М.А. Мильштейн "Сквозь годы войн и нищеты"

[Моргенштерн]

(Это сокращенная электронная публикация, собственно, мемуаров М.А. Мильштейна. Входящие в эту же книгу, вышедшую в 2000 г., повести Мильштейна, а также статьи других людей о нем, в ней отсутствуют)

Михаил Абрамович Мильштейн
СКВОЗЬ ГОДЫ ВОЙН И НИЩЕТЫ

Москва¸ Итар-Тасс, 2000 г.

АННОТАЦИЯ


Из этой книги, написанной военным разведчиком и ученым, вы узна¬ете о сложной судьбе человека, родившегося в бедной еврейской семье в далекой Сибири, в детстве случайно попавшего в Москву, прошедшего длинную и трудную дорогу от солдата до генерал-лейтенанта, от младше¬го научного сотрудника до доктора исторических наук, профессора.
О московских детских домах для беспризорников, о службе в военной разведке, о работе в Институте США и Канады, о перипетиях своей слож¬ной, но интересной жизни рассказывает Михаил Мильштейн.

Об авторе:

Мильштейн Михаил Абрамович
15.09.1910-19.08.1992
Сотрудник советской военной разведки. Генерал-лейтенант (1966). Родился в г. Ачинске Красноярского края в семье служащего. Еврей. В 1927 г. окончил неполную среднюю школу, в 1930 г. - педагогический техникум. С 1930 г. - в РККА. Работник Разведупра Штаба РККА. В 1941 г. окончил Высшую военную специальную школу. В 1941-1945 гг. - заместитель начальника управления Главного Разведуправления Наркомата обороны. В 1948 г. окончил Военную академию Генерального штаба. С 1954 г. - начальник кафедры Военной академии Генерального штаба. Генерал-майор (1955). С 1972 г. - в отставке. Умер в Москве.

Предисловие

НЕОКОНЧЕННЫЙ РАЗГОВОР

Безвозвратно уходит человек, а ты часто перебираешь в памяти мно¬гие эпизоды общения с ним. Без всякого преувеличения могу сказать, что знакомство, переросшее в товарищеские отношения, с Михаилом Абра¬мовичем Мильштейном составило навсегда запомнившиеся страницы в моей жизни.
Какими словами лучше охарактеризовать моего друга? Безусловно, одна из его главных отличительных черт - это мудрость. Я бы также до¬бавил: и неистребимая потребность быть полезным людям, обществу, и неиссякаемая жизнерадостность, несмотря на выпавшее на его долю оби¬лие неприятностей, переживаний. Когда Михаила Абрамовича не стало, то трудно было даже себе представить, что кто-то смог бы заполнить образовавшуюся ячейку «вакуума» общения.
Мне, к сожалению, не довелось непосредственно работать с М. А. Мильштейном, но мы проводили много времени вместе в поездках по линии Дартмутского движения, на встречах с коллегами - политологами, на конференциях, совещаниях. И дело даже не только в запомнившихся его ярких выступлениях в ходе острых дискуссий. Я бы сказал, что даже большее впечатление производили долгие беседы с этим прожившим яркую жизнь, опытным и островидящим человеком. Говорить с ним можно было обо всем. Этому, очевидно, способствовало и то обстоятельство, что Михаил Абрамович сочетал в себе чувство органичной причаст¬ности ко всему тому, что происходило в стране, которую он безмерно любил, стремление служить ее интересам, не покидавшее М.А. Мильштейна всю его жизнь, с критическим ретроспективным взглядом на темные стороны той социально-политической действительности, которая подчас нас окружала.
Многим сейчас не хватает Михаила Абрамовича, и мне в том числе.


Евгении Примаков,
академик РАН,
депутат Государственной Думы Российской Федерации

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1. Моя путевка в жизнь
Глава 2. Уроки английского
Глава 3. Если дорог тебе твой дом
Глава 4. Дело Гузенко
Глава 5. Второе рождение
Глава 6. Безопасность для всех
Приложение Иванов Ю.А. «Атомный проект»


Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.


ГЛАВА I
МОЯ ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ

Зимой 1921 года я совершенно случайно оказался в Москве.
Один из моих братьев уезжал в столицу учиться, и я вызвался его провожать к поезду. Разве мог я тогда предположить, что это событие перевернет всю мою жизнь!
Железнодорожная станция находилась в двадцати пяти кило¬метрах от нашего родного Ачинска, и добраться туда можно бы¬ло только на лошадях или пешком. Нам дали и лошадь, и пролет¬ку, и мы, счастливые, двинулись в путь. Дорога к станции, про¬легавшая лесом, таила в себе немало сюрпризов. В те годы на лесных тропах промышляли бандиты. Но выбора у нас не было — дорога в другую жизнь была единственной.
С небольшими приключениями — нам все-таки не удалось из¬бежать встречи с бандитами — мы прибыли на станцию. Поезд на Москву отходил ночью. Вагоны — обыкновенные теплушки с на¬рами, забитые людьми до отказа, — являли собой удручающую картину. С большим трудом моему брату удалось втиснуться в один из вагонов, а я оторопело смотрел ему вслед. Вдруг, вместо прощальных слов, он протянул мне руку, и, не успев опомниться, я оказался в поезде. На мой детский лепет о том, что мы ни¬кого дома не предупредили о нашем побеге, брат ответил:
- Потом разберемся. Возвращаться тебе одному опасно. А ро¬дителям из столицы как-нибудь сообщим о твоем побеге.
Путешествие наше, так необычно начавшееся, продолжалось больше месяца. Но вернемся на годы назад...
Наш отец попал в Сибирь из Одессы двадцатилетним юно¬шей. Случилось это так. Однажды, во время одного из еврей¬ских погромов, был убит полицейский. Ответом властей стала ссылка в Сибирь группы евреев, преимущественно молодых людей. В их числе оказался и мой отец. Их доставили на какой-то сборный пункт, откуда потом они единой колонной шли в Сибирь пешком. В общей сложности несчастные добирались до своих мест назначения около двух лет. Попав наконец в го¬род Ачинск, отец почти сразу же вызвал из Одессы к себе в Си¬бирь любимую девушку Енту, и вскоре, как вы наверняка дога¬дались, на свет Божий стали появляться маленькие Мильштейны. События эти относятся к началу XX века. Что делал отец в Ачинске до моего рождения, я не знаю. Что же касается семьи, то она оказалась очень большой. Моя мама родила девятерых детей: шесть мальчиков и трех девочек. Из братьев я был самый младший. О каждом моем брате и каждой сестре можно напи¬сать много, но это тема для другой книги. Все они, за исключе¬нием одной сестры, на момент написания этих воспоминаний ушли из жизни.
Жили мы бедно. Наш дом состоял всего лишь из одной боль¬шой комнаты и кухни. Из окон открывался вид на реку Тептятку и синагогу. Как мы размещались в этом доме, сказать трудно, но ночью почти все спали на полу. Мне, как самому младшему, была оказана великая честь: спать на железном сундуке. Тем не менее, жили мы дружно, пока не грянула революция, круто изменившая быт и нравы патриархального Ачинска. Мои братья с первых же дней революции приняли активное участие в ее бурных событи¬ях. К тому времени многие из них уже обзавелись семьями, и моя мама страшно переживала за каждого из своих сыновей. Вскоре она тяжело заболела ив 1919 году скончалась в больнице в Том¬ске. Отец, работая в синагоге шамесом, стал редко появляться до¬ма. Он и ночевал в синагоге, где ему была выделена крохотная комнатка, скорее походившая на каморку. Я часто ходил туда к нему в гости. Он всегда был приветлив, старался чем-нибудь уго¬стить, но чувствовалось, что со смертью матери отец потерял се¬бя. Стараясь забыться, он много работал. Шамес, или служка, — самая низшая должность в синагоге, обычно предоставляемая беднякам, так что он топил печь, мыл полы, и, вообще, следил за порядком. А долгими вечерами просто сидел у порога своей ка¬морки. Таким он мне и запомнился: молчаливый, потерянный, с вечной еврейской печалью в глазах...
После смерти мамы я оказался на попечении старшей сестры, Марии, которая к тому времени уже имела свою семью. Она за¬ботилась обо мне, по крайней мере, я был сыт и одет, но, конеч¬но, о моей учебе никто тогда и не помышлял. К девяти годам я лишь кое-как научился читать. С этим, прямо скажем, небога¬тым багажом я и сел в поезд, идущий в Москву.
Как я уже говорил, через месяц мы добрались до столицы, но чужой город и встретил нас как чужих. Брата моего, заболевшего в пути, прямо с поезда забрали в больницу, и я оказался на Се¬верном вокзале Москвы один-одинешенек. В своей сибирской одежде я, видимо, производил странное впечатление. Ко всем моим бедам прибавилась еще одна: на вокзале началась облава на беспризорных, и, конечно же, меня задержали одним из пер¬вых. Так я очутился в детском приемнике для беспризорных. Раз¬мещался он в красивом особняке на одной из уютных улиц Замо¬скворечья. Дом в прошлом принадлежал какому-то богатому че¬ловеку, по всей видимости большому поклоннику музыки. В приемнике господствовала полная анархия. Никаких занятий здесь и в помине не было. Дети, предоставленные сами себе, раз¬влекались потасовками, воровством, даже участвовали в знаменитых драках «стенка на стенку» на Москве-реке в районе так называемого болота. Воспитательная работа велась не воспита¬телями, а самими беспризорниками.
Это была, выражаясь современным языком, «дедовщина» в самом чистом виде. Старшие как могли изощрялись в издева¬тельствах над младшими. У нас заправляли всем Царек — Валька и его подруга — Царица — Настя. Кормили нас кое-как: суп вари¬ли на рыбных костях с картофельной шелухой. Куда исчезали рыба и картофель, мы точно не знали, но догадывались. К тако¬му, с позволения сказать, обеду еще полагался кусок черного хле¬ба, половину которого мы были обязаны отдавать Царьку. Он, в свою очередь, раздавал часть «чернушки» своим сатрапам, из числа старших по возрасту ребят. Малышам приходилось тяже¬ло: свою порцию похлебки они должны были проглотить в один миг, иначе можно было остаться голодным. Многие ребята, словно фокусники, с помощью каких-то неуловимых приемов (на¬пример, неожиданного удара по плечу) незаметно «уводили» твою миску, и ты оставался ни с чем. «Качать» права было совер¬шенно бесполезно, а плакать - даже опасно. В лучшем случае на плач могли отреагировать смехом, а то и пинка можно было схлопотать от старших по возрасту. Я привык есть настолько бы¬стро, что, уже будучи взрослым, не мог отделаться от этой вред¬ной привычки, вызывая удивление и осуждение тех, с кем при¬ходилось сидеть за одним столом. В приемнике существовали свои, чаще всего жестокие правила: младшие не только платили дань Царьку, но и обязаны были выполнять любые приказы сво¬его мучителя. Особенно свирепствовала Царица: девочки мыли ей ноги, причесывали, стирали ее белье. В случае неповиновения Царица жестоко избивала ослушавшихся.
Спали мы на брезентовых раскладушках. Среди нас были ре¬бята, страдавшие недержанием мочи, и утром под раскладушка¬ми часто появлялись лужицы; тогда начиналась расправа над «провинившимися». Били полотенцем, а чтобы выходило боль¬нее, на его конце завязывали узел: получалось что-то вроде на¬гайки. Били с каким-то ожесточенным сладострастием. Как только ни пытались эти несчастные ребята бороться со своим не¬дугом! Брали на ночь бутылки, старались просыпаться раньше других, но ничего не помогало. Наутро все начиналось сначала: испуганные, они лежали с вытаращенными от страха глазами, скрючившись в ожидании неминуемой расправы. Ни крики, ни мольбы о пощаде не помогали. Обычно утренние экзекуции про¬ходили под руководством Царька. Конечно, воспитатели не мог¬ли не знать о творившемся в приемнике произволе, но закрыва¬ли на это глаза.
Воспитатели вообще ни во что не вмешивались, на жалобы детей не реагировали. Старших ребят никто не трогал, возможно потому, что они находились в приемнике временно, и воспитате¬ли знали об этом. Наше заведение было вроде распределителя, пересыльного пункта. Отсюда, пройдя своего рода карантин, де¬ти попадали в различные детские дома.
Шло время... Однажды к нам привезли новую партию детей, и вот тут-то случилось нечто экстраординарное. Был свергнут Ца¬рек. Произошло это совершенно неожиданно. Можно предста¬вить, как радовались все ребята низложению злого демона! Столько лет прошло, а тот день запомнился мне во всех деталях. Вот что тогда случилось.
Обычно Царек устраивал вновь прибывшим своего рода экза¬мен. Его целью было с первых же минут показать новичкам, кто в приюте «держит масть». Встреча новеньких проходила всегда по одному и тому же сценарию: Царек стоял в окружении своих друзей и первому же новичку, вошедшему в общую комнату, сра¬зу давал какую-нибудь кличку, закреплявшуюся за ним на все время его пребывания в детском учреждении. Затем новичка засыпали издевательскими вопросами, унизительными требовани¬ями. В случае неповиновения жестоко избивали.
Так вот, в тот памятный день в нашу «дружную» семью прибы¬ли два брата армянина. Младшего звали Ованес, а старшего - Арташес.
Несмотря на небольшой рост, Арташес был крепышом. Чер¬ные глаза и густые брови придавали ему угрюмый и даже свире¬пый вид. Смотрел он на всех с подозрением и вызовом. Первым вошел в общую комнату Ованес. Арташес где-то задержался. Не успел Ованес войти, как ему подставили ножку, он споткнулся и ненароком задел Царька, тот его оттолкнул к одному из своих друзей, тот - к другому. В конце концов Ованес упал. Не успел он подняться, как его снова повалили. Испуганный и растеряв¬шийся, мальчуган искал глазами брата. Царек подошел к Оване-су, поднял его за волосы и, тыча кулаком в нос, процедил:
-Проснись, армяшка!
От беспомощности у Ованеса на глаза навернулись слезы. В этот момент в комнату вошел Арташес.
-А-а, вот еще один абрек явился! - с презрением молвил Ца¬рек.
Арташесу тут же подставили ножку. Он покачнулся, но не упал, а бросился на помощь к младшему брату и, оттолкнув того в сторону, предстал перед Царьком, которого тут же окружила его гвардия. Ребята замерли в ожидании чего-то сверхъестест¬венного. Впервые кто-то смотрел на Царька без испуга и даже с каким-то вызовом.
—Ну, черномазый, — процедил Царек, - вот сейчас как вмажу тебе по роже, так ты сразу побелеешь!
Арташес стоял как вкопанный, не обращая никакого внима¬ния на угрозу Царька. В его облике было нечто такое, что сдер¬живало нашего главаря и всю его гвардию. И вдруг Арташес как-то очень спокойно сказал:
—Давай стыкнемся один на один! Тогда ты узнаешь, кто побе¬леет, а кто почернеет!
Этот неожиданно смелый вызов потряс ребятню. Стыкнугься— значит подраться. Арташес был значительно ниже рослого Царька. К тому же Царек славился умением драться не только в нашем приемнике. Равных ему в этом искусстве и в округе не было.
Напряженная тишина волновала всех присутствовавших в комнате. А Царек с усмешкой смотрел на Арташеса:
—Ты, сморчок, хочешь со мной стыкнуться? Да я тебя одной левой так пристукну, что от тебя мокрое место останется!
Между тем, как мы все заметили, он впервые не перемежал свою речь отборной бранью.
—Не надо одной левой, — с южным акцентом громко ответил Арташес. - По-настоящему давай стыкнемся, один на один. Хо¬чешь — здесь, хочешь — на улице, хочешь - в любом другом месте.
Царек хорошо понимал, что отказываться нельзя. Его автори¬тет был поставлен под угрозу. Он бросил презрительный взгляд на Ованеса, высморкался и снисходительно ответил:
—Ну, пойдем, армяшка-соленые уши, на чердак, чтобы все могли увидеть, как я посылаю тебя туда, где раки зимуют. Ты за¬помнишь этот день на всю жизнь.
Как только эти слова были сказаны, все ребята ринулись на чердак, обгоняя Царька и Арташеса. Армянин шел за Царьком, сосредоточенно о чем-то размышляя.
Весь чердак был завален какими-то нотными альбомами, и мы быстро начали очищать от бумаг место в центре. Не прошло и пяти минут, как все было готово к бою. Молча Царек и Арта¬шес встали друг напротив друга. Мы смотрели на армянина с восхищением и одновременно жалостью. Никто из нас нис¬колько не сомневался в том, что Арташес будет повержен. Ни¬когда и никому из ребят не приходило в голову подвергнуть со¬мнению власть Царька, поэтому мы ему и повиновались, обре¬ченно считая, что нет такой силы, которая могла бы эту власть подорвать.
Не обращая внимания на унизительные выкрики друзей Царька, угрюмый Арташес сосредоточенно молчал. Драка долго не начиналась. Царек все пытался вывести Арташеса из себя, но тот не произнес ни слова. Он лишь согнул руки, изготовившись к драке. Началось все внезапно. Сначала Арташес легонько, словно нащупывая слабое место, нанес Царьку удар в грудь. Тот хотел ответить сильным ударом по лицу, но Арташес увернулся. И вдруг на наших глазах началось методичное избиение Царька, который так и не смог ответить ни на один удар армянина. Было видно, что Царек уже еле держится на ногах. Из носа у него тек¬ла кровь, а Арташес все бил его и бил. Наконец Царек упал. Оне¬мевшие от неожиданного исхода, мы стояли в гробовой тишине и ждали продолжения кровавого поединка.
Казалось, время остановилось, так мучительно долго длилась пауза. И вот Царек медленно поднялся, отер кровь с лица. Во взгляде, устремленном на Арташеса, читалась ненависть. Не произнеся ни одного слова, махнув рукой в сторону своих гвар¬дейцев, он заковылял к лестнице. Всем стало ясно: Царек — свергнут! В тот же вечер девочки низвергли Царицу, причем сде¬лали это с той же жестокостью, с какой она относилась к ним. А мы, младшие, подкараулив бывшего Царька, устроили ему «тем¬ную», все еще опасаясь возврата к «царизму».
Утром следующего дня Царек с Царицей, прихватив пару оде¬ял и еще кое-что из казенных вещей, бежали из детского прием¬ника.

Арташес установил, если можно так выразиться, ограничен¬ную демократию и налогов со своих «подданных» не взимал. «Царская» гвардия была распущена. Но обитатели приемника еду другу друга при малейшей оплошности все же тащили, как и прежде.
Время шло, и вот, наконец, к нам нагрянула комиссия. По¬ползли слухи о расформировании нашего приемника. Распре¬делить детей по детским домам оказалось задачей не из легких. В первую очередь необходимо было определить уровень их раз¬вития. Многие были неграмотны или же их знания не соответ¬ствовали возрасту. Нам устроили экзамен. Когда очередь дошла до меня, то, узнав, что я умею читать (научился я самостоятель¬но), мне устроили проверку. Расположил я к себе комиссию тем, что знал наизусть стихотворение М.Ю. Лермонтова «На смерть поэта».
Думаю, именно этому стихотворению я обязан тем, что попал в детский дом № 23. Он находился не очень далеко от нашего приемника, на Большой Полянке. Со мной оказался еще один мальчик — Колька Озерцов, по кличке Сова.
Первое впечатление от нового места было ошеломляющим. Все ребята были хорошо одеты: девочки в аккуратненьких плать¬ицах, на мальчиках рубашки вроде гимнастерок, с двумя нагруд¬ными карманами на пуговицах. Но главный предмет гордости детдомовцев — кожаные куртки! А когда мы вошли в столовую, нашему восхищению не было предела! На столах, покрытых чи¬стыми скатертями, стояли бутылки с фруктовой водой и тарелки с белым хлебом. Белый хлеб! И это в 1923 году! Конечно же, сра¬зу бросилось в глаза то, что дети спокойно рассаживаются по своим местам, и никто не торопится съесть свою порцию. Детдо¬мовцы поглощали еду неторопливо. Все здесь было как-то тор¬жественно и необычно для нас. Дружелюбие воспитателей и са¬мих детей мы встретили как из ряда вон выходящее явление. Мы оказались в сказочном, нереальном мире. И в этом мире за нами все ухаживали. Заведующий детским домом тепло побеседовал с каждым из нас: расспросил о прошлом, предупредил о необходимости соблюдать дисциплину. Мы с Колькой даже не знали, как и кого благодарить за этот подарок судьбы. Ведь из сущего ада мы попали прямо-таки в рай. После обеда наступил тихий час, все пошли отдыхать - у каждого была своя кровать, подушка и хорошая простыня. Одним словом, для нас настала королевская жизнь.
Очень скоро мы узнали, что над этим детским домом шефст¬вует АРА («Американская организация помощи голодающим в России»). Возглавлял эту организацию в то время Герберт Гувер, будущий президент США.
В детском доме организовали пионерский отряд, второй по счету в районе. Я в торжественной обстановке был принят в ря¬ды пионеров и через некоторое время даже стал секретарем отря¬да (по тем временам что-то вроде лидера). Нам тоже выдали гим¬настерки и кожаные курточки, и мы стали выглядеть как все. По вечерам нас водили на концерты, кто хотел и имел способности, мог учиться музыке. Наша жизнь приобретала замечательные очертания. Но вдруг мой кореш - Колька Озерцов - затосковал по прежней жизни и по старым привычкам.
Старше меня года на два (мне в то время «стукнуло» 13 лет), он был хитреньким и нахальным пареньком, быстро приспосаб¬ливающимся к любым переменам в жизненной ситуации. Не моргнув глазом, он мог легко обмануть, подвести даже близкого человека, находил необъяснимое удовольствие в чужом горе. И вот, каюсь, именно у такого человека я пошел на поводу. Попла¬тились мы за это сразу и всем!
Однажды, когда все ребята отдыхали (был тихий час), Колька втравил меня в очень неприятную историю. Мы украли несколь¬ко кожаных курток из раздевалки и продали их старьевщику на рынке за гроши. На эти деньги купили папиросы, конфеты, оре¬хи и «шиковали» часа два, после чего вернулись в детский дом, где уже поднялся переполох. После тихого часа дети пошли гулять, и вот, одеваясь, кто-то не нашел своей куртки. Вызвали заведующего. Он внимательно посмотрел на всех собравшихся, и вдруг его взор упал на нас с Колькой.
-Вы, двое, сейчас же ко мне!
Не надо было обладать большой проницательностью и особы¬ми детективными способностями, чтобы обнаружить виновни¬ков преступления. Заведующий даже ни о чем нас не спрашивал. Он только сказал:
- Что Сова кончит в конце концов плохо, я предполагал, но вот что ты, Мильтон (такова была моя кличка в детском доме ), пойдешь у него на поводу - это для меня неожиданность. Вы оба получите направление в 46-й детский дом имени Троцкого. И очень скоро поймете, какая между нашими домами большая, нет, огромная разница. Вот тогда-то вы и пожалеете о содеян¬ном.
Я стоял перед ним с опущенной головой и все еще надеялся на какое-то чудо. А Колька, между тем, вызывающе усмехался. Заведующий больше ничего не выяснял и не ругал нас. Кто-то принес направление, которое он тут же подписал и вручил нам:
- Все, идите. Да, вот что, Мильтон. В том детском доме все еще никак не создадут пионерскую организацию. Если ты «ско¬лотишь» ребят, а там есть хорошие мальчики и девочки, и орга¬низуешь хотя бы небольшой пионерский отряд , я тебя возьму обратно.
На этом наш разговор закончился. Мы вышли за пределы дет¬ского дома. Колька Озерцов шел бодрым шагом, по его виду бы¬ло незаметно, что он горюет.
- Ты не расстраивайся, Мильтон, там нам будет куда лучше. Здесь все паиньки, а мы с тобой - совсем другие люди.
Он хлопнул меня по плечу. А я уже думал о последних словах заведующего.
В новом детском доме кожаные куртки у нас, конечно, ото¬брали, правда, гимнастерки с двумя накладными карманами ос¬тавили. Но мы и этому были рады.
Главное здание детского дома имени Троцкого находилось прямо напротив завода имени Владимира Ильича Ленина. Сколько было ребят в этом заведении , сказать трудно, но, во всяком случае, не менее трехсот. Столовая размещалась в подвале. Там рядами стояли длинные деревянные столы, за каждым из которых сидело человек пятнадцать-двадцать. Еда подавалась в глубоких металлических мисках.
Встретили нас так, словно были готовы к нашему приезду, ни¬кто ничему не удивлялся. Нам сразу показали спальню. Это была огромная комната, и наши с Колькой кровати оказались рядом. Первый день в этом заведении я просто молчал. Вообще, я был, как прибитый, а вот Озерцов чувствовал себя в своей тарелке, он умел приспосабливаться к любой ситуации. Нельзя не отметить, что в этом доме жилось сравнительно вольготно. Ребята были пре¬доставлены сами себе, делали что хотели. Как и в приемнике, учеб¬ные занятия здесь были не в почете. Помня слова заведующего, я стал присматриваться к ребятам. Заводил разговоры о пионерском отряде, учебе, планах на будущее... Все оказалось не таким про¬стым, как мне сначала представлялось, многие смеялись и даже из¬девались надо мной и моими планами по созданию пионерского отряда. И все же мне удалось найти четырех парней и трех девочек, которые готовы были взяться за организацию пионерского отряда. Но с чего надо начинать, мы представляли смутно. Впрочем, все сошлись на одном: необходимо достать плакаты, красную материю и краски. На другой день нашим небольшим отрядом мы отправи¬лись к заведующему.
Это был мрачный, вечно чем-то занятый человек. Мы боя¬лись его, хотя и виделись с ним крайне редко. Кстати, жил он безвылазно на территории детского дома. Ребята отвели мне не¬завидную роль парламентера, и я вынужден был согласиться на это испытание. Каково же было мое удивление, когда этот, на первый взгляд, тяжелый человек сразу заинтересовался нашим предложением и спросил, что нам нужно. Я с воодушевлением стал говорить о небольшом помещении для пионерского уголка, где можно было бы развесить плакаты, разместить маленькую библиотеку.
— Ну, за помещением дело не станет, — сказал наш руководи¬тель в ответ на мою тираду. — А еще вам понадобятся деньги, что¬бы обустроить ваш уголок.
С этими словами он вытащил кошелек и протянул мне день¬ги. Сколько он дал, я сейчас не помню. Вспоминаю только, что это были две купюры одинакового размера.
Все еще вне себя от счастья и удивления я взял у него деньги, вежливо поблагодарил и вышел из комнаты. Ребята ждали за дверью, и как только я появился, буквально набросились на ме¬ня с расспросами. Конечно, все обрадовались результатам пере¬говоров. Мы решили завтра же все купить и быстро составили список нужных вещей. Весь день прошел в разговорах о предсто¬ящем деле. Ночью, перед тем как лечь спать, я положил деньги в кармашек гимнастерки и заколол его английской булавкой, а гимнастерку положил под подушку. Озерцова в то время в спаль¬ной не было. Он теперь часто отправлялся в город на какие-то темные дела и приходил обычно очень поздно. На другой день утром в приподнятом настроении мы отправились в большой магазин (сейчас на этом месте станция метро «Серпуховская»). Там, возбужденные возможностью купить все, что наметили, мы переходили от одного прилавка к другому, отбирая то, что нам казалось необходимым. Наконец, я пошел в кассу расплачивать¬ся. Девчонки увязались за мной.
Кассирша, посмотрев на бумажку, где было перечислено все, что мы отобрали, назвала общую сумму для уплаты. Я спокойно, и даже с некоторой долей солидности, отстегнул английскую бу¬лавку с кармашка гимнастерки. Каково же было мое изумление, когда я вытащил всего одну купюру. Второй не было. Я вывернул карман и оцепенел от неожиданности. Очередь начала на меня напирать, но я не обращал на толпу никакого внимания. Я слов¬но окаменел. Девчонки, почуяв неладное, подошли ко мне по¬ближе. Увидев мою растерянность, они поняли, что я не могу расплатиться. И вдруг одна из них, как-то зло усмехнувшись, вы¬палила:
— Что же ты тянешь? Наверное, спер деньги, а теперь рису¬ешься.
Крепко ругнувшись, она махнула рукой ребятам, и все они с хмурыми лицами ушли. Меня выпихнули из очереди, но еще какое-то время я стоял в магазине и лихорадочно вспоминал про¬шедший вечер в мельчайших подробностях. Деньги были в кар¬мане. Я лег спать и ночью не поднимался. Как же могли украсть деньги из-под подушки? Все казалось невероятным. Ясно было одно: моя затея с пионерским уголком, провалилась с большим треском. Весь ужас состоял в том, что, зная мое прошлое, мне никто не поверит. Итак, катастрофа, полный крах всех моих на¬дежд и ожиданий. Теперь в детском доме меня наверняка будут считать вором..? Что делать? Где раздобыть исчезнувшую сумму? Мысли, одна печальнее другой, разламывали мою голову. Много часов я бродил в одиночестве по городу, так ничего путного и не придумав.
Наступил вечер, но я не думал о времени, не чувствовал голо¬да. «В конце концов единственный выход из положения, - ре¬шил я, - покончить жизнь самоубийством. Броситься, напри¬мер, под трамвай». Но и эту мысль я оставил — ведь если я покон¬чу жизнь самоубийством, кто же поверит, что это не я украл эти проклятые деньги? Так я бесцельно бродил весь день по городу и, незаметно для себя, под вечер оказался у детского дома. Открыл дверь. Там продолжалась своя жизнь. Ребята во что-то играли. Увидев меня, кто-то из них весело закричал:
— А вот и Мильтон пришел! Ну что, прогулял казенные де¬нежки?
Меня сразу окружили. Со всех сторон посыпались оскорби¬тельные слова. С трудом я вырвался из круга и бросился в спаль¬ню. Со мной началась истерика. Уже не помню, как долго я ры¬дал, но горн, призывавший всех к ужину, меня не успокоил. Ре¬бята убежали в столовую, а я остался в спальне в полном одино¬честве.
Через какое-то время меня вызвал заведующий. Он обратил внимание на мое отсутствие на ужине. Ни живой, ни мертвый, я поплелся в столовую. Помню, он ждал меня у лестницы.
— В чем дело? Чего ревешь белугой?
Я трясущимися руками вытащил из кармана одну денежную купюру. Дрожащим голосом попытался объяснить, что вторая пропала. И вдруг заведующий громким, чтобы все слышали, го¬лосом, сказал:
Ты что, Мильтон, уже совсем из ума выжил? Ты же вернул ее мне. Вот она! — с этими словами он достал деньги из кармана и показал всем.
Нет, — продолжал мой неожиданный спаситель, — ты не умеешь обращаться с деньгами. Давай сюда остальные деньги и иди за стол.
Он забрал и ту единственную купюру, что у меня оставалась. Тут же раздались голоса ребят:
— Эй ты, дурак, иди, садись!
Все, наконец, успокоились и расселись по своим местам. А я никак не мог опомниться. Не знаю, через какое время я оглядел¬ся по сторонам. Ребята уплетали ужин, бросая на меня вполне дружелюбные взгляды. И я расслабился, и даже немного поел.
Зачем же все-таки заведующий сказал, что я возвратил ему деньги? Почему он меня защитил? Вопросы, оставаясь без отве¬тов, следовали в моей голове один за другим.
Нервное потрясение сказалось на моем здоровье, и на следу¬ющий день я заболел. Меня с высокой температурой поместили в изолятор. Там меня иногда навещал ролька Озерцов. И вот в один прекрасный день он раскрыл мне тайну с пропажей денег.
В тот злополучный вечер Колька вернулся поздно, а я уже крепко спал. Он хотел курить, но спичек у него не оказалось. В моих брюках Колька спичек тоже не нашел. Увидев уголок гим¬настерки, торчащий из-под моей подушки, он осторожно потя¬нул его. Ну а дальше Озерцов мог уже и не рассказывать. Все ста¬ло ясно. Деньги украл он, и именно Колька же лишил меня воз¬можности организовать пионерский отряд в детском доме имени Троцкого.
Вскоре я вышел из изолятора, и детдомовская жизнь вошла в свое обычное русло. Мне до боли хотелось учиться, и я серьезно стал думать о том, как попасть в школу. Мне удалось найти ор¬ганизацию, которая могла бы мне помочь. Она называлась СПОН — Социально-правовая охрана несовершеннолетних.
Эта контора размещалась в здании, напоминавшем торговые ряды, и занимала территорию нынешней гостиницы «Россия». Директором СПОНа была женщина по фамилии Калинина. В один из дней, приведя в порядок свой уже изрядно потрепан¬ный костюм, я направился к ней на прием. Калинина приняла меня приветливо и, узнав, что, собственно, я хочу, обещала по¬мочь. Она дала мне направление в школу, которая находилась в Люберцах. К тому же снабдила меня деньгами на поездку в этот подмосковный городок (правда, только в один конец). Я сразу же направился туда, но школы, как таковой, там не оказалось. В бывшем монастыре размещался детский городок со своими сто¬лярными, слесарными, сапожными и другими мастерскими. И все. Я уехал обратно в Москву и снова предстал перед Калини¬ной. Она направила меня в какой-то другой подмосковный го¬родок, но и там история повторилась. Мастерские были, а шко¬лы не было. Так продолжалось несколько раз. Деньги, которые давала мне эта добрая женщина, я тратил на другие цели, а ез¬дил на поезде «зайцем». Вскоре ее терпению, равно как и ее до¬броте, пришел конец.
— Знаешь, Мильтон, (откуда она узнала мою кличку, я так и не понял) вот тебе последнее направление — путевка в Малахов¬ский детский городок. Там есть все: и сапожная, и слесарная, и столярная мастерские, и сельскохозяйственная колония. Это огромный городок, в котором живут восемьсот ребят. Есть и от¬дельная школа. Учти, если ты опять ко мне попадешь, я тебя не приму, я уже просто не могу тебя видеть. Оставайся тогда в дет¬ском доме, где ты сейчас живешь, он будет скоро реорганизо¬ван.
Я поехал в Малаховку и сразу же попал на прием к директору детского городка по фамилии Духовой. Это был сравнительно молодой мужчина с окладистой черной бородой. Он сразу же спросил меня о том, какую специальность я хочу получить. В очередной раз я сказал, что о приобретении специальности не думаю: я хочу просто учиться — и только.
— А ты пионер? — вдруг спросил он меня громко.
Я вспомнил, что еще в 1923 году был принят в пионерский от¬ряд и с гордостью ответил:
— Я пионер с 1923 года!
Конечно, я покривил душой и не признался, что меня исклю¬чили из пионерской организации.
Директор, долго не раздумывая, направил меня в детский дом для пионеров.
— Поезжай туда, правда, не знаю, примут тебя или нет — это дело ребят. Они сами решают, кого принять, а кого — нет. Там спросишь Володю Цимайло или Наташу, это пионервожатые. Они и заведуют детским домом.
Пионерский детский дом располагался по правую сторону железной дороги, напротив сельскохозяйственного техникума и большой школы. Меня встретил Владимир Цимайло. Прочитав направление, он сказал, что вечером соберет собрание, на кото¬ром я должен буду все рассказать о себе. И пионеры ребята сами решат мою судьбу.
В этом детском доме действительно всем заправляли сами ребята. Не было уборщиц, поваров, бухгалтера, заведующего. Ребята сами готовили пищу, сами убирали за собой, сами следи¬ли за дисциплиной. Как уже говорилось, старшими, которым все строго подчинялись, были Володя Цимайло и Наташа (ее фамилии, к сожалению, не помню). Каждый новичок обязан был все о себе рассказать, и голосованием общего собрания ре¬шался; вопрос, принять его в пионерский детский дом или нет. Ребята учились в поселковой школе на общих основаниях и в 17—18 лет направлялись в среднее или высшее учебное заведе¬ние. Мне все это было по душе. Вечером, на собрании, я под¬робно и откровенно рассказал о себе, ничего не скрывая, пообе¬щал, что буду строго соблюдать все правила социалистического общежития и смогу выдержать испытательный срок, если меня не захотят принять сразу же в свои ряды. Но я был единогласно принят.
Четыре года, проведенные в этом детском доме, стали, без со¬мнения, самыми радостными и светлыми годами моего детства и юношества. Вот только с учебой были большие трудности. По возрасту я уже должен был учиться в шестом классе, а по знани¬ям мне надо было начинать чуть ли не с первого. Меня все же приняли в пятый класс, и с помощью ребят я окончил школу с хорошими оценками по русскому языку и литературе и лишь удовлетворительными по точным наукам.
После ухода из детского дома я поступил в педагогический техникум имени Профинтерна, который находился тогда в Мо¬скве, в Подсосенском переулке. В техникуме, естественно, я при¬нимал активное участие в общественной жизни, стал секретарем комсомольской организации, в которую входило несколько со¬тен комсомольцев. По окончании техникума женился на студент¬ке этого же учебного заведения. С тех пор прошло шестьдесят лет, у нас два сына, четыре внучки и один внук, и за все шесть десяти¬летий не было ни одного дня, который бы хоть как-то омрачил нашу совместную счастливую жизнь.
После окончания техникума мне предложили работу в Цен¬тральном комитете профсоюза работников просвещения. Меня приняли на должность руководителя группы контроля и испол¬нения. Председателем ЦК был Шумский, секретарями ЦК — Миханошина и Кучинский. В Центральном комитете работали старые большевики, чей партийный стаж исчислялся с начала века. Все они в дальнейшем были арестованы как «враги наро¬да» и пропали без вести. В годы «хрущевской оттепели» их реа¬билитировали. В ЦК профсоюза работников просвещения я проработал всего два года. В 1932 году был объявлен призыв молодых людей моего возраста в армию, и в сентябре я был призван на действительную службу и стал рядовым 1-го полка связи Московского военного округа, который располагался то¬гда в Лефортово. Между прочим, мне полагалась бронь, но мо¬лодежь моего времени была воспитана в духе советского патри¬отизма. Ни минуты не сомневаясь, я, разумеется, от всякой брони отказался, считая службу в рядах Вооруженных Сил только что народившейся Республики Советов своим священ¬ным долгом.


ГЛАВА II
УРОКИ АНГЛИЙСКОГО

Военную службу я проходил в Москве, где и получил первое звание — командир взвода. В нашем воинском подразделении го¬товили специалистов особого профиля.
Еще до окончания службы мне неожиданно поступило пред¬ложение от главного редактора «Учительской газеты» Полон¬ской. Она приглашала меня на должность заведующего одним из отделов этой газеты. Все что касалось моей досрочной демоби¬лизации, главный редактор брала на себя, ссылаясь на свои хо¬рошие отношения с Михаилом Николаевичем Тухачевским, в то время одним из руководителей Наркомата обороны. Но служба в армии была мне больше по душе. Сказалось мое пребывание в детских домах, и я, к большому неудовольствию Полонской, от¬казался от столь лестного предложения. В конце 1933 года я за¬вершил действительную службу в армии, прослужив всего один год, так как имел среднее образование.
Прошло всего несколько дней после демобилизации, как ме¬ня неожиданно вызвали по незнакомому адресу в Большой Зна¬менский переулок, 19, в бюро пропусков. Зачем и к кому меня приглашают, об этом не было сказано ни слова. А спрашивать, понятное дело, в моей ситуации было не положено. В назначен¬ный час я явился в указанное место. Дверь в бюро пропусков оказалась закрытой, и первое, что меня поразило, это то, что она открылась, как по команде, после того, как я нажал кнопку. При¬чиной такой оперативности, как я тогда думал, были последние достижения нашей советской техники. Там мне дали пропуск к комиссару Озолину. В то время он возглавлял (если не ошиба¬юсь в нумерации) седьмой отдел НКВД. В дальнейшем, в 1937 году, Озолин был репрессирован.
Комиссар НКВД встретил меня в кабинете. Начались рас¬спросы, показавшиеся мне допросом. У него на столе уже лежа¬ло мое «дело». «Дело», собственно говоря, состояло из анкеты и биографии. Выслушав мой рассказ, Озолин был предельно кра¬ток:
- Ну что ж, вроде ты нам подходишь. А теперь пойдем к «ста¬рику».
Мы прошли в другой конец коридора и попали в приемную, где нас встретила Наташа Звонарева - секретарь Берзина. Пе¬реговорив со своим шефом, она впустила нас к нему в кабинет.
За столом я увидел плотного сложения человека, довольно моложавого на вид, но седого, с очень добрым и симпатичным лицом. На петлицах у него было три ромба. Этому «старику» в то время было всего 44 года, а был он уже начальником Главного Разведывательного Управления (ГРУ). Спустя пять лет армей¬ский комиссар 2-го ранга Берзин был, как и Озолин, репресси¬рован.
Встреча с Берзиным круто изменила мою жизнь. Меня взяли на работу в ГРУ. Мне только что исполнилось 23 года. Я был слишком молод, слишком неопытен, но в то же время энергичен и исполнителен.
К моему большому удивлению, никто в управлении мне так и не объяснил, в чем заключаются мои обязанности. Мне давали разного рода задания, и я их прилежно исполнял, не задавая лишних вопросов. Уже тогда я понимал, что осторожность не по¬мешает, и чем меньше докучаешь начальству, тем для тебя же луч¬ше.
Наш отдел занимался расшифровкой телеграмм, приходив¬ших от резидентов ГРУ за границей. К этому участку работы сам Берзин относился крайне внимательно. Он никогда не допускал небрежности и нарушений в порядке хранения и обращения с шифротелеграммами. Если составлял шифровку лично, то все¬гда писал на положенном для этого бланке, корешок же, на ко¬тором сотрудник должен был проставить число и время отправ¬ки текста, непременно оставлял себе.
Шифровки Берзина никогда не носили начальственного или приказного тона. Они всегда были благожелательными, закан¬чивались добрыми пожеланиями, часто вопросами о здоровье и судьбе родственников и друзей или сообщениями об их само¬чувствии, если семья и близкие люди наших агентов оставались в Советском Союзе. Этим он показывал нам, подчиненным, пример того, как надо относиться к тем, кто работает за рубе¬жом, подчеркивал, что доброе слово для людей, которые в слож¬ной и опасной обстановке, часто в одиночку, рискуют жизнью, имеет огромное значение, и об этом не следует никогда забы¬вать.
Среди резидентов, присылавших шифровки (а каждый неле¬гальный агент за границей имел свою шифросвязь), у него было много друзей. Он часто писал им сам, при этом (вопреки присво¬енным резидентам псевдонимам) называя их одному ему извест¬ными именами.
Одновременно наш отдел обучал уезжавших резидентов или их связистов правилам пользования индивидуальными шифра¬ми. Некоторые из них работали вместе с Берзиным еще в боль¬шевистском подполье. Все они относились к начальнику ГРУ с большим уважением и симпатией, но без малейшей доли подо¬бострастия и лести.
Мне было интересно работать. Время бежало быстро. Я, как губка, впитывал в себя все новое. И вдруг...
В начале июня 1934 года Озолин неожиданно вызвал меня к себе в кабинет и завел разговор о том, что я якобы уже достаточ¬но долгое время поработал в Центре и настала пора отправлять¬ся в зарубежную командировку. На это я, как всегда, коротко от¬ветил стандартной фразой:
— Готов выполнить любое задание.
Комиссар разъяснил, что мне предстоит командировка в Хар¬бин, в Управление Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). В то время этот город никаких ассоциаций у меня не вызывал, и отнесся я к предложению комиссара лишь как к оче¬редному служебному заданию. Харбин так Харбин.
К середине июня 1934 года все необходимые документы были готовы, я прошел необходимые проверку и подготовку. Перед отъездом меня должны были представить «Старику».
И вот вместе с Озолиным мы направились в кабинет Берзина. На этот раз в наших руках не было привычных шифровок. Я пол¬ностью был готов к отъезду в Харбин, хотя, признаюсь, суть мо¬ей новой работы в Китае мне представлялась смутно.
Благословение Берзина было обязательным: он давал оконча¬тельное «добро» на отъезд любого сотрудника ГРУ в служебную командировку.
К моему удивлению, у Берзина возникли какие-то сомнения в целесообразности моей поездки в Китай. Он сначала внима¬тельно на меня посмотрел, а потом задал совсем не протоколь¬ный вопрос:
- А у тебя самого есть желание ехать в Харбин?
Я, по правде говоря, не совсем понимал смысл этого вопроса и ответил на него все теми же стандартными и характерными для моего поколения словами:
- Я готов ехать туда, куда меня пошлют.
И тут случилось неожиданное. Берзин улыбнулся и произнес:
- А мне кажется, что тебе незачем ехать в Харбин. Эта поезд¬ка отнимет у тебя слишком много лет и ничего не даст.
Я перевел взгляд на Озолина. Импровизация Берзина явилась для вышколенного чекиста полной неожиданностью.
- Знаешь, - обратился Берзин к Озолину, - его надо послать в такую страну, где он мог бы повысить свой профессиональный уровень, изучить язык, а в Харбине ему, уверен, делать нечего. Как ты думаешь?
Конечно, начальник ГРУ не мог не заметить растерянности Озолина. Судя по всему, Берзин имел насчет меня определенные планы на будущее. Озолин, в свою очередь, исходил из того, что уже проведена колоссальная работа по оформлению меня имен¬но в Харбин и «мчавшийся на всех парах локомотив» негоже ос¬танавливать на полпути.
- В данное время нет необходимости посылать наших специ¬алистов в другие страны. К тому же и вакантных мест тоже нет.
Последние слова были произнесены Озолиным почти шепо¬том.
- Ну, это можно исправить. Я хочу сказать, если надо, то и не¬обходимость появится, и место найдется! Давайте попробуем.
И тут же, на наших глазах, он снял телефонную трубку и ко¬му-то позвонил. С кем он говорил, я так и не узнал. Но разго¬вор, очевидно, шел обо мне. По словам Берзина, неправильно, когда молодого способного человека посылают в Харбин, на¬много важнее и полезнее для дела посылать такие перспектив¬ные кадры в США или в Англию. Начальник ГРУ просил кого-то поддержать его и найти место для отправки «перспективно¬го кадра» именно в те страны, которые он обозначил в ходе сво¬его монолога.
Повесив трубку, Берзин посмотрел на нас и твердо произнес:
- Его командировка в Харбин отменяется, подберите туда другого сотрудника, старше Мильштейна по возрасту. А его оформляйте в Соединенные Штаты Америки.
Разумеется, решение Берзина вовсе не означало лишь его за¬боту обо мне как о молодом сотруднике ГРУ. Он с особым вни¬манием относился и к другим молодым «перспективным кадрам» и очень часто по отношению к ним принимал неординарные ре¬шения.
Итак, на авторитетном уровне было решено направить меня вместе с семьей (моему старшему сыну к тому времени исполни¬лось два года) в Соединенные Штаты Америки. В целях конспи¬рации мне сменили фамилию. Теперь она звучала так: Мильский. Почему Мильский, а не Мильштейн, я понять не мог, но кому-то из начальства, по-видимому, показалось, что Мильский звучит более благозвучно. Официальная цель поездки - работа секретарем генерального консульства СССР в Нью-Йорке. Не официально же я должен был выполнять указания резидента ГРУ. Кто был резидентом Главного разведывательного управле¬ния в Нью-Йорке, я, естественно, не знал. А поскольку я зани¬мал в аппарате ГРУ маленькую должность и направлялся на та¬кую же маленькую должность за рубеж, со мной особенно не це¬ремонились, и при малейшей попытке хоть что-нибудь выяснить по поводу моей дальнейшей работы мне отвечали очень лаконично, как раз в духе засекреченного ведомства: «Все, что надо, узнаете на месте».
Нам с женой было в то время по 24 года.
Никто не говорил, что нам понадобится в дороге или в пер¬вые дни жизни в Нью-Йорке. Хотя, надо признаться, даже если бы и говорили, денег и вещей у нас все равно не было, поэтому мы продали кое-что, немного одолжили и купили в комиссион¬ке одно платье жене и один костюм мне. Из этого и состоял практически весь наш гардероб, но мы искренне верили, что покажем буржуям, как советские молодые люди умеют хорошо и красиво одеваться. И, конечно, удивим их прекрасными ма¬нерами.
Билеты я получил в конторе Интуриста, размещавшегося тог¬да на нижнем этаже правого крыла гостиницы «Метрополь».
Меня не удивило, что там уже знали обо мне, и директор кон¬торы встретил меня, как своего хорошего знакомого. Судя по то¬му, что такая важная персона решила заняться лично мной, пас¬сажиров, отправлявшихся в США, было не так уж много.
- Итак, - начал он, держа наши билеты в руках, - вы плыве¬те в Нью-Йорк на пароходе «Миллуоки», выходящем из немец¬кого порта Гамбург 8 августа. Вот ваши билеты на поезд до Гам¬бурга и билеты на пароход до Нью-Йорка. В Гамбурге обратитесь в контору Интуриста, и там вам помогут добраться до океанско¬го лайнера.
Признаться, я не знал, о чем говорить с представителем Ин¬туриста. Для меня «заморские» слова «Миллуоки», «Гамбург», Интурист ровным счетом ничего не значили, но я решил пока¬заться опытным путешественником и многозначительно спро¬сил:
- А вы не скажете, какой тоннаж у «Миллуоки»? Директор Интуриста с удивлением посмотрел на меня из-под очков и на мой вопрос ответил вопросом:
- А для чего это вам? Вы что, собираетесь покупать этот паро¬ход?
Я понял, что он не видит во мне солидного путешественника.
Дальше все происходило настолько быстро, отработанный ме¬ханизм действовал так четко, что я лишь в последний день перед отъездом оказался снова в кабинете Берзина. Он, как всегда, был краток.
- Тебе повезло, - сказал начальник ГРУ. - Скоро ты ока¬жешься в интересной стране. Главное - не теряй драгоценного времени, используй все возможности для своего образования, изучай язык. Что касается конкретной работы, то тебя, наверное, уже проинструктировали, и мне добавить нечего.
Конечно же, я не сказал, что никто меня ни о чем не инстру¬ктировал.
Мне бросились в глаза его озабоченность и грусть во взгляде. Создавалось впечатление, что, разговаривая со мной, Берзин ду¬мал о чем-то своем. Интересно, знал ли этот умный человек, что Сталин уже занес зловещий меч над головами многих его соратников. А если знал или догадывался, надеялся ли избежать трагической участи?
В скором времени Берзин был арестован и расстрелян. Ста¬лин тогда только разворачивал свой кровавый поход и начал его с уничтожения неугодных ему крупных военачальников.
Как известно, перед войной Сталиным было ликвидировано до восьмидесяти процентов высшего офицерского состава: 3 из 5 маршалов, 13 из 15 командармов, 57 из 85 командиров корпу¬сов, 110 из 195 командиров дивизий, 220 из 406 командиров бригад; Всего за этот период было репрессировано 40 тысяч офицеров и генералов (37 тысяч в сухопутных войсках и 3 тыся¬чи на флоте).
...Но вернемся к нашей поездке. На дорогу от Москвы до Нью-Йорка мне выделили пятьдесят долларов. Много это или мало, я не имел ни малейшего представления, но на всякий слу¬чай деньги спрятал подальше, чтобы не доставать их до Америки.
Мы покидали Советский Союз через пограничный пункт Не¬горелое, за которым начиналась, как тогда говорили, «белогвар¬дейская» Польша. На границе с нашей стороны висел большой плакат с лозунгом: «Революция - вихрь, сметающий все границы». Подразумевалось, что в скором времени во всех странах ми¬ра, в том числе и в Польше, установится советская власть.
Пограничные формальности прошли гладко и почти незамет¬но. Со стороны мы выглядели, наверное, жалко. Безобидная, очень скромная молодая пара с ребенком, вызывающая только симпатии и сочувствие. Одним словом, мы добрались до Гамбур¬га без особых происшествий.
Сделав первые шаги по немецкой земле, наша семья столкну¬лась с неожиданными препонами: не зная языка, мы с огромным трудом добрались до пароходной компании.
Правда, там нас приняли неплохо, проверили билеты, указали номер каюты, накормили и обещали на автобусе доставить к при¬стани, где уже стоял «Миллуоки», которому вряд ли суждено будет войти в историю человечества только потому, что на нем плыли в Америку такие «знаменитости», как я и моя семья. Мир, разумеет¬ся, об этих «знаменитостях» еще не знал и, вероятно, никогда не уз¬нает. Это я так с юмором думал о своей поездке. На самом же деле на душе все время было неспокойно. Новая и незнакомая обста¬новка не способствовала хорошему настроению. Мы чувствовали себя маленькими и затерянными людьми в бурном океане событий.
Отплыли мы из Гамбурга в Нью-Йорк в тихий августовский день и, стоя на палубе, наслаждались прекрасным видом удаля¬ющегося от нас берега. Я удовлетворил свое любопытство в отно¬шении тоннажа нашего судна: его водоизмещение было что-то около 21 тысячи тонн. Действительно, эта цифра мне ни о чем не говорила.
Пароход оказался очень уютным, а наша каюта - прямо-та¬ки «царской». Мы еще никогда не видели такой роскоши и бо¬гатства. Во всяком случае, каюта была куда респектабельной, чем наша комната в коммунальной квартире в Москве. Единст¬венное, что продолжало смущать, это убожество наших туале¬тов. И к завтраку, и к обеду, и к ужину мы выходили в одном и том же обличье.
Первые два дня плавания прошли для нас незаметно. Мы гу¬ляли по палубе, загорали, купались в бассейне, играли в пинг-понг. Я оказался одним из лучших игроков и тем самым завоевал популярность среди пассажиров. Окружающие нас люди всяче¬ски стремились выказать свое расположение. Языковой барьер мы преодолевали с помощью жестов и какой-то смеси русского с тарабарщиной. Все было хорошо. Мы наслаждались путешест¬вием, забыв обо всем, что могло нас беспокоить. Однако до кон¬ца испытать удовольствие от трансатлантического маршрута нам было не суждено.
Неожиданно поднялся сильный ветер, и вскоре разразился страшный шторм. Пароход раскачивало все сильнее, началась настоящая морская качка. Шторм достиг одиннадцати баллов. Наш пароход то оказывался на гребне волн, то падал вниз. Пас¬сажиры попрятались по каютам. Мы с женой почувствовали се¬бя плохо, и лишь наш сынишка наслаждался бурей и пребывал в прекрасном настроении.
Двое суток длился шторм, и нас немилосердно терзала мор¬ская болезнь. Все, что мне хотелось тогда, — любым путем изба¬виться от этого кошмарного состояния. Уж лучше утонуть, чем так мучиться! Двое суток мне было так плохо, что я не мог ни на чем сосредоточиться. Когда, наконец, океан успокоился, до аме¬риканского берега было уже рукой подать. Между тем, мы с же¬ной выглядели, как после серьезного заболевания печени: жел¬тые, изможденные, похудевшие.
В Нью-Йорке нас встретили сотрудники советского генераль¬ного консульства и проводили в здание этой миссии, находив¬шееся тогда в самом центре города «желтого дьявола». Нам выде¬лили для жилья большую комнату на первом этаже. Там же была ванная. В консульстве проживали также генеральный консул Толоконский и вице-консул Гусев. Кухня, одна на всех, распола¬галась на третьем этаже. Единственной американкой в консуль¬стве была мисс Арнольд, работавшая в должности секретаря. Другие советские работники миссии проживали на частных квартирах.
Толоконский оказался очень привлекательным и располагаю¬щим к себе человеком. Высокого роста, всегда прекрасно одетый, с седеющей шевелюрой, в темных очках, он походил на преуспе¬вающего бизнесмена. Держался Толоконский солидно, говорил ясно и кратко. Некоторая самоуверенность в манерах не вызыва¬ла в людях, с которыми он общался, раздражения.
К моему удивлению, Толоконский и был тем самым резиден¬том Главного разведывательного управления. Он же стал моим первым учителем в США. В Нью-Йорке, в кругах, где ему прихо¬дилось вращаться, он пользовался неизменным авторитетом и популярностью. Непосредственно разведывательной деятельно¬стью Толоконский сам не занимался. Вербовка агентов, встречи с нелегалами не входили в круг его обязанностей. Для этих целей у резидента в подчинении находились другие люди. Нрава он был доброго и ко мне и к моей жене с самого начала отнесся очень тепло, почти по-родственному.
В 1933, году с приходом к власти 32-го президента США Франклина Делано Рузвельта, в дальнейшем четыре раза переизбиравшегося на этот высокий пост, в советско-американ¬ских отношениях произошел поворот к лучшему. Послом Совет¬ского Союза в США был назначен А. Трояновский. Впервые в Союз пошла информация непосредственно от наших представи¬телей, и Толоконский, конечно, стремился отличиться в Центре. Но, к сожалению, он переоценивал значение своих донесений.
Вице-консул Гусев (его настоящая фамилия — Гутцайт) был резидентом политической разведки НКВД (КГБ). Он производил впечатление культурного, мягкого и очень общительного челове¬ка. Гусев совершенно не был похож на людей из его ведомства, с которыми мне приходилось встречаться в Москве. Жил он с же¬ной, а сына оставил на родине у родителей. Жена его, Тася, была доброжелательная женщина и к нам относилась как родная.
Второй вице-консул — Румянцев — тоже работал в ведомстве Гусева. Что он делал, чем занимался, я не знал, видел только, что каждый день он с какими-то американцами проводил время в ресторане за ланчем.
Румянцев (в отличие от Гусева) производил впечатление лука¬вого человека: разговаривая с ним, невозможно было понять, говорит он искренне или хитрит. Жил он с женой где-то в горо¬де, в консульстве появлялся редко и всегда навеселе.
Был еще один вице-консул, по фамилии Меламед. Кадровый сотрудник МИДа, он, в сущности, и вел практически всю кон¬сульскую работу. А такой работы было много. Шел поток писем. Наше консульство буквально осаждали посетители. Находясь под влиянием коммунистической пропаганды о райской жизни в Советском Союзе и полной свободе, равенстве и братстве в первой республике Советов, выходцы из России и других рес¬публик хотели вернуться обратно в СССР. А кто-то искал своих родственников или просто хотел начать торговать с Советской Россией. В общем, работы хватало. Меламед трудился, не жалея здоровья и не думая о своей семье. Помогала ему лишь мисс Ар¬нольд.
В мои официальные обязанности входил прием посетителей и ответы на письма. Время от времени меня вызывал к себе Толоконский и расспрашивал о жизни в Москве, настроениях в обществе, о том, что делается в управлении и об отдельных его работниках. На первых порах никаких деловых разговоров у нас с ним не было. Я сидел в комнате вместе с мисс Арнольд, кото¬рая работала как автомат. Она была одновременно и машинист¬кой, и стенографисткой, и телефонисткой. Наблюдать за тем, как она умело работает, доставляло мне большое удовольствие.
Через некоторое время я был допущен на самый верхний этаж нашего здания, где располагались секретная и шифровальная комнаты. Теперь, помимо всего остального, я должен был вы¬полнять обязанности шифровальщика, то есть отправлять шиф¬рованные донесения в Центр с визой Толоконского.
Все свободное время я занимался изучением английского языка: пытался читать газеты, слушать радио и даже регулярно ходил в кино. Мой упорный труд принес свои плоды - через не¬сколько месяцев я не только читал, но и понимал прочитанное, мог поддержать разговор на элементарные темы.
Однажды Толоконский преподал мне первый урок разведчи¬ка. Для меня это явилось неожиданностью. Он вызвал меня к се¬бе и сказал, казалось, простые, ничего не значащие слова: «Се¬годня мы поедем с тобой в город».
К подъезду нашего здания заблаговременно была подана консульская машина, и мы отправились в путь. Всю дорогу молчали. У Пенсильванского вокзала мы остановились. Толо¬конский велел шоферу ждать нас здесь же через два часа, и мы вышли из машины. Он шел так быстро, что я еле за ним поспе¬вал. Время от времени резидент останавливался у газетного ки¬оска и праздно разглядывал газеты и журналы. Потом мы сели в автобус и, проехав несколько улиц, пересели на другой вид транспорта. Путешествие продолжалось таким образом доволь¬но долго. Метро, автобус, опять метро... Со стороны мы, веро¬ятно, производили странное впечатление. Да я и сам не мог по¬нять, зачем надо повторять маршрут «вперед—назад» несколько раз.
К назначенному часу мы прибыли на Пенсильванский вокзал, где нас уже ждала машина. По дороге опять молчали, а потом по приезде в консульство Толоконский пригласил меня к себе в ка¬бинет.
Усадив в кресло напротив себя, он какое-то время просто смо¬трел на меня, точнее, рассматривал. Я терпеливо ждал, не совсем понимая, чего от меня хотят.
— Ну, как прогулка, устал, наверное, — прервал тягостное мол¬чание Толоконский.
Я, конечно, всячески доказывал, что прогулка меня нисколь¬ко не утомила, и попытался в мягкой форме узнать, какую цель мы преследовали, проделав такой запутанный маршрут.
— Так, значит, ты не понял, — сказал он. — А цель была очень простая. Я показывал тебе, как надо выходить на встречи с аген¬тами. В ближайшее время я намереваюсь отправить тебя на сви¬дание с нашим человеком. Кто он и где живет, знать тебе не обя¬зательно. Самое опасное, если ты по неосмотрительности приве¬дешь за собой хвост. Для него, нашего агента, это может закон¬читься катастрофой. Поэтому выходить надо задолго до встречи, и, только убедившись, что за тобой нет слежки, идти непосредст¬венно к месту явки.
Я крайне внимательно слушал сентенции своего начальника, но меня не переставала смущать недавняя прогулка. На мой взгляд, если за нами кто-нибудь наблюдал, то наше столь странное поведение должно было вызывать подозрение само по себе.
- Ну а если я все-таки заметил «хвост» уже тогда, когда при¬шел к месту встречи? - решился спросить я.
— На этот случай существуют условные сигналы, которые да¬дут понять, что подходить друг к другу нельзя.
Какие бывают сигналы, Толоконский тогда не объяснил. Ка¬жется, мои вопросы ему не очень понравились. На этом наш первый урок закончился.
К этому времени в Нью-Йорке оформилось несколько неле¬гальных резидентур ГРУ, различные донесения от которых долж¬ны были отправляться генконсульством, то есть мной и Толоконским, в Центр. Тайные агенты этих резидентур действовали самостоятельно от Толоконского и подчинялись непосредствен¬но Центру. Сотрудники генконсульства, как правило, не были осведомлены о деятельности нелегальных резидентур. Они, в свою очередь, в основном занимались сбором открытой инфор¬мации или выполняли ограниченные функции связных между Толоконским и этими нелегалами (передавали им указания Цен¬тра, деньги и получали от них зашифрованную информацию).
Каждая резидентура имела свое предназначение. Например, основной задачей «Сапожной мастерской» было получение или изготовление паспортов по заданию Центра. Некая другая рези¬дентура помогала нашим людям, приехавшим в США под разны¬ми предлогами, устроиться на работу, приобрести «дело», закон¬но легализоваться в стране на долгие годы. А главная, «добываю¬щая» резидентура доставала информацию о советско-американ¬ских отношениях, перспективах их развития, о вооруженных си¬лах США...
Сама резидентура состояла из собственно резидента, как правило, работника Центра, чаще всего представителя ГРУ, легализованного в стране, и одного- двух помощников, либо прибыв¬ших из Советского Союза, либо завербованных на месте. В «до¬бывающей» резидентуре из наших людей был только один рези¬дент. Остальные сотрудники, так называемые «источники», под¬бирались на месте.
Что это были за люди, где конкретно работали, где жили, я в начале командировки не знал и, естественно, не имел права ин¬тересоваться. Единственное, что было мне известно, - все они являлись гражданами США. Тогда я особенно не задумывался над тем, что побудило этих людей работать на нас, рискуя своей жизнью, судьбой близких. С детства мне вдалбливали в голову, что наше государство трудящихся защищает интересы рабочего класса и крестьянства во всем мире, в том числе и в Америке. Следовательно, все, кто заинтересован в свободе, подлинной де¬мократии, защите интересов трудового народа, добровольно по¬могают нам и тем самым содействуют освобождению своей стра¬ны от капиталистического рабства. Такова была моя философия, в правильности которой я был непоколебимо уверен.
Позднее я узнал некоторые подробности создания разведыва¬тельной сети в США. В тридцатые годы в ГРУ вместе с Берзиным пришли старые большевики-партийцы, особенно много среди них было выходцев из Прибалтики. Они прекрасно владели ино¬странными языками, сохранили связи с некоторыми зарубежны¬ми деятелями, имевшими в своих странах широкие возможно¬сти. Эти связи в той или иной мере использовались для создания разведывательной сети, но основным источником подбора кад¬ров для советской разведки в то время была компартия.
Американскую компартию в те годы возглавлял Эрл Браудер, адвокат по профессии, умный политик-прагматик. Он под¬держивал связи с Коминтерном, где был отдел, занимавшийся политической разведкой, то есть сбором данных о социально-экономическом положении в разных странах, расстановке клас¬совых сил и т.п. Компартия США, как и некоторые другие ком¬мунистические партии, состояла как бы из двух частей. Одна часть - легальная, ее члены не скрывали своей принадлежности к компартии. Другая часть была тщательно законспирирована, о принадлежности к компартии представителей этой группы знало только весьма ограниченное число лиц. Поэтому если первые не могли попасть на ответственную работу в государственные учре¬ждения или занимать какой-либо солидный пост в буржуазных странах, то для вторых таких препятствий не существовало. К то¬му времени некоторые так называемые скрытые коммунисты да¬леко продвинулись по службе и представляли несомненный ин¬терес для советской разведки. Доступ к ним можно было полу¬чить через руководство компартии. К тому же, судя по всему, компартия США получала из Москвы солидную финансовую поддержку.
Знаю, что вербовка иностранцев не проходила без душещипа¬тельных бесед на тему о необходимости помогать родине миро¬вого пролетариата, о том, что Советский Союз — единственная страна, реально борющаяся с фашизмом и, таким образом, по¬мощь ей является их интернациональным долгом.
Можно представить, какой трагедией и каким глубоким разо¬чарованием для этих людей явились сообщения о сталинских ре¬прессиях и о реальной, а не разрекламированной жизни в Совет¬ском Союзе.
Между тем в 1936 году в Москве начались судебные процес¬сы, вызвавшие в США резко негативную реакцию. Один за дру¬гим сотрудники консульства и нелегалы без всяких разъяснений стали отзываться из Соединенных Штатов в СССР. Наступили поистине кровавые времена. Получил телеграмму о своем отзы¬ве и Толоконский. Замены ему не было. Резидент ГРУ выглядел в те роковые для него дни обеспокоенным. От уехавших ранее сотрудников не было ни слуха, ни духа. Они словно канули в вечность. Толоконский, не зная, кому сдавать дела, послал за¬прос в Центр. Ответ пришел успокаивающий: сдавать дела не на¬до, поездка в Москву носит временный характер, но, тем не ме¬нее, возвращаться в СССР следует с семьей. Толоконский в Нью-Йорк, разумеется, уже не вернулся. Его оставили в Москве, но освободили от занимаемой должности в МИДе. Говорили, что бывший резидент недолгое время работал директором Малого Театра. На этой должности он и был арестован и погиб так же, как миллионы других честных, ничем себя не запятнавших со¬ветских людей.
Дней через десять после его отъезда я получил телеграмму от своего нового начальника. Берзина к тому времени послали в Испанию, где он принял пост главного военного советника рес¬публиканского правительства. На его место в Москве назначили Семена Петровича Урицкого, племянника Моисея Соломоно¬вича Урицкого, одного из вождей революции, начальника Ле¬нинградского Губчека, убитого эсерами в 1918 году. В телеграмме мне предписывалось занять должность Толоконского. Указания носили общий характер.
Это назначение явилось для меня полной неожиданностью. Почему? Ведь я был еще очень молод и не имел достаточного опыта работы в разведке. Вероятно, как это я понимаю сегодня, спустя полвека после кровавых событий, в Центре в результате непрерывных арестов просто не осталось опытных сотрудников, владевших ситуацией н