В.И. Черкашин "Агентурист"

[Bill]

Уважемые коллеги!

Предлагаю на ваш суд еще одну главу из книги В. И. Черкашина. Буду рад вашим комментариям.

С уважением

Bill





Вашингтонская резидентура: поймать агента

Бомба разорвалась в Вашингтоне в один из погожих осенних дней .
Когда я выходил из двери своей квартиры в жилом комплексе советского посольства субботним октябрьским утром тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, перед моими глазами стояла груда документов, ждущих меня на рабочем столе. В эти осенние дни резидентура стояла практическим пустой – резидент Андросов был в отпуске в Москве, и только дежурный офицер и заместитель резидента были на своих рабочих местах к моменту, когда я добрался до посольства. Как второму человеку в резидентуре после резидента, именно мне приходилось в первую очередь читать ежедневно поступающие из Центра шифрограммы. Остальные мои заботы в эти дни рутинными назвать было никак нельзя. Основной проблемой на тот момент был вопрос судьбы сотрудника линии научно-технической разведки Мартынова, на которого, как на американского агента в резидентуре, указал за несколько месяцев до этого Олдрич Эймс. Я ломал голову над задачей отправки Мартынова в Москву, но пока так и не нашел способа это сделать без того, чтобы позволить Мартынову сбежать к американцам.
Буквально через несколько минут после моего прихода в посольство тем субботним утром эта задача, казалось, еще более осложнилась. Но именно это осложнение впоследствии стало одним из самых крупных успехов советской разведки в США. Когда я пришел к себе в кабинет, дежурный шифровальщик принес пришедшие из Центра за ночь телеграммы. Только я углубился в них, как в дверь постучали. Один из заместителей резидента по вошел в мой маленький кабинет, держа в руке почтовый конверт:
- Дегтярь нашел это в своем почтовом ящике. Я думаю, Вам следует взглянуть, - с ходу сказал он.
Письмо было адресовано Виктору Дегтярю – сотруднику одной из линий резидентуры. Оно было доставлено по его адресу в пригороде Вашингтона и оставлено в почтовом ящике. На письме стоял штемпель отправителя из Мэрилэнда. Внутри наружнего конверта находился еще один, отпечатанная на машинке надпись на котором заставила меня вздрогнуть от неожиданности. Она гласила: «НЕ ОТКРЫВАТЬ. ДОСТАВИТЬ ЭТОТ КОНВЕРТ ЗАПЕЧАТАННЫМ ВИКТОРУ.И. ЧЕРКАШИНУ».
Ничто в самом конверте не давало ответа на вопрос о личности отправителя, но было вполне ясно, что он был неплохо осведомлен об сложных условиях работы советской разведки в США. Отправитель письма был совершенно точно был проинформирован о том, что обычно неусыпное наблюдение ФБР за нашими сотрудниками ослаблялось в местах их проживания. Неизвестный автор использовал этот факт для обеспечения скрытности своего контакта с нами. Также то, что письмо было адресовано мне, говорило о том, что отправитель четко знал, кто есть кто в вашингтонской резидентуре КГБ
Я молча .достал из конверта письмо, которое впоследствии явилось причиной стыда и свидетельством крупнейшего провала американских спецслужб. Про себя в тот момент я подумал только о том, что это внезапное послание приоткрыло степень недоверия ко мне моих непосредственных коллег в Ясенево. Некоторые из не доверявших мне, как стало ясно, были и в резидентуре: несмотря на четкие инструкции на письме, оба конверта были вскрыты.
В отпечатанном на машинке послании говорилось:
«Дорогой мистер Черкашин! Скоро я пошлю мистеру Дегтярю еще один пакет документов. Они относятся к некоторым наиболее закрытым и засекреченным областям деятельности разведки Соединенных Штатов. Для того, чтобы облегчить задачу установления их подлинности, я посылаю Вам оригиналы документов. Для обеспечения наших общих долговременных интересов, я хотел бы отметить, что число людей с таким объемом секретных допусков крайне ограничено, и в совокупности эти документы прямо указывают на меня...»
«Для обеспечения наших общих долговременных интересов»? Кто мог написать столь поразительное по своему содержанию письмо? Кто может объявить о своем уровне допуска к совершенно секретным документам разведки США? Скорее всего, только тот, кто им реально владеет. Более того, человек, который находится на месте, куда стекаются все секреты спецслужб – дальше в письме раскрывались личности нескольких американских агентов среди сотрудников КГБ в США.
«Я думаю, что сотрудник с Вашим опытом знает, как следует обращаться с этими документами. Я полагаю также, что их достаточно, чтобы оправдать выплату мне ста тысяч долларов. Я должен предупредить Вас о нескольких угрозах моей безопасности, о которых Вы можете быть не осведомлены. Ваша служба в недавнем времени понесла некоторые потери. Я спешу предупредить Вас, что мистер Борис Южин (линия ПР, Сан-Франциско), мистер Сергей Моторин (линия ПР, Вашингтон) и мистер Валерий Мартынов (линия Х, Вашингтон) завербованы нашими секретными службами.»
Дальше в письме сообщалось о судьбе нескольких наших недавних перебежчиков в США. Также в нем описывались подробности некоторых совершенно секретных технических операций американской контрразведки против советской разведки в США. Кроме этого, в письме были приведены суммы правительственных расходов на разведывательные задачи, включая расходы по линии АНБ, ЦРУ и ФБР США, а также разведки Министерства обороны. На следующий день я также узнал, что в приложении к письму, изъятому заместителем резидента, сообщались данные по разведывательным задачам в рамках американской программы космических полетов.
Письмо было анонимным. Содержание его было столь ценно, что а его правдивость было трудно поверить. Самым главным вопросом было, было ли это послание искренним, или же это была попытка провокации американских спецслужб с целью подставить нам двойного агента. Вербовка Эймса уже сама по себе стала успехом, который мог оправдать всю мою тридцатилетнюю работу в разведке. Получение письма подобного содержания всего через шесть месяцев после прихода Эймса казалось в высшей степени невероятным. Вполне возможным было, что его послал Эймс, чтобы запутать следы. Он мог считать, что, в том случае, если переписка резидентуры с Центром перехватывалась, свидетельство того, что у нас есть еще один источник в американских спецслужбах, может ослабить возможное внимание контрразведки к нему самому.
Я, как и все другие сотрудники разведки, узнал подлинное имя человека, пославшего письмо, лишь через шестнадцать лет – им был специальный агент ФБР Роберт Хансен.

2

В своем рабочем кабинете я изложил все мысли, связанные с этим анонимным письмом, в шифрограмме, которая должна была быть послана по моему личному каналу связи с начальником разведки генералом Крючковым. Этот канал был создан в мае этого года, сразу после моего первого доклада об Эймсе в Москве. Поскольку мне было приказано не предпринимать никаких действий по руководству Эймсом без предварительной консультации с начальником разведки, необходимо было иметь возможность передавать всю необходимую информацию, закрыв ее от посторонних глаз, в том числе и от шифровальщиков резидентуры, в обязанности которых входила зашифровка и передача секретных телеграмм.
О моем канале связи с начальником разведки был извещен только резидент Андросов. Это была единственная ситуация такого рода в истории работы советской разведки – насколько мне было известно, больше ни один из заместителей резидента КГБ ни в одной из стран не имел возможности докладывать напрямую Крючкову. Обычно право прямой связи с начальником разведки имел только резидент или же один из заместителей во время его отсутствия. Все остальные должны были посылать письма персонального характера только дипломатической почтой, а шифровальщики не имели права напрямую принимать от сотрудников резидентуры никаких сообщений. Я пользовался каналом личной связи с начальником разведки очень редко – и пятое октября восемьдесят пятого года было именно одним из таких дней.
Составляя телеграмму, я прежде всего старался сдержать свои чувства.Перед тем, как придумать необходимые меры по контакту с автором письма, я в течение нескольких дней обдумывал содержание пришедшего послания и связанные с ним возможные последствия. Решение вопроса о предателях в наших рядах не могло быть отложено в долгий ящик. Моторин и Южин уже возвратились в СССР, однако в кабинете резидентуры рядом с моим до сих пор сидел Мартынов. Эймс также предоставил нам информацию о всех трех предателях, но никто в резидентуре, кроме меня и резидента Андросова, не был осведомлен о ней. Однако после того, как кто-то в нарушение инструкций автора вскрыл письмо адресованное (весьма благоразумно) исключительно мне, секрет наверняка достиг посторонних ушей. О нем, скорее всего, узнают многие сотрудники посольства, что еще больше осложнит задачу возвращения предателя в СССР (для допросов и - вероятнее всего - расстрела). Мартынов мог быть в любой момент предупрежден о грозящей ему опасности и ускользнуть от возмездия. Я был весьма обеспокоен такой ситуацией, однако должен был скрыть всякую реакцию на то, что письмо было вскрыто без моего ведома, а также все свои возможные действия, связанные с переданной нам информацией.
Вопрос возвращения Мартынова домой был моей самой насущной проблемой в течение почти пяти месяцев. Проще всего было бы отдать приказ о его возвращении домой в отпуск. Но он только что возвратился из отпуска, где по стечению обстоятельств услышал ясеневские коридорные разговоры о группе Уокера. Отправить его обратно в отпуск сразу же после возвращения в Вашингтон было невозможно – это было бы прямым сигналом Мартынову, что он разоблачен. Были, конечно, и другие возможности: отправить его домой для получения вымышленной награды или после получения столь же вымышленного сообщения о неприятностях дома в Москве. Сложность была, в первую очередь, в том, что Мартынов, как офицер разведки, был хорошо осведомлен о подобного рода уловках, предпринимаемых органами КГБ, и при малейшем подозрении сразу бы ушел к ФБР. Резидентура также не могла контролировать действия его жены и детей, живших в городе достаточно вдалеке от жилого комплекса советского посольства, и бывших в состоянии уйти из-под надзора по первому сигналу опасности. Необходимо было помнить, что Мартынов в оценке ситуации вокруг себя полагался не только на свой анализ, но и на подсказки сотрудников ФБР. Если бы Бюро расследований пришло к выводу о грозящей агенту опасности, оно было в состоянии оказать своему агенту защиту на американской территории. Единственным реальным выходом было ждать первого удобного предлога для отправки предателя домой. Выжидание было самым трудным вариантом из всех имеюшихся, не в последнюю очередь потому что я питал к Мартынову личную симпатию.
Мартынову было чуть больше тридцати, когда он в октябре восьмидесятого года прибыл в свою первую служебную командировку в Вашингтон. Вместе с ним в Вашингтон приехали дочь и сын, на которых он практически молился. Я часто видел его играющим с детьми на вилле посольства в заливе Чесапик, младшие Мартыновы посещали посольскую школу вместе с моей дочерью Аленой.
Работа Мартынова в составе линии научно-технической разведки в Вашингтоне считалась весьма престижной. Она давала возможность отличиться, добывая секретную научную и технологическую информацию в Соединенных Штатах. На Восточном побережье США находилось очень большое количество различного рода предприятий и специализированных научных библиотек, в которых энергичный молодой разведчик мог почерпнуть весьма важную информацию. Также здесь проводились многочисленные научные конференции на самые различные темы, дававшие прекрасные возможности для установления и развития полезных контактов. Перед Мартыновым лежала блестящая карьера, однако его роковой ошибкой стала переоценка собственных способностей.
Через год после приезда Мартынова в командировку руководство его линии отклонило предложение передать ему на связь одного из действующих агентов, что могло бы стать переломным пунктом его карьеры. Руководство агентом было поручено другому сотруднику линии научно-технической разведки, прибывшему в Вашингтон примерно в одно время с Мартыновым. Решение руководство вызвало скрытый гнев Мартынова, который считал себя более готовым для такой ответственной работы. В отличие от Моторина – другого агента ФБР в резидентуре – который в основном, вместо работы гонялся за женщинами, Мартынов очень ответственно относился к своей командировке. Его слабые места, как разведчика, дали о себе знать, когда еще через год　он встретил на научной конференции американского научного работника и, не сумев разгадать подставы ФБР, начал его оперативную разработку. Мартынов встречался с американцем несколько раз под предлогом обсуждения различных научных проблем и старался развивать этот контакт. Позднее мы узнали, что подобные контакты были частью проводимой ФБР в начале восьмидесятых годов программы «Ухаживание», целью которой была вербовка советских представителей в Вашингтоне.
В Центре также не была адекватно оценена возможность подставы, возможно, потому, что Мартынов весьма убедительно описывал развитие контакта своему руководству. Стоит　отметить некоторую странность подобного отношения к делу руководства американского отдела управления научно-технической разведки, поскольку Центр всегда в первую очередь указывал всем сотрудникам на опасность того, что новый контакт может быть подставой противника. С другой стороны, можно предположить, что именно в данный момент в американском отделе управления «Т» требовался конкретный результат в оперативной работе. Контакт Мартынова с американцем развивался успешно, и именно в этот момент ФБР приняло решение о раскрытии подставы и вербовочном подходе к Мартынову. В качестве равноценного обмена, ФБР предложило Мартынову изобрести фиктивного агента, информацию которого, фабрикуемую американцами, Мартынов передавал бы в Центр. Эта информация заставила бы руководство линии научно-технической разведки резидентуры и руководство американского отдела управления научно-технической разведки в Центре поверить в то, что Мартынов добился в конце концов серьезного оперативного успеха. Мартынов, что выглядело достаточно необычно, согласился на предложение ФБР практически без дополнительных уговоров.
В результате, репутация Мартынова в резидентуре резко повысилась. Получив в ЦРУ псевдоним «Мягкий» (CKGENTILE) , а в ФБР - “Пимента» (PIMENTA), Мартынов начал два раза в месяц выходить на конспиративные встречи с сотрудником ЦРУ в Вашингтоне Родом Карлсоном и специальным агентом ФБР Джимом Холтом. Для встреч использовались конспиративные квартиры ФБР в различных частных домах в пригородах Вашингтона, чаще всего в небольшом городке Кристал-сити. Мартынов передавал американцам оперативную информацию по положению дел в резидентуре, включая известные ему операции, содержание шифровок из Центра, а также различные слухи из штаб-квартиры разведки в Ясенево. Также он указывал американцам на возможных кандидатов на вербовку среди сотрудников резидентуры. Большое количество информации он получал из пометок на оперативных картах Вашингтона, которые были вывешены в помещениях резидентуры с тем, чтобы информировать сотрудников о местонахождении машин наружного наблюдения ФБР.
План ФБР по передаче советской разведке дезинформации успешно сработал: Мартынов был отмечен правительственной наградой, и вскоре получил повышение на должность заместителя руководителя линии научно-технической разведки резидентуры после того, как один из его начальников вернулся в Москву. Судя по всему, он не отдавал себе полного отчета в последствиях своих действий. Сотрудники ФБР и ЦРУ утверждают, что он согласился сотрудничать с американскими спецслужбами, потому что за время командировки разочаровался в советском строе, а также был удручен рутиной разведывательной работы за границей и стремился внести в свою жизнь необходимую ему долю риска. Американцы платили Мартынову что-то около двухсот или четырехсот долларов в месяц за сотрудничество, что вполне доказывает, что деньги не были в его случае главной движущей силой. На самом же деле, как мне думается, в первую очередь целью Мартынова было обеспечить свое продвижение по карьерной лестнице в разведке, с тем, чтобы обеспечить надежное будушее своей жене и детям, и, как ему казалось, помощь американцев может способствовать в скорейшем претворении этой цели в жизнь. Другими словами, он видел смысл своего предательства в заботе о будушем своей семьи. Работа на американцев была частью соглашения с ними, и Мартынов, казалось, был уверен, что КГБ не в состоянии проникнуть в американские спецслужбы с тем, чтобы разоблачить его.
Особо ценные источники регулярно поставляют информацию, к которой имеют исключительный доступ только они , и по этому критерию Мартынова трудно назвать исключительно важным для ЦРУ и ФБР агентом. Он имел достаточно ограниченный доступ к оперативной информации резидентуры, за исключением тех операций линии научно-технической разведки, к которым он имел непосредственное отношение. В целом, вся передаваемая им секретная информация не имела прямого отношения к вопросам международной безопасности СССР и нашей внешней политики. Большинство тех сведений, что Мартынов передавал, а именно: организация работы резидентуры, оперативный состав, методы работы и прочее - имели ценность, в основном, для сотрудников американских спецслужб, действовавших непосредственно против нас. По чистой случайности именно он услышал кулуарную похвальбу кого-то из руководства в Центре о работе группы Уокера, и позволил (хотя многие публикации это и отрицают) ФБР схватить одного из самых ценных советских агентов в США. В некоторой степени забавным фактом является то, что именно активная работа американских спецслужб против советской разведки в США сильно ограничила доступ Мартынова ко многим секретным оперативным материалам. В Вашингтоне (по сравнению с другими загранточками) в целях соблюдения режима секретности вопросам ограничения круга сотрудников, имеюших доступ к конкретной оперативной информации по какому-либо делу, уделялось наибольшее внимание. Американцам оставалось надеяться, что, продвигаясь по служебной лестнице, Мартынов сможет постепенно получить больший доступ к совершенно секретной информации.

3

Когда я узнал, что именно Мартынов является тем самым агентом в резидентуре, поиском которого я занимался более года с того момента, когда мы нашли технические средства слежения в машинах сотрудников резидентуры в восемьдесят четвертом году, я был шокирован этим обстоятельством. О предательстве необходимо было проинформировать Центр, но при этом требовалась крайняя осторожность. К этому времени в Центре уже относились к предательствам, как к неизбежному злу, и предательство во многих случаях считали результатом того, что наши сотрудники или сами попадались на удочку сладкой лжи противника или запутались в собственных оценках реальной действительности. Многие в руководстве разведки никак не желали признавать факт того, насколько легко вражеские агенты могут проникнуть внутрь нашей собственной структуры. Это нежелание не в последнюю очередь определялось тем фактом, что это было бы признанием слабостей самой системы. Подобное (достаточно примитивное) оперативное мышление заставляло руководство разведки смотреть на сигналы о возможном предательстве сквозь пальцы, как на мешающие работе.
После долгого размышления о вопросе технического проникновения американцев внутрь резидентуры, в апреле восемьдесят четвертого года я с ведома резидента подготовил шифрограмму непосредственно начальнику разведки. В этой шифрограмме я не сообщал ни конкретных имен сотрудников, стоящих на подозрении в качестве возможных агентов, ни предложений по конкретным мероприятий по противодействию американцам. В шифрограмме был изложен лишь анализ полученных службой перехвата переговоров службы наружного наблюдения ФБР, факт обнаружения механиками гаража резидентуры в автомобилях офицеров разведки неустановленных радиопередатчиков иностранного производства, а также мои соображения по поводу возможности технического проникновения американских спецслужб внутрь резидентуры. Факт того, что передатчики были скрытно установлены исключительно в автомашинах офицеров разведки, наводил на мысль о том, что ФБР руководствовалось при установке чем-то большим, нежели просто данными регулярного наружнего наблюдения за сотрудниками посольства.
Когда я показал текст этой телеграммы резиденту Андросову, он предупредил меня, что она может вызвать серьезные неприятности, и специально подчеркнул, что новости подобного рода не могут вызвать положительного отклика у руководства разведки. Андросов предложил, в качестве альтернативного плана, выждать момент, когда один из заместителей начальника разведки прибудет в резидентуру с плановой проверкой работы, и тогда изложить ему наши соображения в устной форме. Когда генерал, в соответствии с планом проверки, прибыл в резидентуру, я, как и просил резидент, изложил ему в устной форме содержание неотправленной телеграммы. Заместитель начальника разведки отверг мои аргументы, посчитав имеющиеся у нас доказательства недостаточными для серьезных подозрений. Он убедил меня, что начальник разведки отреагирует на подобное заявление точно также, скорее всего предъявив мне обвинение в разжигании шпиономании и создании атмосферы недоверия внутри аппарата разведки. Моя настойчивость вызвала только дальнейшее его раздражение. Его необычно резкая реакция дала понять, что прочтением текста моей телеграммы он невольно поставил себя в очень двусмысленное положение. Настаивая на своих выводах, резидентура требовала от него принятия конкретного решения по весьма острому вопросу, и, чтобы избежать ошибки, генерал предпочел резким мерам более безопасное в этом плане бездействие. Поскольку стало ясно, что мои соображения не найдут никакой поддержки в Москве, я отказался от намерения отослать шифрограмму в Центр.
Когда Эймс сообщил нам о предательстве Мартынова, я ощутил скорее еще большее напряжение, нежели радость от того, что оказался прав в своих предположениях. Теперь же, после получения еще одного анонимного послания, я оказался в ситуации, когда я должен был принять тот факт, что коллега, к которому я испытывал искреннюю симпатию, работал против нас на протяжении трех лет, и теперь именно я должен был предпринять действия, чтобы прекратить его деятельность. Андросов был в отпуске в Москве, и до его возвращения я не имел права ни с кем поделиться имеющейся у меня информацией. В ту ночь я практически не смог заснуть. В конце концов, мне удалось убедить себя, что все неприятности подобного рода составляют часть моей работы, и я не могу позволить им взять над собой верх.
Однако, когда я на следующий пришел в резидентуру, подобные самоуговоры помогали мало. Я должен был вести себя так, как будто бы ничего не произошло, и я судорожно старался припомнить свою обычную манеру поведения при разговоре с Мартыновым. Насколько дружелюбно я обычно здороваюсь с ним, улыбаюсь или нет, сильно ли жму руку при встрече – все эти естественные детали словно вылетели у меня из головы. Стоит сказать, что система кондиционирования воздуха в резидентуре работала неважно, и я всегда держал дверь своего кабинета открытой для проветривания в жаркие дни, даже когда работал с секретными документами. Мартынов поступал точно также, и во время работы мы часто беседовали на политические и оперативные темы, которыми можно было друг с другом делиться. Поэтому этот приход в резидентуру в тот день был для меня особенно трудным.
Моя телеграмма уже ушла начальнику разведки, когда тем утром Мартынов наконец появился в резидентуре. Сделав вид, что поглощен работой, я постарался не заметить, как он прошел мимо открытой двери моего кабинета. Минут через двадцать у меня не осталось иного выбора, как пойти поговорить с ним. Я встал из-за стола и, выйдя в коридор, постучал в дверь его кабинета:
- Доброе утро, - поздоровался я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более дружелюбно.
- Здравствуйте, - отозвался, как всегда, моложаво выглядевший Мартынов, отрываясь от бумаг, лежавших на его столе.
- Вы знаете, служба перехвата вчера засекла переговоры ФБР относительно какой-то операции в районе Пентагон-сити. Из ваших ребят, случайно, никто туда сегодня не направляется? Предупредите их, что там, скорее, всего могут быть машины наружнего наблюдения.
- По-моему, из наших никто там быть не должен, но, спасибо, я проверю.
- Хорошо. Ребята из линии ПР говорят, что Юрий ездил вчера в тот район за покупками и не заметил ничего подозрительного. Может быть, это просто совпадение. Он никому не говорил, что будет там, так что вполне возможно, что они водили кого-то еще.
Казалось, Мартынов не заметил никакой перемены в моем поведении. Несколько расслабившись, я вернулся за свой рабочий стол. Через некоторое время Мартынов зашел, чтобы сообщить мне, что никто из его подчиненных в район Пентагон-сити не ездил, и мы вернулись каждый к своей работе.
В течение последующих недель и месяцев мне казалось, что, словно ястреб, ежедневно наблюдая, за Мартыновым, я научился разгадывать перемены в его настроении. Признаки явного напряжения на его лице я приписывал возможным встречам с ФБР, но, с другой стороны, мне трудно было судить, насколько мое собственное напряжение влияло на мое восприятие состояния Мартынова. Мне также приходилось подмечать перемены в изменении поведения его жены и детей при встречах в жилом комплексе посольства на на вилле в заливе Чесапик. Помогал лишь тот факт, что никто более в посольстве не был осведомлен об измене Мартынова, и его семья не могла ощутить неведомо откуда возникшее отчуждение.
Когда из отпуска возвратился резидент Андросов, он присоединился к решению головоломной задачи по возвращению Мартынова домой. Мы более всего надеялись на работу Центра и на самого Крючкова, который также ломал голову над этой трудной задачей. Сначала у нас появилась мысль дать Мартынову на связь фиктивного агента за пределами США в Мексике, где нам было бы проще его захватить, но мы отбросили эту идею, как выглядевшую чересчур подозрительно. Если бы решение передать Мартынову на связь нового агента действительно обсуждалось руководством, то этот разговор скорее всего бы был бы затронут в Центре во время его последнего отпуска. Более того, даже если бы нам удалось вывести Мартынова за пределы США на мексиканскую территорию, скорее всего у ФБР была бы возможность обеспечить там безопасность своего агента, или, по крайней мере, установить за ним наблюдение, чтобы засечь первый же сигнал тревоги.
Сокрытие факта того, что нам стало известно о его предательстве, также подразумевало и то, что мы не должны были ограничивать доступ Мартынова к оперативной информации. В резидентуре сотрудникам не доводилось никаких новых установок относительно усиления режима секретности, и не проводились никакие внеплановые мероприятия. Повседневная работа резидентуры продолжалась своим чередом, и Мартынов без изменений продолжал получать все адресованные ему шифротелеграммы из управления «Т» ПГУ. Что касается информации, которую он получал от агентов и передавал в Центр, к ней я также не имел никакого доступа. Он все так же мог свободно собирать в резидентуре сведения по тем вопросам, которые ему ставили сотрудники спецслужб противника и о многом расспрашивать в беседах своих коллег, которые, естественно, не имели представления о его истинных намерениях.К концу лета среди его подчиненных появилось несколько только что прибывших в резидентуру офицеров, которые были рады изложить последние слухи из Центра в обмен на советы знающего человека по работе в Вашингтоне.
Опыт подсказывал мне, что если я хочу выиграть этот раунд противостояния с американскими спецслужбами, я не должен ничего предпринимать, выжидая наиболее подходящего момента. Когда я понял, что письмо нового агента (которым был Хансен) было вскрыто без моего ведома, я почувствовал крайнее беспокойство, что игра может быть проиграна. К счастью, все еще не было потеряно.
Через месяц, в ноябре, у ворот жилого комплекса советского посольства в Вашингтоне показался полковник Юрченко, сбежавший три месяца назад к американцам в Риме – и наконец у меня был путь доставки Мартынова на родину. Юрченко при отлете в Москву должен был сопровождать «почетный караул» (формально для того, чтобы подчеркнуть важность его побега от американцев, а на самом деле для того, чтробы не дать ему уйти еще раз). Я понял, что именно Мартынов должен быть одним из членов этой группы охраны. Если бы он не заподозрил настояшую причину своего возвращения на Родину, этот план имел хорошие шансы сработать. Поскольку ФБР и ЦРУ подробно знали, что происходит в резидентуре, я опасался, что они могут догадаться о наших истинных мотивах и предупредить своего агента, но, тем не менее, плану был дан зеленый свет. Руководство разведки утвердило его, и прислало в резидентуру телеграмму, зачитанную всему личному составу, в которой говорилось о назначении Юрченко «почетного караула» из четырех сотрудников с безупречными служебными характеристиками. Все четверо должны были быть представлены в Москве к правительственным наградам.
Последовавшие за этим два дня были для меня лично еще большим испытанием нервов, чем все предшествовавшие этому месяцы. Я должен был устроить все так, чтобы Юрченко без помех сел на улетавший из Вашингтона спецрейс Аэрофлота и, одновременно, чтобы Мартынов оказался с ним в одном самолете. Седьмого ноября восемьдесят пятого года, за день до отлета Юрченко, Мартынов отсутствовал в резидентуре несколько часов. Я испытывал большое нервное напряжение, полагая, что он проводит конспиративную встречу с сотрудниками ФБР по поводу своего внезапного отзыва в Москву. Мартынов появился в посольстве вечером, и выглядел вполне спокойно. Казалось, что все идет в соответствии с разработанным планом, но, тем не менее, в ночь перед отлетом спецрейса я не сомкнул глаз. Изображал ли Мартынов спокойствие нарочно, чтобы усыпить мою бдительность, сам в то же время уже планируя последние детали своего побега? У меня не было сомнений, что он, в свою очередь, перебирал все возможные причины своего включения в «почетный караул» для Юрченко. Могло ли быть так, что его уверенность исходила как раз из решения не садиться ни в коем случае на рейс вместе с Юрченко?
Мое напряжение начало ослабевать только утром следующего дня. Мартынов приехал в посольство, привезя с собой лишь небольшой чемоданчик – мне показалось, что план должен был таки сработать. Мартынов, Юрченко вместе с другими членами «почетного караула» и группой из служащих посольства, среди которых были, в том числе, Елена и я, наконец выехали из посольства в сторону аэропорта. Елена, в свою очередь, совершенно случайно узнала о предательстве Мартынова несколькими днями раньше, из деталей шифрограммы, которую она перепечатывала в помещении резидентуры. В волнении с телеграммой в руке она вошла в мой рабочий кабинет.
- Ты ничего об этом не знаешь, - твердо сказал я, - Этой телеграммы ты никогда не видела.
Я никогда не сомневался в способности Елены хранить тайны, но я боялся, что малейшая оплошность с ее стороны может в последний момент подать Мартынову знак о его разоблачении.
Елена в смятении потупила глаза в пол:
- Да, я поняла. – она также симпатизировала Мартынову, и это был очень трудный момент для нас обоих. Но она понимала, что работа была для меня превыше всего.
Когда наша группа прибыла в аэропорт, мы сразу направились к уже стоявшему на взлетном поле самолету Аэрофлота. Улетавшие начали прошаться со знакомыми, и Мартынов подошел ко мне, чтобы подать мне на прощание руку. Я хотел сделать вид, что не заметил его и было отвернулся, но Елена заметила шаг Мартынова ко мне. Ощущая сильное смятение, она, тем не менее, смогла с улыбкой подойти ко мне и взять за руку:
- Валерий Федорович хочет с тобой попрощаться.
Я вынужден был повернуться к Мартынову, пожать ему руку и, в соответствии с обычаем, взглянуть ему прямо в глаза. И Елена и я понимали, что Мартынов, мягкий человек, который нравился нам обоим, готовится сесть в самолет навстречу своей смерти. Это один из моментов в моей биографии, который до сих пор вызывает у меня наибольшие вопросы. Должен ли я был неизбежно выполнить этот свой долг перед Родиной и государством? Я решил для себя, что да, должен был – Мартынов был агентом противника в наших рядах, и кто-то должен был остановить его предательство интересов нашей Родины.
В то же самое время агенты ФБР уже смешались на летном поле с персоналом аэропорта, готовившим самолет к вылету. Но когда Юрченко и Мартынов поднялись по трапу в самолет, я знал, что несмотря ни на что, американцы уже не смогли бы ничего предпринять. Моя задача была выполнена.
На пути в Москву спецрейс Аэрофлота сделал посадку для дозаправки в аэропорту Шэннон в Ирландии. Обычно при промежуточной посадке на дозаправку пассажиров самолета выпускали в транзитный зал аэропорта, однако в этот раз прибывший в аэропорт сотрудник резидентуры КГБ в Ирландии предложил всем пассажирам оставаться в салоне самолета для того,чтобы предотвратить возможные провокации против возвращающегося в СССР Юрченко. Через десять часов после посадки в Шэнноне спецрейс прибыл в Шереметьево. Мартынов был арестован сразу после схода с трапа самолета и препровожден в следственный изолятор КГБ СССР в Лефортово.
Через две недели жене и детям Мартынова, оставашимся в Вашингтоне, сообщили, что Мартынов получил в Москве травму ноги. Семья Мартынова была также возвращена в Москву. После этого американцы практически стопроцентно знали, что их агент схвачен. Много лет спустя жена Мартынова рассказала журналистам, что он не выказывал никакого беспокойства перед посадкой на свой последний рейс, и даже выглядел счастливым перед возвращением в Москву.
ЦРУ сделало оперативную съемку отлета Юрченко из Вашингтона. Несколько дней спустя, просматривая запись, сотрудник советского отдела ЦРУ Пол Редмонд увидел Мартынова в группе улетающих и немедленно предположил, что агент был разоблачен. ФБР узнало о провале только через год после событий. Работавший с Мартыновым специальный агент ФБР Джим Холт позднее говорил мне, что ФБР узнало об исчезновении Мартынова весной восемьдесят шестого года и позднее получило информацию о его аресте от одного из своих агентов. ФБР силами шести сотрудников начало внутреннее расследование, которое должно было найти причины провала Мартынова, Моторина и других агентов, но почти десять месяцев напряженных поисков ничего не дали. Группа была расформирована в сентябре восемьдесят седьмого года, примерно в то же время, когда был казнен Мартынов.
Во время процесса по делу Мартынова в восемьдесят седьмом году, я был вызван на суд в качестве свидетеля. Полностью признав свою вину, Мартынов подробно описал следствию все подробности своей шпионской работы. Я был в числе нескольких офицеров разведки, получивших в связи с делом Мартынова служебный выговор за неспособность раскрыть его предательство на более ранней стадии. Это был единственный полученный мной выговор за сорок лет работы в органах КГБ.

4

Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, «Год шпиона», стал водоразделом в борьбе секретных служб, сопровождаемый лавиной предательств и вербовок по обе стороны баррикад. Последствия этого стали ощущаться позднее – после многочисленных арестов агентов противника в восемьдесят шестом году, а некоторые его последствия не раскрыты до сих пор обеими сторонами.
Основные факты, тем не менее, уже ясны. Первая волна провалов и предательств захватила нас, и ее результатом стали провалы наших агентов: Джона Уокера, Рональда Пелтона и Эдварда Ли Говарда. Хотя эти провалы нанесли тяжелый урон советской разведке, она явились серьезным ударом и для Запада, обозначив то, что позднее назовут Годом шпиона. Среди агентов, схваченных в восемьдесят пятом году, был и один, не имевший к нам никакого отношения. Аналитик в ведомстве военно-морской разведки США Джонатан Поллард, также арестованный ФБР, был схвачен вместе со своей женой двадцать первого ноября восемьдесят пятого года у ворот израильского посольства в Вашингтоне, где он намеревался получить политическое убежище. Он был приговорен к пожизненному заключению, его жена – к пяти годам　тюрьмы. Случай получил большую огласку: Поллард объявил, что передавал Израилю важную военную информацию, которой Пентагон не желал делиться с Тель-Авивом. В ее число входили данные о советских военных поставках арабским странам Ближнего Востока, о производстве химического оружия в Сирии, разработках ядерного оружия в Пакистане и о состоянии ПВО Ливии.
Пелтон, Говард и Уокер были выданы американцам агентами из числа офицеров КГБ – Виталием Юрченко и Валерием Мартыновым, которые нанесли советской разведке серьезный урон. Судьбы самых различных агентов всех разведок загадочно переплелись в середине восемьдесят пятого года. Восемьдесят пятый год был бы годом крутых перемен в судьбах людей и разведок и без перехода на нашу сторону Олдрича Эймса и Роберта Хансена, которые обусловили третью волну провалов в том году. Их информация открыла нам глаза на существование в системе КГБ и советской разведки разветвленной сети агентов ЦРУ и ФБР. Именно эта четвертая волна сногсшибательных разоблачений, повлекшая за собой волну арестов и явившаяся неразрешиой загадкой для американских спецслужб, определила для нас ход событий в тот Год шпиона.
Именно из-за всей невероятности происходящего, когда в тот памятный октябрьский день в резидентуру КГБ в Вашинтоне пришло первое письмо от Роберта Хансена, я не смог сразу поверить, что во второй раз за один год получил в свои руки кандидата на вербовку, который по всем канонам может появиться только раз в жизни. Однако именно это и произошло - такой человек появился во второй раз. Автор, секретно передавший нам информацию огромного значения, искренне желал помогать нам. Доброльный приход Хансена к нам, его вербовка самого себя, стала началом шпионской карьеры, в ходе которой было раскрыто больше секретов ФБР, чем за всю историю существования Федерального бюро расследований. Огромная часть его информации настолько соприкасалась в том числе и с секретами ЦРУ, что когда расследование по поиску агента началось, на первой стадии оно проводилось в ЦРУ, а не в Федеральном бюро расследований. Хансен позволил нам проникнуть в секреты американских спецслужб так глубоко, что со временем его стали считать более ценным источником в службах противника, чем самого Олдрича Эймса.