А.В. Тишков "Рудольф Абель перед американским судом"

[Моргенштерн]

Арсений Васильевич Тишков

РУДОЛЬФ АБЕЛЬ ПЕРЕД АМЕРИКАНСКИМ СУДОМ


Издание: А.В. Тишков, «Рудольф Абель перед американским судом», «Юридическая литература», Москва, 1971 г., 72 стр.

Книга генерал-майора КГБ Арсения Васильевича Тишкова (1909-1979) о судебном процессе над выдающимся советским разведчиком Рудольфом Абелем (Вильямом Генриховичем Фишером, 1903-1971), об его пребывании в тюрьме и о последующем обмене на американского летчика Пауэрса.

Аннотация издательства:
В брошюре рассказывается о судебном процессе над аресто¬ванным в 1957 году в Нью-Йорке американскими властями со¬ветским разведчиком полковником Р. И. Абелем. Автор брошюры показывает, как американские суды в течение трех лет, грубо по¬пирая элементарные нормы судопроизводства США, завершили этот процесс осуждением Абеля к 30 годам тюремного заключения. Не сумев сломить мужества Абеля, власти США вынуждены были со¬гласиться обменять его на осужденного в СССР американского шпиона Пауэрса.
Издание адресовано широкому кругу читателей.

СОДЕРЖАНИЕ

АРЕСТ. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛЕДСТВИЕ
ПОДГОТОВКА ПРОЦЕССА
СУД
АПЕЛЛЯЦИЯ. ТЮРЬМА В АТЛАНТЕ
В ВЕРХОВНОМ СУДЕ США
ВОЗВРАЩЕНИЕ

21 июня 1957 г. в Нью-Йорке был арестован совет¬ский разведчик-чекист Рудольф Иванович Абель.
Дело Абеля тянулось в различных судебных ин¬станциях около трех лет. Вокруг процесса Абеля печать США и других капиталистических стран подняла боль¬шую антисоветскую шумиху. А когда Верховный суд. США подтвердил приговор первой инстанции, осудив¬шей Абеля на тридцать лет тюремного заключения, газеты напечатали текст заявления его адвоката Джей¬мса Донована. Вот что он гласил: «Сам факт, что в Соединенных Штатах Абель был подвергнут всей дол¬жной законной процедуре, имеет и здесь и за железным занавесом гораздо большее значение, чем конкретный исход дела».
Откровенно до цинизма. Конкретный исход дела для подзащитного имеет, по Доновану, меньшее значение, чем пропагандистский эффект, который может принести США «законная процедура» над Абелем.
Позднее, в 1964 году, Донован издал книгу «Незна¬комцы на мосту. Дело полковника Абеля»*.


*James В. Donovan, Strangers on a Bridge, The Case of Colonel Abel, Atheneum, N.-Y., 1964.




Основой для его книги послужили материалы предварительного следствия, судебные протоколы, дневник, который вел Донован, будучи адвокатом Абеля, его переписка со своим подзащитным и с министерством юстиции США, Таким образом, книга Донована, если отбросить его рассуждения и оценки, носит документальный характер, довольно полно и точно отражает ход процесса, а также сопутствующие ему события и факты. Книга по суще¬ству была предназначена восхвалению «демократич¬ности» и «справедливости» американского суда. Однако те фактические данные, которые Донован как защитник Абеля вынужден был приводить на суде, а затем повто¬рить в своей книге начисто опровергают этот миф.
Имя Абеля — мужественного советского разведчи¬ка— широко известно у нас в стране. Он выступал в кино (пролог фильма «Мертвый сезон»), в советских газетах и журналах.
В настоящем издании дано подробное освещение судебного процесса, носившего официальное наимено¬вание «Правительство Соединенных Штатов против Рудольфа И. Абеля». Автором использованы и обоб¬щены материалы, содержащиеся в книге Донована и в советской печати. Фактическая сторона дела уточня¬лась с самим Абелем. Им же выполнены и иллюстра¬ции, помещенные в данной брошюре.

АРЕСТ. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛЕДСТВИЕ

В Нью-Йорке, по соседству с Бруклинским мостом, где с грохотом движется нескончаемый поток машин, расположена Фултон-стрит. Там, на верхнем этаже дома № 252, в декабре 1953 года открыл свою студию художник Эмиль Голдфус. Это был одинокий, пожилой человек лет пятидесяти, с острыми чертами лица и боль¬шим черепом, украшенным солидной лысиной. Приме¬чательным в его внешности, пожалуй, был только про¬ницательный взгляд серых глаз, всегда внимательно и сосредоточенно смотревших сквозь очки на собесед¬ника.
Голдфус вел тихую, скромную жизнь. Дела его, по-видимому, шли не очень хорошо. Об этом говорила и поношенная одежда, правда, всегда хорошо вычищен¬ная и отглаженная, и обстановка его студии, где ху¬дожник жил и работал. Там было много картин, сю¬жеты которых в основном были взяты из жизни бедных кварталов Нью-Йорка, и самая необходимая дешевая мебель.
Но у Голдфуса были небольшие сбережения, а ко¬гда живопись не могла его прокормить, он принимался за фотографию. Все это давало ему возможность не залезать в долги и аккуратно платить за свою квар¬тиру-студию.
Тихий нрав, приветливость и готовность всегда ока¬зать небольшую услугу или помощь снискали Голдфусу уважение соседей и хозяина дома.
Время от времени Голдфус отлучался на несколько дней из своей студии. Часто это просто проходило незамеченным. Соседи на его отсутствие не обращали вни¬мания. Вероятно, опять поехал на этюды.
Но когда Голдфус уезжал с Фултон-стрит, располо¬женной в Бруклине, то в другом районе Нью-Йорка, в Манхэттене, в небольшом отеле «Латам», появлялся удивительно похожий на него мистер Мартин Коллинз. Он снимал скромный недорогой номер за двадцать девять долларов в неделю, но бывал в нем мало — часто приходил только ночевать. Никто не знал, чем он, соб¬ственно, занимается; служащие отеля считали Коллинза мелким бизнесменом, навещавшим Нью-Йорк по своим делам.
Однажды, ранним июньским утром, стук в дверь раз¬будил Коллинза, безмятежно спавшего в своем номере. Была душная ночь, и он спал раздетым.
- Кто там?
- Мартин Коллинз? — негромко произнес чей-то вкрадчивый голос.
Не одеваясь, Коллинз приоткрыл дверь, чтобы уз¬нать, в чем дело. И тут же отлетел в сторону. В комнату ворвались три человека в штатском.
- Хелло, полковник! Мы знаем, кто вы, знаем, за¬чем приехали и что делали здесь, — сказал один из них.
- Меня зовут Фелан. А это Гэмбер и Бласко. Мы из Федерального бюро расследований и желаем с вами по¬говорить.
Все трое показали свои удостоверения, вставленные в обложки, предложили Коллинзу сесть на кровать и ответить на их вопросы.
Абель (это был он) встретил внезапное вторжение внешне спокойно. Прежде всего, он попросил разреше¬ния одеться, но ему в этом было отказано.
О чем думали эти люди? Может быть, надеялись, что в таком виде им скорее удастся морально сломить сво¬его противника. Или просто не могли отказать себе в сомнительном удовольствии поиздеваться над попав¬шим к ним в руки советским офицером? Они не добились ни того, ни другого. Абель держался спокойно и с хо¬лодным достоинством.
Вопросы сыпались один за другим. Затем Абелю раз¬решили одеться и один из эфбееровцев, кажется, Бла¬ско, заявил:
- Полковник, мы получили точную информацию о вашей причастности к советской разведке. Мы хотим, чтобы вы сотрудничали с нами. Если вы откажетесь, то будете арестованы, прежде чем выйдете из этой комнаты.
- Мы давно следим за вами и знаем всех ваших агентов, — добавил другой.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, — отвечал Абель.
Примерно полчаса сотрудники ФБР уговаривали его согласиться на сотрудничество, На все уговоры и угрозы он отвечал лаконичным и твердым отказом. «Я имел право не разговаривать с ними, да и не желал разгова¬ривать», — писал впоследствии Абель в своих письмен¬ных показаниях (аффидевите), представленных им в суд.
Тогда сотрудники ФБР отступили на второй план. В комнате появились новые действующие лица, ожидав¬шие своей очереди в коридоре. Это были сотрудники службы иммиграции и натурализации: Роберт Э. Шёнен бергер, Леннокс Канцлер и Эдвард Д. Фарли. Абелю был предъявлен ордер на арест как иностранцу, неле¬гально въехавшему в США и не зарегистрированному в службе иммиграции. Начался обыск.
Положение для Абеля сложилось критическое. Дело в том, что этой ночью у него состоялся сеанс радиосвязи с Центром. На прикроватном столике стоял коротковол¬новый приемник «Холмкрафтер». Антенна от него подни¬малась на стену, пересекала потолок, уходила в ванную и оттуда выходила в окно. Сам по себе приемник еще ни о чем не говорил, но в комнате на этот раз находи¬лись условия связи, шифровальные принадлежности и некоторые другие вещи, хранившиеся обычно в специ¬альном потайном месте.
С большим трудом Абелю удалось улучить момент и спустить в унитаз свой шифр и принятую в ту ночь радиограмму, но многие другие вещи, изобличавшие его как разведчика, попали в руки ФБР.
С первых же слов сотрудников ФБР, называвших его «полковником», Абелю стали ясны причины провала. Его предал Рейно Хейханнен, Только он знал о том, что Абель — кадровый советский разведчик и его воинское звание.
Стремясь показать свою «осведомленность», сотруд¬ники ФБР сами выдали свой источник. «Жалкая тварь,- подумал Абель, — спился и стал легкой добычей амери¬канской контрразведки».
Абель понимал, что предательство Хейханнена, кото¬рый теперь, конечно, будет свидетельствовать против него, еще более осложняет положение. Но вместе с тем знание, откуда произошел провал, действовало и успока¬ивающе. Абель знал, что именно может показать Хейханнен, а это намного лучше, чем теряться в догадках. Неопределенность в таких случаях хуже всего.
«Все ясно! Одна фаза моей работы кончилась, нача¬лась другая», — подумал Абель. И с этой минуты все его мысли, вся воля были направлены на то, как лучше справиться с задачами, возникающими перед ним в этой другой, незнакомой ему фазе.
Обыск длился примерно час. Перерыли и перевер¬нули все в номере. Затем надели на Абеля наручники, забрали упакованные чемоданы и через заднюю дверь вывели его из отеля и усадили в ожидавший автомобиль.
Пунктуальный Абель даже в таком печальном поло¬жении не забыл расплатиться за гостиницу. Он попросил сделать это за его счет одного из сотрудников ФБР.
— Ах, мистер Коллинз, мистер Коллинз! Кто бы мог подумать, — бормотал портье, глядя, как полдюжины агентов уводят скованного Абеля.
Впоследствии репортеры проинтервьюировали управ¬ляющего отеля «Латам». С точки зрения обслуживаю¬щего персонала Коллинз был хорошим жильцом — спо¬койным, скромным и нетребовательным. Фактически никто и не знал, когда он у себя, а когда отсутствует. «В этом, безусловно, проявилась сильная сторона Рудоль¬фа,— пишет Донован, — он всегда был лишь непри¬метным лицом в толпе — фамилией в регистрационной книге отеля, молчаливой фигурой в массе людей, влача¬щих жизнь без жалоб, ненавязчивых и безвестных».
Уже в машине, в окружении охранников, Абелю уда¬лось избавиться еще от одной серьезной улики. В за¬жиме для галстука у него был спрятан кусок тонкой пленки с докладом по важному вопросу. Он стал по¬правлять галстук в надежде избавиться от волновав¬шего его зажима, но один из сопровождавших его сотрудников иммиграционной службы выхватил у него зажим и начал внимательно осматривать. Случайно ему удалось открыть тайничок, но пленка при этом неза¬метно выпала. Ничего не обнаружив, сотрудник вернул «поврежденный» зажим Абелю.
— Вы слишком подозрительны, — заметил повеселев¬ший Абель.
Машина остановилась у дома № 70 по Колумбус- авеню. Там, в Главном управлении иммиграционной службы, Абеля сфотографировали и сняли отпечатки пальцев.
В тот же день сам Абель и принадлежавшие ему вещи исчезли из Нью-Йорка. На специальном самолете в сопровождении сотрудников иммиграционного управ¬ления Сили и Джаджа его доставили в Техас, в лагерь иммиграционной службы в г. Мак-Аллене.
Лагерь... Для большинства находившихся там интер¬нированных иммигрантов, нарушивших существующие в США правила въезда и проживания иностранцев, это был действительно лагерь. В ожидании рассмотрения своего дела или высылки из страны они чувствовали себя там относительно свободно. Для Абеля это была тюрьма со строгим режимом. Его посадили в одиночку и допрашивали с утра до вечера («с перерывом на ленч», как уточнил в разговоре с автором Абель). Допрашива¬ли даже в воскресенье. На первом же допросе Абель потребовал, чтобы ему предоставили адвоката, на что он по американским законам имел право, но ему отве¬тили, что он получит адвоката позднее, на «официальной стадии расследования» (?!). Абелю стало ясно, что он находится пока вне закона и в отношении его ведется какое-то «тайное» расследование, никакими законами США не предусмотренное.
Тайное задержание и исчезновение Абеля из Нью-Йорка, отказ в предоставлении возможности связаться с адвокатом, длительное содержание под стражей без оформления ареста и предъявления обвинения заставили потом Донована сквозь зубы процедить, что с Абелем «что-то, по-видимому, было не так».
Четыре дня Абель вообще отказывался отвечать на вопросы следователей. Наконец, 25 июня заявил, что он — Рудольф Иванович Абель — является гражданином СССР, нашел в России в оставшемся от войны разру¬шенном блокгаузе крупную сумму денег в американской валюте, купил на эти деньги в Дании фальшивый аме¬риканский паспорт и в 1948 году перешел с ним из Канады в США. Он признал, что в течение девяти лет проживал в США незаконно, под тремя вымышленными фамилиями.
За исключением факта незаконного проживания в США, что отрицать было просто невозможно, все ос¬тальное было выдумкой. Но для иммиграционной службы важно было одно: задержанный признал себя ино¬странцем, нарушившим правила въезда и проживания в США.
В тот же день ему был назначен адвокат, некий Морисс Атлас, эсквайр из Мак-Аллена, а 27 июня чинов¬ники иммиграционного управления начали официальное разбирательство дела.
Абель в присутствии адвоката подтвердил свою вер¬сию прибытия в США и что, проживая в США, он в раз¬ное время и в разных местах пользовался еще двумя именами — Эмиль Голдфус и Мартин Коллинз.
Он признал, что не зарегистрировался как иностра¬нец и тем нарушил требования, установленные законом об иммиграции и гражданстве.
На вопрос, в какую страну он хотел бы быть депор¬тирован, Абель ответил — в СССР.
Так закончилось следствие по тому обвинению, по которому Абель был арестован в отеле «Латам».
Но ФБР такой исход дела, конечно, не устраивал. Их интересовал не Эмиль Голдфус и не Мартин Кол¬линз, тихо и мирно проживавшие в Нью-Йорке, а пол¬ковник Абель. И допросы продолжались. Продолжались, несмотря на отсутствие ордера на арест.
Кончил свое дело и исчез «эсквайр из Мак-Аллена», и Абель опять остался один на один со своими следова¬телями.
Допрашивали Гэмбер, Бласко и другие сотрудники ФБР.
— Они все время твердили, — писал Абель в своем аффидевите, — что если я буду сотрудничать с ними, то получу хорошую еду, напитки, комнату с кондициониро¬ванным воздухом и работу с годовым окладом в десять тысяч долларов в государственном учреждении Соеди¬ненных Штатов. Льстивые уговоры сотрудничать пере¬межались с угрозами, грубостью, а однажды дело дошло и до рукоприкладства: один из сотрудников ФБР ударил Абеля по лицу и сбил на пол его очки. Позднее, когда расследование было окончено, адвокат, «чтобы не обо¬стрять отношений с ФБР», предложил Абелю включить в свой аффидевит фразу: «Со времени ареста и до предъ¬явления мне обвинительного акта ко мне не применялось физическое насилие и мне им не угрожали». Абель кате¬горически отказался.
Абель никогда не признавал, даже в разговорах со своим адвокатом, что какие-либо его действия в Соеди¬ненных Штатах направлялись Советским Союзом. Он умел провести четкую грань между сведениями, необхо¬димыми для защиты его законных прав и интересов, и информацией, представляющей ценность для контрраз¬ведывательных служб США. На протяжении всего след¬ствия, а затем судебного разбирательства Абель стре¬мился, чтобы подобная информация не исходила от него.
Три с половиной недели Абеля ежедневно допраши¬вали сотрудники ФБР. Так и не добившись нужных им показаний, они уехали. Прошло еще три томительных недели. Казалось, об Абеле все забыли. Наконец, после настойчивых требований ему предъявили ордер на арест, датированный 7 августа 1957 г., и сообщили, что по его делу имеется обвинительный акт. Самого акта, однако, Абелю не показали и с его содержанием не ознакомили.
Тогда же, 7 августа, мировой судья Эдинбурга (штат Техас) Дж. К. Холл вынес решение о передаче дела Абеля по подсудности в суд штата Нью-Йорк.
На следующий день Абель самолетом был снова до¬ставлен в Нью-Йорк для предъявления обвинения и пре¬дания суду. На сей раз из этого не делали никакой тайны. Аэродром усиленно охранялся, теснились коррес¬понденты различных газет штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси.
Обвинительный акт, подписанный прокурором Брук¬лина и Лонг-Айленда П.Муром и помощником генераль¬ного прокурора США, ведающим отделом внутренней безопасности, Уильямом Ф. Томпкинсом, занимал два¬дцать страниц крупного формата. Там, в частности, гово¬рилось: «Начиная с 1948 года или примерно с этого года... Рудольф Иванович Абель, известный также как Марк (псевдоним) и как Мартин Коллинз и Эмиль Р. Голдфус, ... вошел в сговор (идет перечисление лиц. — Л. Т.) с целью передачи сообщений и пересылки Союзу Советских Социалистических Республик ... документов, текстов, фотографий, негативов, фотоснимков, планов, карт, моделей, заметок, инструментов, приспособлений и информации, касающейся национальной обороны Соеди¬ненных Штатов Америки, и особенно информации, ка¬сающейся вооружения, оснащения и дислокации воору¬женных сил Соединенных Штатов, а также информации, касающейся американской программы в области атом¬ной энергии...»*.


* Все официальные документы по делу Абеля цитируются по указанной выше книге Д. Донована.


Однако в обвинительном акте не содержалось ника¬ких конкретных данных, указывающих на то, где, когда, от кого и какие именно сведения получал Абель. Не было данных и о том, когда и какие сведения или доку¬менты, карты, модели и т. п. Абель передал или пере¬слал в СССР.
Далее в акте указывалось, что «составной частью указанного заговора являлось то, что обвиняемый... вер¬бовал или пытался завербовать в качестве агентов неко¬торых служащих вооруженных сил на территории Соединенных Штатов Америки, которые располагали воз¬можностью получать информацию, касающуюся нацио¬нальной обороны».
Дело с обоснованием этого пункта обстояло не лучше. Тут обвинение, правда, ссылалось на сержанта армии США Роудса, работавшего ранее в Москве в американ¬ском посольстве, но Абель не только не «вербовал» и не «пытался завербовать» Роудса, но даже в глаза его не видел. Обвинение базировалось на показаниях Хейханнена о том, что Абель якобы поручал ему разыскать Роудса, но и эта тоненькая ниточка обрывалась, так как тот же Хейханнен показал, что найти Роудса ему не уда¬лось.
Зато обвинительный акт во всех подробностях и де¬талях описывал технику «шпионской» деятельности Абеля. Перечислялся порядок использования коротко¬волнового радиоприемника, захваченного у Абеля, тай¬ники для хранения материалов и другие вещественные доказательства.
Уже после того, как Абель был арестован и увезен из отеля «Латам», сотрудники ФБР вернулись в его номер и обнаружили там дополнительно ряд предметов, которые теперь фигурировали в обвинительном акте. Неко¬торые вещественные доказательства были изъяты в квар¬тире-студии Абеля на верхнем этаже дома № 252 по Фултон-стрит во время обыска, произведенного также в отсутствие Абеля и без понятых.
Кто поручится, что весь этот «шпионский реквизит» не был подброшен Абелю сотрудниками ФБР? И, тем не менее, прокурор, а затем и суд принимают все это в ка¬честве «судебных доказательств».
Резолютивная часть акта, построенная на столь со¬мнительных доказательствах и беспочвенных утвержде¬ниях, состояла из трех пунктов. Абелю вменялось в вину:

Заговор с целью передачи Советской России атом¬ной и военной информации.
Заговор с целью сбора такой информации.
Заговор с целью пребывания на территории Соеди¬ненных Штатов Америки в качестве агента иностран¬ной державы без регистрации в государственном депар¬таменте.

Пункт первый грозил Абелю вынесением смертного приговора, второй предусматривал максимальное нака¬зание в десять лет и третий — пять лет тюремного за¬ключения. И, хотя по пунктам первому и второму ника¬ких конкретных доказательств не было, обвинение все же было предъявлено.
Суд назначил Абелю адвоката. Это был Джеймс Бритт Донован, сорокалетний преуспевающий бизнес¬мен, совладелец адвокатской фирмы, связанной с круп¬ными страховыми компаниями. Во время второй мировой войны, еще совсем молодым, Джеймс Донован являлся главным юрисконсультом Управления стратегических служб — первой в истории США крупной центральной разведывательной организации, предшественницы ны¬нешнего Центрального разведывательного управления (ЦРУ). А на Нюрнбергском процессе над немецкими военными преступниками Донован выступал в качестве помощника главного обвинителя от США.
Первые впечатления об Абеле, записанные Донованом в своем дневнике, звучали довольно сухо. Они сво¬дились к тому, что это заурядного вида человек, похожий на школьного учителя. Однако уже тогда он обратил внимание на «безукоризненный английский язык с¬ акцентом, характерным для англичанина из высших клас¬сов, прожившего несколько лет в Бруклине». Но чем больше Донован знакомился с Абелем, тем большим уважением проникался к своему подзащитному.
И вскоре в дневнике появляются новые записи:
«Он свободно говорил по-английски и прекрасно ори¬ентировался в американских идиоматических выраже¬ниях... Знал еще пять языков, имел специальность инженера-электроника, был знаком с химией и ядерной физи¬кой, был музыкантом и художником, математиком и криптографом».
И далее: «Рудольф — интеллигентный человек и джентльмен, обладающий чувством юмора. В обществе друг друга мы чувствовали себя все лучше, и я находил его интересной личностью. Как человека его просто нельзя было не любить».
Абель знал о прошлой работе Донована в Управле¬нии стратегических служб, и это определило их отно¬шения. С одной стороны, для успеха защиты от Абеля требовалась искренность со своим адвокатом, но нельзя было забывать и об осторожности, чтобы как-нибудь не повредить интересам Родины. «Искренность в соедине¬нии с осторожностью была необходима, — пишет Доно¬ван,— и мы оба были и искренни и вместе с тем осто¬рожны».
- Скажите, Рудольф, какая ваша настоящая фами¬лия?— однажды, как бы между прочим, спросил Доно¬ван.
- Это вам необходимо знать для защиты? — поды¬мав, сказал Абель-.
- Нет.
- Тогда давайте поговорим о чем-либо имеющем большее отношение к делу.
В другой раз. Донован спросил Абеля о его прош¬лом и о его национальности.
- Настоящий грузин, — посмеиваясь, ответил Абель. И с явным удовольствием добавил, что евреи часто при¬нимают его за еврея, немцы — за немца, а поляки — за поляка.
«Не было нужды упоминать о том, что в Бруклине его считали бруклинцем», — заметил Донован.
Абель все время был на страже (привычка, вырабо¬танная за тридцать лет работы в разведке). Донован понимал это и не обижался, если получал щелчок за не¬скромные вопросы.
Критически осмотрев внешний вид Абеля, Донован решил, что ему нужна новая одежда. Он записал раз¬меры и спросил:
- Какой костюм вы хотели бы?
- Предоставляю это на ваше усмотрение, — ответил Абель и затем, улыбаясь, добавил:
- Может быть, мне следует выглядеть, словно я юрист с Уолл-стрит? Пожалуй, купите мне серый фла¬нелевый костюм с жилетом.
Донован удивился. Он и в самом деле полагал, что костюм должен быть примерно таким. Но затем Доно¬ван передумал и приобрел для Абеля темно-серый ко¬стюм и строгий галстук в полоску. Теперь Абель выгля¬дел банковским чиновником «из отдела мелких ссуд».
Познакомившись со своим подзащитным и обсудив с ним, пока, конечно, в общих чертах, линию поведения защиты, Донован и его помощники, молодые юристы Арнольд Фреймен и Томас Дебевойс, засели за изучение обвинительного акта и материалов предварительного расследования. Они пришли к выводу, что арест Абеля и всех его вещей в отеле «Латам», безусловно, произве¬ден в нарушение конституции США. А если это так, то никакие вещественные доказательства, изъятые там или в студии Абеля на Фултон-стрит, не могут фигурировать в уголовном процессе. Обвинение против Абеля, пост¬роенное на «опороченных доказательствах», должно было, по их мнению, рухнуть.
Была нарушена Четвертая поправка к конституции США, провозглашавшая охрану личности, жилища, бу¬маг и имущества граждан от необоснованных обысков и арестов, а смысл ее нарушения сводился к тому, что Абель был арестован без ордера на арест, оформленного в предусмотренном законом порядке, ордера же на обыск и изъятие имущества вообще не было. Эти факты, как пишет Донован, «служат классическим примером того положения, с которым должна была покончить Четвертая поправка к нашей конституции».
Правда, Абелю был предъявлен ордер на арест, вы¬писанный службой иммиграции, но такой ордер, относя¬щийся только к делам о нарушении правил въезда и проживания в стране иностранцев, является внутренним, ведомственным административным документом; на лип, обвиняемых в других уголовных преступлениях, он не распространяется и для уголовного суда не действите¬лен.
Вот на этом нарушении закона защита и решила по¬строить свою тактику.

ПОДГОТОВКА ПРОЦЕССА

Большое жюри* подтвердило обвинительный акт, и теперь дело Абеля перешло в «надежные» руки судьи Байерса, восьмидесятилетнего, высокого и не по годам проворного старика. Того самого старого мракобеса Байерса, который в свое время «прославился» предло¬жением ставить клеймо на руку всем иностранцам, по¬стоянно проживающим в США и отказавшимся принять американское гражданство.


* Большое жюри — судебная коллегия, решающая вопрос о пре¬дании суду.


Байерс считал, что эта мера облегчит властям наблюдение за иностранцами и не по¬требует больших затрат. По свидетельству Донована, Байерс вообще был известен как человек «ультраконсер¬вативных взглядов». Секретарь суда сказал о нем: «Этот без колебаний подпишет смертный приговор».
Те, от кого это зависело, знали, кого назначить судьей по делу «Правительство США против Абеля».
16 сентября 1957 г. суд рассматривал вопрос о дате слушания дела. Защита ходатайствовала о предоставле¬нии ей месячного срока для подготовки к процессу.
— Адвокаты всегда просят дополнительное время,— резко ответил Байерс, — и назначил слушание дела че¬рез десять дней, на 26 сентября. Такая спешка, как вы¬яснилось впоследствии, объяснялась тем, что основной свидетель обвинения Хейханнен сильно пил и пытался отказаться от своего обещания давать показания против Абеля. А без его показаний обвинению было бы совсем трудно (если не невозможно) доказать состав преступ¬лений, инкриминируемых Абелю.
Для поведения Абеля во время подготовки к процессу характерен следующий эпизод.
В заключительной части документа об обстоятельст¬вах обыска и ареста, подготовленного защитой, говори¬лось: «Если свободный мир не будет верен собственному моральному кодексу, не останется такого общества, ко¬торого стали бы жаждать другие люди».
По этому поводу между Абелем и Донованом про¬изошел спор.
- Это звучит слишком эмоционально, — сказал Абель. И добавил:
- Мне кажется, столь эмоциональный призыв не мо¬жет иметь существенного значения в юридическом деле подобного рода.
- Рудольф, — возразил Донован, — вам повезло: вы не занимаетесь юридической практикой в Соединенных Штатах. Если вы думаете, что, исходя из таких идей, можно эффективно вести дело в суде, вам никогда не удастся заработать и доллара.
«Ему это показалось весьма забавным», — замечает Донован.
Но Донован просто не понял того, что Абель намере¬вался снять этот абзац из политических соображений, так как не хотел, чтобы его дело служило поводом для пропагандистских лозунгов о так называемом «свобод¬ном мире». Помня, что он имеет дело с буржуазным адвокатом, Абель не мог говорить с ним об этом прямо, а попытался применить юридическую аргументацию.
Между прочим, дальнейший ход дела показал, что Донован лучше Абеля оценивал значение «эмоциональ¬ных» факторов в американском судопроизводстве. При¬сяжные, как мы увидим, вынесли свой вердикт скорее на основании чисто эмоциональных впечатлений, чем на основе юридических доказательств. Абель же в этом споре был, несомненно, прав в том отношении, что аме¬риканским судьям, как оказалось, было решительно на¬плевать и на «свободный мир», и на «собственный мо¬ральный кодекс», когда дело шло о расправе с совет¬ским разведчиком, попавшим в их руки.
В тот же день прокурор Томпкинс сказал Доновану, что в министерстве юстиции существует «расхождение во взглядах» на меру наказания Абелю, которую должно потребовать обвинение. «Одни считают, что интересы правительства больше выиграют, если Абель будет при¬говорен к пожизненному тюремному заключению: в этом случае остается надежда на то, что в один прекрасный день он заговорит. Другие глубоко убеждены, что обвинение должно просить смертной казни — не только в устрашение других советских разведчиков, но также в расчете на то, что Абель может не устоять, испытывая сильное нервное напряжение, поскольку перед глазами у него будет электрический стул, и начнет говорить».
Разговор с Томпкинсом обеспокоил Донована. Не то, чтобы ему стало очень жаль Абеля, хотя, судя по его отзывам о нем, вероятно, было и это, но казнь Абеля, по мнению Донована, не соответствовала интересам США и означала полный провал защиты. А это уже непосредственно затрагивало и интересы самого Донована, его престиж выдающегося юриста и адвоката.
Донован посоветовал Томпкинсу, чтобы министерство юстиции, прежде чем решать вопрос о том, какую меру наказания рекомендовать суду, проконсультировалось с государственным департаментом и Центральным раз¬ведывательным управлением.
Во время подготовки к процессу и в ходе его Абель содержался в федеральной тюрьме на Уэст-стрит.
Своим мужеством он быстро завоевал расположение заключенных. Несмотря на то, что он содержался в оди¬ночке, ему все же удалось получать от них советы юри¬дического характера. Заключенные передали Абелю точные выдержки из дел, которые могли бы послужить прецедентом по его делу, и изъявили готовность бес¬платно обеспечить ему консультацию «тюремного юриста».
Между тем подготовка процесса шла полным ходом.
20 сентября защита получила список свидетелей об¬винения. Из 69 человек, значащихся в списке, 32 были сотрудниками федерального бюро расследований.
Конечно, за шесть дней, оставшихся до начала про¬цесса, было невозможно подробно ознакомиться со всеми свидетелями, но разрешения на встречу и пред¬варительную беседу с Хейханненом защита все же до¬билась. Однако ничего существенного эта встреча не дала. В комнате, где адвокаты встретились с Хейханне¬ном, было полно сотрудников ФБР, не сводивших с него глаз. Ответы были заранее тщательно отрепетированы. Испуганно поглядывая на окружавших его сотрудников ФБР, Хейханнен на все вопросы адвокатов отвечал как заученный урок: «До суда я с вами разговаривать не буду» или «Почему бы вам не задать этот вопрос Марку*. Он знает обо мне все». У Хейханнена тряслись руки, и весь вид его был крайне жалок.


* Под этим именем Хейханнен знал Абеля.


Глядя на него, Донован вспоминал предателей, ко¬торых ему приходилось видеть, работая в разведке во время войны. Пьянство, душевное расстройство и само¬убийства были частыми явлениями среди них. Видимо, я Хейханнен познавал сейчас, что жизнь предателя ста¬новится адом.
Несмотря на первоначальное решение судьи, начало процесса, с согласия прокурора, было перенесено на 3 октября.
Зал суда был переполнен. К дверям тянулась длин¬ная очередь любопытных. Не в меру усердные охран¬ники обыскивали посетителей, словно ожидали, что здесь будет не суд, а сражение.
Суд начал свою работу с рассмотрения ходатайства защиты о приобщении к делу материалов встречного иска Абеля об изъятии из дела всех вещественных дока¬зательств из принадлежащего ему имущества, на кото¬рое был наложен арест.
Поскольку арест на имущество был наложен в Манхэттене, то и иск первоначально был предъявлен также в суде Южного округа Нью-Йорка (напомним, что уго¬ловное дело Абеля находилось в производстве суда Во¬сточного округа).
Это был гражданский иск, который, по замыслу за¬щиты, должен был рассматриваться независимо от уголовного дела. В основе иска лежал все тот же вопрос нарушении установленных законом правил обыска и ареста. Доказать такое нарушение, казалось бы, не со¬ставляло труда, и защита надеялась, выиграв этот иск, избежать и уголовного процесса над Абелем.
Однако, как и следовало ожидать, этот скорее наив¬ный, чем хитрый, «ход» провалился. Американская юсти¬ция вовсе не собиралась выпускать Абеля из своих лап. Суд Южного округа (судья Сильвестр Дж. Райен) при¬знал правильным ходатайство защиты о том, чтобы вопрос о наложении ареста на имущество Абеля рассмат¬ривался в порядке гражданского иска, отдельно от уго¬ловного дела. Но, «принимая во внимание все обстоя¬тельства», Райен отклонил ходатайство о рассмотрении этого иска в Южном округе, разрешив возбудить его вновь в суде Восточного округа. Но времени на это уже не было. И защите теперь ничего не оставалось, как просить судью Байерса приобщить к уголовному делу все документы по этому иску.
Доказывая незаконность ареста и обыска у Абеля, защита указывала, что Федеральному бюро расследова¬ний с самого начала было известно, кто такой Абель, и что служба иммиграции своими действиями просто прикрывала ФБР. Абель содержался в иммиграционном лагере все то время, пока ФБР пыталось склонить его к «сотрудничеству» с американской контрразведкой. Если бы эта попытка удалась, то не было бы и никакого про¬цесса.
Донован не видел в этом никакого нарушения зако¬на и считал, что такие действия вполне соответствовали «национальным интересам США» и входили в компе¬тенцию контрразведки. Но поскольку вербовка сорва¬лась, то и завершать дело следовало административным путем (например, выдворить Абеля из США как неже¬лательного иностранца), а не оформлять задним числом в уголовном порядке.
— Перед министерством юстиции, — говорил Доно¬ван,—21 июня стояла альтернатива: арестовать ли Абеля как уголовного преступника и предать суду или как иностранца, нарушившего правила въезда и про¬живания в США. Избрав последний вариант, оно ли¬шило себя права на привлечение его к уголовной ответ¬ственности, ибо доказательства, изъятые при обыске, не были оформлены в законном порядке.
Суд посвятил рассмотрению этого вопроса три дня.
«Наша величайшая трудность, — пишет Донован, — бесспорно, состояла в том, что речь шла не об обычном гражданине, арестованном у себя дома. Дело касалось полковника Рудольфа Ивановича Абеля. И все же пра¬вовой вопрос был абсолютно одинаковым — по консти¬туции Абель обладал точно такими же правами, что и я».
Но судья Байерс наглядно доказал, что рассуждения Донована о равенстве всех перед законом — в условиях США просто анахронизм или святая наивность. Он оха¬рактеризовал весь спор об аресте и обыске как «мало¬существенный» и сказал, что может «разделаться с ним очень быстро». И разделался. Несмотря на то, что допрошенные судом свидетели — сотрудники ФБР и служ¬бы иммиграции полностью подтвердили обстоятельства ареста и обыска, Байерс отклонил ходатайство защиты, мотивируя свое решение тем, что министерство ЮСТИЦИИ «обязано соблюдать прежде всего интересы Соединен¬ных Штатов» и что он не видит серьезных причин, по¬чему два государственных учреждения Соединенных Штатов не могли бы сотрудничать в подобном деле.
Вынося такое решение, Байерс, во-первых, противо¬поставил американский закон «интересам США», во-вто¬рых, ловко увильнул от решения вопроса по существу — законно или незаконно были добыты доказательства против Абеля. Ведь защита вовсе и не думала возра¬жать против сотрудничества двух государственных учреждений, но утверждала только одно, что это со¬трудничество должно проходить в рамках закона.
Решение судьи, по мнению Донована, было, по крайней мере, «простым и ясным», хотя защита и считала его неправильным с точки зрения существующих законов. Покончив с ходатайством защиты, судья Байерс присту¬пил к подбору присяжных заседателей.
Тщетно было бы искать среди вызванных в суд канди¬датов в присяжные заседатели хотя бы одного рабочего или прогрессивно настроенного интеллигента. Все это были вполне «благонамеренные» с точки зрения бур¬жуазного правосудия люди: крупные и мелкие бизнесмены, клерки, целиком зависящие от своих хозяев, бла¬гочестивые домохозяйки.
Несмотря на отвод, заявленный защитой, судья Байерс оставил в числе присяжных женщину, невестка которой работала в ФБР, служащего военно-морского флота и некую Катрин Мактаг*, муж которой работал врачом на военно-морской базе. Оставление их в числе присяжных было очень нежелательно, так как Абель обвинялся в шпионаже против вооруженных сил и воен¬но-морского флота США.


* Впоследствии обвинению стало известно, что один из сотруд¬ников ФБР дружит с дочерью Мактаг, и чтобы не создавать повода для апелляции, она все же была отведена.


На следующий день суд закончил отбор присяж¬ных и судья Байерс, отложив слушание дела Абеля до 14 октября, распустил их по домам. Судья предупредил присяжных о том, чтобы они ни с кем не разговаривали о деле, даже с членами своей семьи. Он выразил также надежду, что присяжные будут избегать чтения всяких комментариев по делу, которые будут появляться в пе¬чати. Эти слова Байерса были, конечно, чистым фари¬сейством. Формально он пошел навстречу ходатайству защиты о перенесении срока слушания дела' на это .число. Но защита категорически протестовала против преждевременного назначения присяжных. Действия судьи Байерса противоречили всей судебной практике, которая придерживалась правила, что присяжные после своего назначения должны сразу же включаться в про¬цесс. Всякому понятно, что соблюдение этого правила является немаловажным условием их объективности при вынесении решения по делу.
В деле Абеля сроки назначения присяжных и факти¬ческого их включения в судебный процесс имели осо¬бенно существенное значение. Обвинение информиро¬вало прессу о каждом своем шаге. Во всех журналах печатались подробные отчеты и фотографии, изображаю¬щие «доказательства» вины советского разведчика, ко¬торыми располагали власти. Вся пресса, радио, телеви¬дение кричали о деле Абеля. Таким образом, еще не началось слушание дела, а все средства буржуазной пропаганды, формирующие общественное мнение, уже вынесли свой вердикт — «виновен».
В течение десяти дней присяжные подвергались не¬прерывному «промыванию мозгов» и давлению не толь¬ко буржуазной пропагандистской машины, но и со сто¬роны своих родственников и знакомых.
Чтобы лучше себе представить политическую атмо¬сферу, сложившуюся вокруг дела Абеля, приведем не¬которые факты, свидетельствующие о том давлении и моральной травле, которым подвергался Донован.
Донован пишет, что к нему «последовали дурацкие письма и телефонные звонки. Авторы писем в основном горячо осуждали меня и лишь в двух-трех письмах были угрозы на тот случай, если я «зайду слишком далеко», защищая русского шпиона...
Но телефону звонили и всякие подлые личности. В большинстве случаев звонки раздавались среди ночи, когда мы все спали... Однажды телефон зазвонил около четырех часов утра, и, прежде чем мне удалось очнуться от сна и сообразить повесить трубку, я услышал необычайно «изысканный» набор нецензурных слов. Мне по¬советовали убираться в Россию».
Донован вынужден был просить телефонную компа¬нию на время процесса перевести его телефон на номер, не указанный в справочнике.
Многие юридические фирмы отказывали Доновану в его просьбе выделить ему в помощь юриста, заявляя, что «не уверены в том, что клиенты нашей фирмы по¬желают, чтобы она оказалась связанной с защитой по этому делу». Даже один из партнеров его собственной фирмы угрожал Доновану выйти из дела. А телефонная компания отказалась установить телефон в помещении, где работали Донован и его помощники. Насмешки и язвительные замечания приходилось выслушивать также жене и детям Донована.
Все это делалось в отношении адвоката, взявшегося защищать Абеля не по собственной инициативе, а по назначению суда. И все это знали.
Что же в этих условиях могло остаться от «объекти¬вности» присяжных к началу слушания дела?
Донован посоветовал Абелю, чтобы облегчить свою участь, признать себя виновным по второму пункту обви¬нения (до 10 лет лишения свободы). Тогда, говорил Абелю Донован, можно будет надеяться, что суд сохра¬нит ему жизнь по первому пункту обвинения, единствен¬ному, по которому грозила смертная казнь.
Абель не принял этого совета. Не веря в гуманность американского правосудия, он напомнил Доновану о суровом приговоре, вынесенном Дэвиду Грингласу после того, как тот признал себя виновным и оговорил Юлиуса и Этель Розенбергов. Розенберги были, как из¬вестно, казнены на электрическом стуле, а Гринглас влачит теперь в тюрьме жалкое существование: другие арестанты плюют ему в пищу.
Такова участь трусов и предателей, а Абель не был ни тем, ни другим.
— Не могу понять, как человек ради спасения соб¬ственной шкуры может предать свою страну и обесче¬стить свою семью, — говорил Абель своему адвокату по поводу попыток ФБР склонить его к «сотрудниче¬ству», Он заявил, что ни при каких обстоятельствах не сделает во имя своего спасения ничего такого, что может нанести ущерб СССР.
— Я не хочу, — говорил Доновану Абель, — чтобы и вы делали что-нибудь такое, что может умалить до¬стоинство человека, честно служащего великой стране.
«Вот это парень, — подумал я», — такую запись сде¬лал Донован в своем дневнике, вернувшись из тюрьмы после свидания с Абелем. Вот с таким парнем предстоя¬ло иметь дело американской Фемиде.

[Моргенштерн]

СУД

14 октября 1957 г. на здании федерального суда Во¬сточного округа Нью-Йорка висела афиша, гласящая о том, что здесь слушается дело № 45094 «Соединенные Штаты Америки против Рудольфа Ивановича Абеля».

Председательствующий: Мортимер У. Байерс, феде¬ральный окружной судья.
Стороны:
Обвинение: Уильям Ф. Томпкинс, помощник гене¬рального прокурора, Вашингтон; Корнелиус У. Уикерсхэм, федеральный прокурор Восточного округа Нью-Йорка; Кевин Т. Мароней, Энтони Р. Палермо, Джеймс Т. Фезерстоун — прокуроры ми¬нистерства юстиции.
Защита: Джеймс Б. Донован, Бруклин, Нью-Йорк.
Помощники: Арнольд Г. Фреймен, Нью-Йорк; Томас М. Дебевойс II, Вудсток, штат Вермонт.

Итак, поддерживать обвинение против Абеля Соеди¬ненные Штаты Америки направили пять своих проку¬роров.
Они явились во всеоружии. «В течение четырех месяцев министерство юстиции тщательно готовилось к суду над Абелем. Это дело для министерства сейчас было наиболее важным из всех уголовных дел. Каждый потенциальный свидетель много раз допрашивался, опрашивался и подвергался перекрестному допросу следователями, выявлявшими сильные и слабые места в том, что он может показать. Эксперты анализировали каж¬дый документ. Была досконально продумана тактика, которой следовало бы придерживаться на суде. Соответствующие планы составлялись и заменялись лучшими; как по существу дела, так и по процедурным вопросам разрабатывались юридические меморандумы», — так описывает Донован подготовку обвинения к процессу. Он кон¬статировал, что защита, ко¬нечно, не имела возможности так же хорошо подготовиться к слушанию дела. «Для такого подбора материалов по неко¬торым правовым вопросам, какие захотела бы провести любая почтенная адвокатская фирма, у нас не было време¬ни», — уныло констатировал Донован. К тому же ходатай¬ства защиты о предъявлении документов судья Байерс либо полностью отклонял, либо разрешал предъявлять только в самом минимальном числе.
При таких неблагоприятных условиях начался процесс.
В зале чувствовалось напряжение. У дверей и внут¬ри зала находились судебные исполнители, размещенные так, чтобы наблюдать за публикой. Среди публики си¬дела делегация работников ФБР. У дверей толпились зрители, оставшиеся без места.
Ввели Абеля. Он занял свое место позади защиты и осмотрелся: на возвышении в большом кожаном крес¬ле с высокой спинкой восседал Байерс — человек, в ру¬ках которого находилась теперь его жизнь. Справа от судьи на вращающихся стульях с подлокотниками и круглыми спинками сидели присяжные. Слева, напротив присяжных, были места представителей прессы. Они были заполнены до отказа. Помимо корреспондентов нью-йоркских газет, радио и телевидения здесь были и иностранные журналисты.
Все окна с правой стороны зала были раскрыты. Их наполовину закрывали выцветшие желтовато-коричне¬вые занавеси. Доносилось урчание и шипение автобу¬сов. Здесь была их конечная остановка.
После выполнения необходимых процессуальных фор¬мальностей слово для вступительной речи получил про¬курор Томпкинс. Это был сорокачетырехлетний мужчина, худощавый и темноволосый. Он был известен тем, что добился вынесения более ста обвинительных приговоров по делам, в которых принимало участие руководимое им Управление внутренней безопасности министерства юсти¬ции США.
Чисто выбритый и бодрый Абель, в новом костюме, купленном специально для процесса, внимательно слу¬шал прокурора. Лицо его было бесстрастно, поза спо¬койная. Лишь иногда он делал какие-то пометки в своем блокноте. Своей внешностью Абель обычно походил на скромного школьного учителя, но сейчас Доновану по¬казалось, что он видит перед собой банкира, присут¬ствующего на деловом совещании.
Окна напоминающего крепость старинного, с готи¬ческими башнями здания федерального суда Восточного округа выходили на дом № 252 по Фултон-стрит, где до своего ареста жил и работал Абель. Его скромная худо¬жественная студия хорошо служила ему, так как нахо¬дилась в бедном районе Бруклин-Хайтс, где много лет художники, писатели и поэты вели тихую, замкнутую жизнь.
Обвинение отмечало, что советский разведчик посту¬пил «исключительно дерзко». Он устроился как раз на¬против штаб-квартиры всех органов, обеспечивающих соблюдение законности в Бруклине и Лонг-Айленде. По соседству находился и местный полицейский участок.
Сейчас можно, конечно, спорить: правильно или не¬правильно поступил Абель, выбрав себе такое соседство. Но факт остается фактом — четыре года он благопо¬лучно и спокойно работал под сенью бруклинской поли¬ции и «всех органов, обеспечивающих соблюдение законности» в этом округе. Все окружающие видели в нем только скромного художника Эмиля Голдфуса и не по¬дозревали, что на самом деле он совсем не тот, за кого себя выдает.
Донован считал студию «прекрасным прикрытием» для Абеля, а обвинение громко именовало ее оператив¬ной «штаб-квартирой» Абеля. Поэтому-то и судили его в Бруклине, по местонахождению этого «штаба», а не в Манхэттене, где он был арестован.
Между тем Томпкинс продолжал свою вступитель¬ную речь. Сорок минут он говорил об особом значении дела («если учесть, что все это происходило в критиче¬ский период нашей истории») и излагал содержание об¬винительного акта, обещая подтвердить его прямыми и косвенными доказательствами.
«Мы докажем, — восклицал Томпкинс, — что подсу¬димый — полковник службы безопасности Советского го¬сударства — совместно с другими высокопоставленными русскими чиновниками привел в действие чрезвычайно сложный аппарат советской разведки, пытаясь добыть наши наиболее важные секреты — секреты величайшей важности как для нашей страны, так и для свободного мира в целом».
Увы! Как мы увидим из материалов судебного след¬ствия, Томпкинс так и не доказал этого, хотя и до¬бился осуждения Абеля. Но осудить и доказать — не всегда одно и то же.
Понимая, очевидно, слабость позиции главного сви¬детеля обвинения Хейханнена, Томпкинс попытался за¬ранее повлиять на оценку присяжными его показаний.
«Основываясь на обычной практике, — говорил он, — я уверенно могу вам сказать, что защита будет оспари¬вать показания этого свидетеля. И все же, как мне ка¬жется, вам нужно помнить следующее: этот соучастник отказался от участия в заговоре. Он покончил со старыми грехами и говорит правду».
Чтобы компенсировать слабость своей аргументации, прокурор напирал на вещественные доказательства, найденные при обыске у Абеля. Он не гнушался и та¬кими юридически сомнительными доказательствами, как «перехваченная» ФБР радиограмма, отправленная якобы из Москвы Абелю, уже после его ареста. Однако не было никаких доказательств того, что она предназнача¬лась именно Абелю. Более того, условия связи, по кото¬рым была принята «перехваленная» радиограмма, не совпадали с теми, какие имел Абель (другие позыв¬ные).
Было пущено в ход и письмо, написанное якобы Абе¬лем Хейханнену, «найденное» в Проспект-парке в заму¬рованном тайнике, который был указан ФБР этим про¬вокатором. Вызванный в суд эксперт показал, что письмо это напечатано на пишущей машинке, принадлежав¬шей Абелю.
Томпкинс назвал его «одним из самых веских дока¬зательств по делу».
Но вот беда: письмо было «найдено» много времени спустя после ареста Абеля, когда его пишущая машинка находилась в полном распоряжении ФБР. На ней можно было написать любое письмо и замуровать его в любом месте. Можно поверить эксперту, что оно было исполнено на машинке, принадлежавшей Абелю, но ни¬каких доказательств, что оно было исполнено самим Абелем и предназначалось действительно Хейханнену, представлено не было.
В числе вещественных доказательств фигурировала и карта, действительно изъятая у Абеля при аресте. На ней имелись пометки, которые обвинение трактовало как «районы обороны США». На самом же деле это была обыкновенная туристская карта, не имеющая ни¬какого военного значения. Абель просто отмечал на ней места, где он бывал, и понятия не имел, что в каких-то из этих пунктов есть военные объекты.
И уж совсем никакого отношения к Абелю не имела пустотелая монета, найденная мальчишкой-газетчиком четыре года назад. Кстати сказать, суд потратил на нее довольно много времени.
Для любого юриста шаткость подобного рода «дока¬зательств» совершенно ясна, но на неискушенных при¬сяжных они производят сильное впечатление. Недаром один из них заявил после процесса: «Здесь было пред¬ставлено очень много доказательств, и материалы ФБР выглядели внушительно».
Томпкинс, опытный юрист, несомненно, знал и пони¬мал силу воздействия на присяжных представленных об¬винением вещественных доказательств. Он утверждал, что «убежден в том, что обвинение доказало правиль¬ность своей позиции не только вне разумных необходи¬мых сомнений, но и вообще вне всяких сомнений».
Забегая немного вперед, скажем, что защита не раз протестовала против использования подобного рода доказательств, но судья Байерс всегда отклонял эти про¬тесты, заявляя, что «присяжные скажут, имеет ли этот материал какое-то значение в качестве доказательства»,
В своей двадцатиминутной вступительной речи за¬щитник Абеля Донован (на ее подготовку он затратил десять часов) стремился внушить присяжным, что при вынесении ими вердикта они не должны руководство¬ваться своим отношением к СССР или к коммунизму, а только ответить на вопрос — доказана ли бесспорно виновность Абеля в совершении конкретных, предъявлен¬ных ему «преступлений»*.


* Термин «преступление» применительно к Абелю употребляется, естественно, только с точки зрения американского законодательства и американских юристов.


Донован говорил, что дело Абеля не только экстраор¬динарно, оно уникально. Впервые в американской жизни иностранному разведчику, работающему на государство, с которым США формально находится в мире, угрожает смертная казнь.
Донован просил присяжных помнить о том, что глав¬ный козырь обвинения — свидетель Хейханнен — сам со¬вершил те же деяния, что и подсудимый, однако пока, еще ни за одно из них не привлечен к уголовной ответ¬ственности. Ему так же, как и Абелю, грозит смертная казнь, и единственная его надежда на снисхождение за¬ключается в том, чтобы придать как можно больше важ¬ности той информации, какую он, по его словам, хочет передать правительству США.
Он призвал присяжных постоянно помнить, что от того, как они будут выполнять свои обязанности, мо¬жет зависеть жизнь человека.
Абель заранее отказался от показаний.
По американским законам показания подсудимого приравниваются к показаниям свидетеля, а свидетель обязан отвечать на любые поставленные ему сторонами вопросы. Совершенно понятно, что, согласись Абель да¬вать показания в суде, он поставил бы себя в крайне невыгодное положение.
На покрытое ковром возвышение — место для свиде¬телей — поднялся Хейханнен. Его допрос продолжался несколько дней, из которых, по крайней мере, два дня ушло на изучение его собственной биографии.
Обвинение постаралось выудить из Хейханнена все, что тот только мог сказать.
Прокурор Томпкинс все время задавал наводящие вопросы. Защита неоднократно протестовала, но безре¬зультатно. Судья Байерс заявил, что не видит в наво¬дящих вопросах прокурора ничего «вредного», так как они «экономят время».
Рассказывая подробнейшим образом о технике раз¬ведывательной работы и о различных фактах, подтвер¬ждающих принадлежность Абеля к советской разведы¬вательной службе, Хейханнен, однако, не смог сказать ничего конкретного ни о передаче СССР атомной и военной информации, ни о сборе такой информации. Тут «его утверждения были расплывчаты и не подкрепля¬лись твердо установленными данными — датами, указа¬нием времени, точного местонахождения и конкретных лиц», — пишет Донован. Так, например, на один из во¬просов Донована с просьбой уточнить время события Хейханнен ответил, что это было весной, «так как шел дождь», но тут же признал — «это могло быть и осенью», ибо осенью «тоже идет дождь».
Таким образом, показания Хейханнена подтверждали только пункт третий обвинительного акта (пребывание на территории США в качестве агента иностранной дер¬жавы без регистрации), грозивший максимально пятью годами тюремного заключения.
С большим трудом Томпкинсу с помощью Байерса все же удалось выудить из этого свидетеля, что по по¬ручению Абеля он пытался собирать информацию «от¬носительно национальной безопасности США», т. е. «военную информацию или секретную информацию об атомном оружии». Это была заученная формула за¬кона — ничего более конкретного Хейханнен не сказал, да и не мог сказать.
Так обстояло дело с главным свидетелем обвинения. Остальные многочисленные свидетели и подавно ничего не могли сказать конкретного о разведывательной ра¬боте Абеля. В лучшем случае они подтверждали отдель¬ные факты и вещественные доказательства, говорящие опять-таки о принадлежности Абеля к советской раз¬ведке, но не более. Свидетели, лично знавшие Абеля, неизменно давали о нем самые положительные от¬зывы.
Вот на месте свидетелей появился Силвермен, ху¬дожник, проживавший по соседству с Абелем на Фултон-стрит.
Судья Байерс: Обсуждали ли вы когда-либо его (Абеля. — А. Т.) репутацию с другими людьми?
Силвермен: Да, совершенно определенно.
Судья Байерс: В отношении его правдивости?
Силвермен: Да. Она была безупречна.
Судья Байерс (повторяет): Безупречна?
Силвермен: Да.
Донован: Не слышали ли вы когда-либо что-нибудь плохое о подсудимом?
Силвермен: Нет.
Судья Байерс: И эти разговоры относились к чело¬веку по имени Голдфус?
Силвермен: Да.
Известный интерес для понимания последующей по¬зиции обвинения и приговора суда представлял только свидетель Роудс. Мы уже упоминали о том, что Хейхан нен показал, что Абель поручил ему разыскать Роудса. А у Роудса был брат, который якобы работал инженером на атомном заводе где-то в штате Джорджия. Вот если бы удалось разыскать Роудса, да еще если бы удалось при помощи Роудса привлечь его брата к сотруд¬ничеству с советской разведкой, получился бы атомный шпионаж. Вот за это-то обстоятельство и ухватилось обвинение.
Однако, как мы уже знаем, Хейханнен Роудса не разыскал, и потому все эти многочисленные «если бы» просто повисли в воздухе.
Вот как выглядит краткая выдержка из стенографи¬ческой записи допроса Роудса Донованом:
Донован спросил Роудса, указывая на Абеля, видел ли он когда-либо прежде этого человека. Роудс отве¬тил твердо: «Нет, сэр». Такое же твердое и категориче¬ское «нет» последовало и на вопросы о Хейханнене и других лицах, указанных в обвинительном акте.
- Был ли какой-нибудь представитель Советской России связан лично с вами в Соединенных Штатах?
- Нет, насколько я знаю, нет, сэр.
- Передавали ли вы кому-нибудь из русских, нахо¬дящихся в Соединенных Штатах, сведения о националь¬ной обороне США?
- Нет, сэр.
- Получали ли вы в Соединенных Штатах когда-либо сведения подобного характера для кого-либо из русских?
- Нет, сэр.
Донован (обращаясь к судье): Ваша честь, я осме¬ливаюсь возобновить мою просьбу о том, чтобы исклю¬чить все показания этого человека.
Судья Байерс: Решение остается в силе.*


* Ранее Донован ходатайствовал уже об исключении из дела показаний Роудса, как не имеющих никакого отношения к Абелю, но получил отказ.


Ясные и категоричные ответы Роудса не оставляли сомнений в том, что к делу Абеля он никакого отноше¬ния не имеет. И, тем не менее, как мы увидим дальше, прокурор именно на Роудсе строил свои доказательства виновности Абеля в наиболее серьезных из предъявленных ему обвинений.
Абель от последнего слова отказался. К чему оно? Просить снисхождения он не собирался, каяться было не в чем, а остальное сказала защита.
После десятидневного разбирательства, 24 октября 1957 г., начались прения сторон.
Первым с заключительной речью выступил защит¬ник. Для нас, советских граждан, это покажется не¬обычным, но таковы правила американской судебной процедуры.
При подготовке своего выступления Донован исполь¬зовал заметки, составленные Абелем в ходе процесса. «Через все заметки Абеля, — писал Донован, — прохо¬дила мысль о том, что в ходе процесса суду не были представлены какие-либо доказательства, подтверждаю¬щие факт получения и передачи информации военного значения. Все это существует лишь в виде неподтверж¬денного предположения, а не доказательств».
Абель высмеивал позицию обвинения, видевшего в Роудсе ценного потенциального агента. Он сказал, что подобное утверждение носит гипотетический характер «и в равной мере может относиться к любому человеку, например к начальнику ФБР Гуверу или даже с еще большим основанием к министру обороны».
Доказательств, как мы видели, действительно не было. Поэтому Донован, который теперь встал со сво¬его места и подошел поближе к присяжным, с этого и начал свою речь.
Много раз Донован взывал к «здравому смыслу» присяжных.
— Прежде всего, — говорил он, — какие выдвигались обвинения?
Первое обвинение сводится, говоря коротко, к обви¬нению в заговоре с целью передачи информации по во¬просам национальной обороны и атомной энергии.
Вот я и задаю вам вопрос и буду задавать его вновь и вновь по мере рассмотрения дела: какие доказатель¬ства были представлены вам по этому пункту?
— Когда мы с вами приступили к рассмотрению дела, — продолжал адвокат, — мы, безусловно, ожидали доказательств, свидетельствующих о том, что этот чело¬век завладел большими военными секретами, атомными секретами.
Я спрашиваю вас, вспомнив то, что здесь происхо¬дило последние две недели, какие доказательства, гово¬рящие о похищении подобной информации, были представлены вам?..
В дополнение к тому, что уже было сказано о Хейханнене во вступительном слове защиты, Донован отме¬тил, что это лжец, получающий за свою ложь плату от правительства США. Донован подкрепил свое утвержде¬ние ссылкой на противоречивые заявления Хейханнена. Так, в своем заявлении Федеральному бюро расследова¬ний в июне 1957 года Хейханнен утверждал: «Я не зани¬мался шпионажем и не получал от кого-либо каких- либо шпионских или секретных сведений», а на суде, отвечая на заданные обвинением вопросы, Хейханнен показал, что в его задачу входило «помочь Марку (Абе¬лю.— А. Т.) в шпионской деятельности» и что он пы¬тался добывать «информацию, затрагивающую нацио¬нальную безопасность США» (где, когда, какую — неиз¬вестно).
Показания Роудса и о Роудсе в своей речи Донован отметал как не имеющие отношения к обвиняемому.
Взывая к совести и к чувству справедливости при¬сяжных, Донован просил, когда они будут слушать про¬курора, заключение судьи, а затем обсуждать свое решение, все время задавать себе один главный вопрос: где же информация, касающаяся национальной обороны Соединенных Штатов Америки? Защита выражала уве¬ренность, что по пунктам первому и второму обвини¬тельного акта присяжные вынесут вердикт — не виновен.
Прокурор Томпкинс начал свою речь с предупрежде¬ния присяжных о том, что их дело только определить виновность или невиновность подсудимого, вопрос же о мере наказания целиком относится к компетенции судьи. Это напоминание было сделано, по-видимому, для успокоения совести присяжных, так как Донован все время напоминал им, что от их вердикта может зависеть жизнь Абеля.
Нет необходимости излагать всю речь прокурора, продолжавшуюся около часа. Он поддерживал все пунк¬ты обвинения. Очевидный барьер, который представлял для обвинения факт отсутствия конкретных доказа¬тельств, свидетельствующих о сборе и передаче секретных сведений, Томпкинс преодолел ссылкой на то, что «действия участников заговора не обязательно должны быть успешными» и что «мы не должны сидеть сложа руки и допускать, чтобы какое-либо лицо получало наши секреты... Мы можем не допустить того, чтобы преступ¬ление свершилось».
В этом плане у него сыграл свою роль и свидетель Роудс. Что из того, что Хейханнен его не нашел! Но ведь мог найти (многочисленные «если бы, да кабы», сопровождающие это предположение, прокурора не сму¬тили).
— В моей заключительной речи вам, — обращаясь к присяжным, говорил Томпкинс, — часто придется слы¬шать такие слова, как «неоспоримое» и «неопровержи¬мое»; это объясняется тем, что мне не известен ни один существенный факт из тех, что были представлены вам обвинением для рассмотрения, который кто-то оспари¬вал или пытался оспаривать.
Тут прокурор допустил явную передержку. Как мож¬но было говорить так, когда защита оспаривала и веще¬ственные доказательства, добытые незаконным путем, и показания Хейханнена и отвергала вообще показания Роудса.
Чтобы воздействовать на присяжных, обвинение вновь пустило в ход свой главный козырь — веществен¬ные доказательства. Потрясая пустотелой батарейкой для электрофонаря, Томпкинс патетически восклицал: «Это не игрушка для развлечения. Леди и джентльмены, это орудие разрушения, орудие уничтожения нашей страны. Такова цель этого заговора».
В завершение Томпкинс сказал, что преступление Абеля «связано с угрозой для цивилизации, угрозой для нашей страны и для всего свободного мира». (Вот какие грозные обвинения подсовывались присяжным взамен отсутствующих конкретных доказательств.) По¬вторив свое утверждение о праве «общества и прави¬тельства» на самозащиту, он потребовал признания Абеля виновным по всем пунктам предъявленного ему обвинения и самого строгого наказания.
Наступило утро 25 октября. Настала очередь судьи Байерса выступить перед присяжными со своим напут¬ствием.
В этот день Донован пометил в своем дневнике о том, что неумолимый и повелительный Мортимер Байерс «царил» в зале судебного заседания. «Байерс зада¬вал тон на процессе. Все ориентировались на него, и присяжные почтительно взирали на него».
Итак, Байерс поднялся, чтобы в последний раз за¬дать тон присяжным.
Вначале надо было показать «объективность».
— Наличие одного лишь сговора, — заявил Байерс, — не влечет за собой уголовной ответственности, по¬скольку люди, вступившие в заговор с целью нарушения закона, могут одуматься. Они могут передумать; они могут отказаться от своего первоначального плана. По¬этому закон требует при привлечении к ответственности за заговор, чтобы было доказано не только наличие за¬говора, но также совершение одного или нескольких дей¬ствий одним или несколькими участниками заговора, на¬правленных на реализацию их плана или заговора, т. е, действий, относящихся к «явным актам».
Но Байерс вовсе не собирался содействовать оправ¬данию Абеля. И постепенно в своем напутствии он все более и более подводит присяжных к тому, чтобы они не принимали в расчет никаких обстоятельств, которые могли бы смягчить участь обвиняемого. Байерс — «ста¬рый волк», он уже несколько десятилетий провел в кресле судьи Восточного округа, и делает свое дело до¬вольно тонко.
Прежде всего, он напомнил присяжным, что совсем не обязательно доказывать все «явные акты». Доказаны должны быть один или, может быть, несколько, а не все входящие в план, не вся сумма «явных актов». Тот факт, что цель преступления не достигнута, не имеет никакого значения для определения того, имело место преступление или оно не было совершено.
Далее, пытаясь приуменьшить то положительное впе¬чатление, которое произвел на всех присутствующих Абель, Байерс призвал присяжных «не поддаваться эмо¬циям — предубеждениям и симпатиям».
В этих же целях Байерс поставил под сомнение под¬линность зачитанных на суде писем к Абелю от его жены и дочери, хотя даже прокурор их не оспа¬ривал.
Байерс вынужден был признать, что относительно су¬ществования самого заговора, его участников, целей, за¬дач и объектов суд располагает только единственным доказательством — показаниями Хейханнена. Он один из участников заговора, но согласно американской си¬стеме правосудия показания соучастника «вполне при¬емлемы».
Затем судья сделал краткий обзор других доказа¬тельств и разъяснил присяжным их обязанности.
Присяжные удалились на совещание.
На протяжении всего процесса мозг и руки Абеля по¬стоянно работали. Он делал заметки, чтобы потом об¬судить их со своим защитником. Или делал зарисовки. Он нарисовал присяжных, судью Байерса, обвинителя Томпкинса и судебных служителей.
Репортеры писали, что он ведет себя как наблюда¬тель, не заинтересованный в исходе процесса. Это, ко¬нечно, была большая ошибка.
«Только железная самодисциплина позволила ему сидеть молча и спокойно, не показывая ни единого при¬знака того, что он переживал физическую (болезнь же¬лудка.— А. Т.) и эмоциональную пытку», — писал Донован, лучше других знавший своего подзащитного.
Абеля окружили репортеры.
— Мистер Абель, чтобы вы хотели сказать по поводу вашего процесса?
— Я хочу воспользоваться этой возможностью для того, чтобы выразить признательность моим адвокатам, назначенным судом, за то, как они провели защиту. Я хочу поблагодарить их за ту колоссальную работу, которую они проделали для меня, и за проявленные ими при этом умение и способности.
Корреспонденты умчались передавать в свои редак¬ции заявление Абеля. Теперь он остался наедине со сво¬ими мыслями. Время тянулось мучительно медленно. Абель умел ждать. Сама профессия учит разведчика выдержке и терпению. Приходится ждать, когда к тебе прибудет, наконец, долгожданный курьер из центра, ждать необходимых инструкций, ждать благоприятной обстановки для выполнения полученного задания, ждать... Эх! Да мало ли чего еще приходится ждать. Но это, если так можно выразиться, «рабочее ожида¬ние» ни в какое сравнение не может идти с ожиданием собственного приговора; особенно приговора, который может оказаться и смертным.
Три с половиной часа продолжалась эта пытка. На¬конец появились присяжные, и их старшина Даблин объ¬явил вердикт.
Отбросив эмоции и вопреки совести, к которой тщетно взывал защитник, присяжные вынесли вер¬дикт — виновен.
По просьбе защиты присяжные были опрошены каж¬дый в отдельности. И еще двенадцать раз в зале суда прозвучало «виновен».
Абель сидел все время абсолютно спокойно. Ни один мускул его лица не дрогнул, когда он слушал эти бес¬конечные, звучащие как эхо — виновен, виновен...
Защита выступила с предложением отклонить вер¬дикт, как противоречащий доказательствам. Судья от¬верг это предложение и назначил срок объявления при¬говора — 15 ноября.
— Вопрос о приговоре по этому делу не порождает никаких трудностей, если говорить об обвиняемом как о личности...
...Возникает лишь вопрос, как поступить с обвиняе¬мым, чтобы приговор в максимальной степени соответ¬ствовал интересам Соединенных Штатов Америки в на¬стоящее время и в пределах обозримого будущего,— так мотивировал Байерс свое решение.
Еще двадцать долгих, томительных дней ожидания. Даже для Абеля это было много.
Отпуская присяжных, судья сказал, что если бы он был одним из них, то вынес бы такой же вердикт. Байерс не считал теперь нужным хотя бы внешне показы¬вать свою беспристрастность. Ничего хорошего для Абеля это не предвещало.
За день до вынесения приговора Донован направил Байерсу письмо с обоснованием целесообразности в ин¬тересах США сохранить жизнь Абелю. Предварительно он обсуждал эти вопросы в Вашингтоне с представите¬лями «заинтересованных» органов и ведомств, включая министерство юстиции.
Письмо перед вынесением приговора было зачитано на судебном заседании для включения его в протокол.
Вновь и вновь Донован повторял об отсутствии до¬казательств, свидетельствующих о том, что обвиняемый занимался сбором и передачей информации, касающейся национальной обороны США. В письме также указыва¬лось на необходимость учитывать при вынесении при¬говора деятельность граждан США за границей, воз¬можность ареста американца «соответствующего ранга» в СССР и возникновения необходимости обмена заклю¬ченными. Но самым существенным был, пожалуй, пункт четвертый, в котором выражалась надежда, что при со¬хранении жизни Абелю остается возможность «в ре¬зультате появления различных новых обстоятельств» добиться от него «сотрудничества» с правительством США. Донован подчеркивал, что национальные инте¬ресы США требуют, чтобы Абель оставался «в нашем распоряжении в пределах разумного периода времени».
Надо думать, что если защита консультировалась от¬носительно приговора с «заинтересованными» органами и ведомствами, то этим же в течение двадцати дней занимались и обвинение, и судья Байерс.
Во всяком случае, прокурор вновь потребовал суро¬вого приговора, но в этой формулировке смертная казнь не была названа, а судья Байерс приговорил Абеля к тридцати годам тюремного заключения.
Абелю было в то время 55 лет и тридцать лет факти¬чески означало пожизненное заключение. Именно этот срок Байерс счел наиболее «разумным» для склонения Абеля к измене Родине.
Когда после вынесения приговора Донован спустился в подвал здания суда и пришел в камеру, где находился Абель, между ними произошел следующий диалог:
- Если ваша апелляционная жалоба будет удовле¬творена, и приговор отменят, что произойдет тогда со мной? — спросил Абель.
- Рудольф, — ответил Донован, — если мои труды окажутся успешными и вас освободят, возможно, мне придется самому застрелить вас. Не забывайте, я все еще имею звание коммандера* военно-морской раз¬ведки.


* Командер — примерно соответствует воинскому званию капи¬тана 3-го ранга.


Абель затянулся сигаретой, выпустил дым и сказал спокойно:
- Знаете, я думаю, вы так бы и сделали.
Так они «шутили» после приговора.
Но шутки шутками, а Донован и всерьез не забывал, что он не только адвокат, но и разведчик. У нас нет дан¬ных, выполнял ли Донован чье-либо задание или дей¬ствовал самостоятельно, так сказать, из чисто «профес¬сионального интереса», но, начиная с первой встречи со своим подзащитным, он не упускал подходящего случая, чтобы не посоветовать Абелю согласиться на «сотрудни¬чество с правительством США» (сиречь с его контрраз¬ведкой). Он сам пишет об этом, стараясь всюду под¬черкнуть, что, защищая Абеля, все время продолжал печься о национальных интересах США.
Надеясь сделать Абеля более сговорчивым, Донован как-то сказал ему:
- По-моему, Рудольф, Россия списала вас со сче¬тов как разведчика и вы предоставлены самому себе.
- Я не согласен с вами, — резко возразил Абель,— меня не «списали», и мне неприятно, что вы так гово¬рите.
Донован пишет, что по этому вопросу между ними всегда происходили серьезные разногласия.
Расчет Донована, вероятно, строился на предположе¬нии, что там, где не добились успеха сотрудники ФБР, которых Абель ненавидит и презирает, может с луч¬шими результатами выступить адвокат, пользующийся расположением и признательностью своего подзащит¬ного.
Но и адвокат, как только он начинал выступать в роли разведчика, наталкивался на тот же спокойный и твердый отрицательный ответ, что и сотрудники ФБР. Желая положить конец разговорам на эту тему, Абель сказал Доновану: «Я принял решение еще в те первые полчаса в гостинице «Латам» и никогда не отступлю от него».
...Обсудив вопросы, вытекающие из приговора, Доно¬ван распрощался со своим подзащитным. Дома Донован поспешил открыть свой дневник и записать все перипе¬тии этого кульминационного дня процесса. Запись за¬канчивалась словами: «Для человека, готовящегося от¬бывать тридцатилетний срок заключения в иностранной тюрьме, полковник Абель обладал поразительным спо¬койствием».
Однако то, что так поразило Донована, для Абеля было просто нормой поведения. Сын рабочего-больше¬вика, ученика и соратника Ленина по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», сам прошедший хоро¬шую школу в рядах Красной Армии и Ленинского ком¬сомола, коммунист и старый чекист, Абель и предста¬вить себе не мог, что можно говорить и поступать как-то по-иному. Ему не надо было вспоминать о таких поня¬тиях, как достоинство и честь советского гражданина и коммуниста: они были у него в крови.
После процесса Донован часто встречался со своим подзащитным. «Я нашел в нем увлекательного, будя¬щего мысль собеседника, особенно благодаря интеллек¬туальной честности, с которой он подходил к любому вопросу», — пишет Донован. И добавляет, что, хотя они много разговаривали относительно дела, «Рудольф все меньше напоминал клиента или человека, осужденного судом».
Однажды Донован сообщил Абелю, что «американ¬ская общественность вполне довольна исходом процесса и успокоена вынесенным суровым приговором».
Мне очень приятно узнать, — сказал не без сар¬казма Абель, — что я дал американской «общественно¬сти» возможность испытать подобное чувство удовлетво¬рения.

[Моргенштерн]

АПЕЛЛЯЦИИ, ТЮРЬМА В АТЛАНТЕ

Донован сообщил Абелю, что подача апелляционной жалобы связана с риском. Если дело будет передано на новое рассмотрение и присяжные вторично признают его виновным, то судья, пожалуй, может приговорить его к смерти.
- Я рискну, — сказал Абель.
Это был ответ бойца, который не складывает ору¬жия, пока есть хоть малейшая возможность дальнейшей борьбы.
На подготовку апелляционной жалобы ушло три ме¬сяца. Только 15 февраля 1958 г. она, наконец, была по¬дана в апелляционный суд Второго округа Нью-Йорка.
Основной упор в апелляционной жалобе делался на нарушение конституционных прав Абеля при обыске и аресте. Кроме того, отмечались допущенные судом про¬цессуальные нарушения, такие, например, как наводя¬щие вопросы свидетелям, отклонение судом почти всех протестов и ходатайств защиты и т. п.
На сей раз американская Фемида явно не торопи¬лась. Состояние свидетелей ее больше не беспокоило. Они не нужны в апелляционном суде. Прошло еще два месяца, пока защитник Абеля получил возможность из¬ложить сущность жалобы перед судом, еще три долгих месяца на подготовку решения, и только 11 июля 1958 г. апелляционный суд в составе главного судьи Кларка и выездных судей Ломбарда и Уотермена единодушно под¬твердил приговор суда первой инстанции.
Относительно обыска и ареста апелляционный суд отметил в своем решении, что не видит оснований прово¬дить различие между законным арестом за совершенное преступление и процедурой депортации. О процессуаль¬ных нарушениях было сказано, что, хотя судья и допу¬скал иногда ошибки, они не носят «столь серьезного характера», чтобы потребовалось новое рассмотрение дела. А утверждение защиты, что «обвинение не сумело доказать, что передача военных секретов действительно имела место», судьи отвергли, отталкиваясь от противно¬го, сославшись на то, что «люди, собирающие и передаю¬щие информацию, доступную всем, не считают необходи¬мым использовать тайные коды и пустотелые вещи».
Опять решение суда строилось на умозаключениях и предположениях. То обстоятельство, что таинственные военные секреты и атомные сведения, которые, по мне¬нию обвинения и суда, Абель должен был куда-то пере¬давать, так и остались невыясненными и в процессе «справедливой» судебной процедуры ничем не были под¬тверждены, судей не беспокоило. «Должен» — и точка.
Абель совершенно справедливо писал об этом реше¬нии: «Решение апелляционного суда, хотя и многослов¬ное, фактически не затрагивает вопроса, который мы подняли в апелляции. Некоторые аргументы, выдвину¬тые судом, противоречат друг другу,- а другие искажают выдвинутые нами аргументы. Я по-прежнему полагаю, что суд не столько дал ответ на важнейшие вопросы, сколько обошел их».
Пятимесячная волокита с рассмотрением апелляци¬онной жалобы Абеля имела свой скрытый смысл. Дело в том, что по американским законам пребывание в след¬ственной тюрьме на Уэст-стрит, где после суда оставался Абель, не засчитывается в срок отбывания наказания, назначенного судом. А перевод в исправительную тюрь¬му в Атланте затруднял сношения Абеля с его адвока¬том и вызывал другие осложнения, связанные с рассмот¬рением его апелляционной жалобы. Все это означало дополнительную трепку нервов, что вполне отвечало стремлению американских властей сделать Абеля более податливым и «сговорчивым».
Другой формой нажима на Абеля была волокита с разрешением ему переписки с семьей. Он очень тяжело переживал отсутствие возможности вести переписку с женой и дочерью и называл этот запрет варварским.
Тут в Доноване снова заговорил разведчик. Он пред¬ложил переговорить по этому вопросу с директором Центрального разведывательного управления США Алленом Даллесом и его генеральным юрисконсультом Ларри Хаустоном. Абель не возражал.
- Сегодня очень подходящий день, чтобы вести раз¬говор о том, как освободить вас. Сегодня у нас отме¬чается годовщина со дня рождения Линкольна. Этот день является официальным праздником в честь нашего великого освободителя, — сказал Донован.
- Если он ваш великий освободитель, — немедленно отпарировал Абель, — почему же этот день не отмечает¬ся на Юге?
В вопросах идеологии и политики осужденный на тридцать лет лишения свободы узник никому спуску не давал, в том числе и своему адвокату. Таких примеров Донован в своей книге приводит много.
Вскоре после этого разговора состоялась встреча Донована с Алленом Даллесом и Ларри Хаустоном. Они были знакомы еще по совместной работе в Управлении стратегических служб и сейчас разговаривали как ста¬рые товарищи.
- Я бы хотел, — сказал Даллес, — чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве.
Он не видел причин, почему бы Абелю не разрешить переписку с семьей. Что касается возможности обмена, то Аллен заявил, что по этому вопросу он должен проконсультироваться в госдепартаменте.
Старые приятели договорились, что вся переписка с советским посольством, через которое должны были направляться письма Абеля семье, будет проходить под контролем министерства юстиции и ЦРУ, куда Донован будет направлять копии всех писем.
Дальше, пожалуй, будет лучше предоставить слово самому Доновану. Вот как он описывает недостойную игру, затеянную министерством юстиции и госдепарта¬ментом вокруг вопроса о разрешении Абелю переписки со своей семьей:
«В течение последующих трех месяцев шла активная переписка между советским посольством в Вашингтоне и моей конторой в доме 161 по Вильям-стрит, а прави¬тельство Соединенных Штатов Америки наблюдало, как мы играли в кошки-мышки в связи с вопросом предо¬ставления Рудольфу права переписки. Если бы это было частным делом, его можно было бы решить за несколько минут. Но это были переговоры двух противостоящих друг другу мировых держав, между которыми существо¬вали крайне холодные отношения. Поэтому лишь в июле 1958 года Рудольф сумел написать своей жене, а в сен¬тябре его письмо получило «санкцию» и только в де¬кабре Елена Абель получила от мужа письмо — первое за полтора года, прошедшие с момента его ареста».
Вот так простой акт человеческой гуманности амери¬канская юстиция ухитрилась поднять на высоту между¬народных отношений.
В конце мая 1958 года Абель, убедившись, что судеб¬ной волоките по его апелляции не видно конца, известил Управление тюрем о своем желании начать отбывать срок наказания, определенный ему судом. Вскоре он был переведен в федеральную исправительную тюрьму в Ат¬ланте.
Тюрьма эта — гордость американской пенитенциар¬ной системы — навсегда врезалась в память Абеля. И портик, от которого расходятся два крыла здания. И широкая лестница, по которой его вели из машины к входу. И двое железных ворот, управляемых автома¬тически. И массивные каменные стены...
Донован называл тюрьму в Атланте «унылой, голой каменной крепостью» и писал, что «если заключенный никогда раньше не бывал в тюрьме, то, прежде всего, сама форма здания внушала ему страх».
Вероятно, и Рудольф Иванович Абель, вступая в ее пределы, тоже испытывал такое чувство. Ему предстояло провести здесь тридцать лет!
Регистрация, осмотр, баня. И вот Абель уже в тю¬ремной одежде шагает в карантин. Он теперь заключен¬ный № 80016. В карантине тюремщики будут его изучать и обучать тюремным порядкам. Потом ему дадут по¬стоянное место в этом огромном каменном мешке, где, несмотря ни на что, все же живут, работают, тоскуют и развлекаются, дружат и ссорятся, болеют и умирают тысячи узников.
Заключенные приняли его в свою среду, но админи¬страция тюрьмы все время боялась, что какой-нибудь уголовник, стремясь заработать дешевую репутацию героя-«антикоммуниста», может попытаться убить его.
Сам Абель старался не думать о таких вещах. В сво¬бодное от работы время он с увлечением решал математические задачи. Впрочем, это было не просто развлече¬нием с целью как-то убить время и отвлечься от суровой действительности. Математикой Абель увлекался по-настоящему и продолжал всерьез заниматься даже в тюрь¬ме. Он просил своего адвоката выслать ему в качестве рождественского подарка книги по теории квадратных форм или «Введение в теорию чисел» Леонарда Диксона.
В период подготовки апелляционной жалобы Донован и Абель часто встречались в тюрьме: сначала на Уэст-стрит, а затем в Атланте.
Помимо вопросов, имевших непосредственное отно¬шение к делу, они беседовали о многих других вещах. Донован был единственным человеком в США, с кем Абелю разрешено было общаться, и когда адвокат появлялся в тюрьме, Рудольф набрасывался на него, как голодный на кусок хлеба. Да и Донован, как мы уже говорили, находил в Абеле интересного собеседника.
У них нашлись и общие интересы.
Донован рассказал Абелю, что он написал небольшое исследование по вопросу о разведке. Это исследование было составлено Донованом на основе опыта его работы в Управлении стратегических служб во время войны, а также его участия в разработке плана создания постоянной американской разведывательной сети для по¬слевоенного периода.
Исследование не носило секретного характера; Доно¬ван пользовался им во время своих выступлений перед гражданской аудиторией, «ратуя», как он выразился, «за то, что познал под мудрым руководством покойного ге¬нерал-майора Уильяма Донована* («Дикого Била») ди¬ректора Управления стратегических служб».


* Однофамилец Джеймса Донована, адвоката Абеля.


Абель заинтересовался, и Донован принес ему один экземпляр своей лекции.
Неделю спустя Донован получил от Абеля письмен¬ные замечания. Наиболее серьезной критике подвергся раздел лекции, касающейся оценки информации.
«Вам как юристу, — писал Абель, — известно, на¬сколько тяжело составить подлинное представление о со¬бытиях на основе свидетельств очевидцев этих событий. Насколько же труднее должна быть задача оценки по¬литических событий, когда источниками информации являются люди, политические взгляды которых накла¬дывают определенный отпечаток на то, что они говорят. Одна из опасностей в деле оценки информации заклю¬чается в том, что сами люди, занимающиеся этой оцен¬кой, могут истолковать ее в соответствии с собственными взглядами и предубеждениями».
Говорилось это, конечно, применительно к общим за¬дачам политической и стратегической разведки, но имен¬но тогда, когда Абель писал эти строки, он на собствен¬ном опыте убеждался в их правильности. Стоило только взять американские газеты и посмотреть отчеты и статьи, посвященные его делу.
Немецкая разведка во время первой и второй миро¬вых войн с помощью тенденциозной информации пыта¬лась оказывать влияние на разработку политики. «Это одна из самых величайших ошибок, которую только мо¬жет совершить разведывательная служба», — писал Абель.
Донован никак не комментирует эти, разумеется, су¬губо личные замечания Абеля. Он просто приводит этот случай, чтобы показать наличие у них общих «профес¬сиональных» интересов.
Но их общие интересы не сводились только к вопро¬сам разведки.
Так как Донован заведовал Бруклинским музеем и являлся членом художественной комиссии Нью-Йорка, между ними часто возникали споры о современном ис¬кусстве. «Он показал себя как блестящий и вместе с тем едкий критик модернизма», — писал Донован. Кончились «эти споры тем, что Абель написал в тюрьме и передал Доновану текст лекции «Искусство сегодня». Доновану лекция понравилась, и он обещал представить ее на рас¬смотрение художественной комиссии.
Искусство, так же как и математика, помогало Абелю переносить тяготы тюремного заключения. В тюрьме он решил пополнить свои теоретические знания и в этой области. Когда подошло еще одно рождество, он попро¬сил Донована, которого избрал в качестве своего рожде¬ственского Санта Клауса, прислать ему четыре фунта молочного шоколада и четырехтомную «Социальную ис¬торию искусства».
Практичные американцы не преминули использовать художественные наклонности Абеля и его технические знания. Тюремная администрация помнила, что у нее в руках находится не только Абель — полковник совет¬ской разведывательной службы, но и его двойник Эмиль Голдфус — художник из Бруклина. И Рудольф Абель был назначен заведующим тюремной мастерской при¬кладного искусства. С присущей ему добросовестностью и увлеченностью Абель взялся за дело. Он быстро освоил новое для него шелкографическое производство. И не только освоил, но и разработал свой технологический процесс, значительно улучшающий качество шелкографических этюдов.
К рождеству Абель изготовил для заключенных свы¬ше двух тысяч рождественских открыток семи разных видов, в том числе на испанском и еврейском языках. И был очень доволен тем, что его творчество понрави¬лось. Открытки быстро разошлись.
В одно из своих посещений Донован получил разре¬шение осмотреть тюрьму. На фоне общего мрачного впе¬чатления, которое на него произвела атлантская тюрьма, мастерская прикладного искусства, где, как выразился Донован, «над всем царил полковник», ему понравилась. Там же была оборудована и небольшая личная «худо¬жественная студия» Абеля. В студии находилось не¬сколько хороших картин, написанных маслом, и шелкографических этюдов, созданных с помощью нового «абелевского» технологического процесса.
Предоставление Абелю возможности заниматься твор¬ческим трудом, хотя бы и в тюремных условиях, можно расценить как «пряник» со стороны министерства юсти¬ции. Но министерство не забывало и о «кнуте». 28 июля оно вновь запретило Абелю переписку с семьей под сме¬хотворным предлогом, что будто бы в своих письмах он «сообщает информацию Советам».
Какую информацию мог передавать человек, нахо¬дившийся в тюрьме уже более двух лет? И как он мог ее передавать, когда все его письма проходили тщатель¬ный двойной контроль — тюремного цензора и ФБР, да еще негласную третью проверку в ЦРУ!
Этот нелепый и жестокий запрет вызвал у Абеля та¬кой приступ гнева, которого никто ранее у него не заме¬чал. Он с сарказмом писал Доновану: «Стиль этого правительственного письма привел меня в полное восхи¬щение. Это письмо-шедевр». Абель расценил эту меру как дополнительное наказание и новый нажим на него с целью сломить его волю и склонить к «сотрудниче¬ству».
Абель просил Донована предпринять все, что можно, к отмене этой дискриминационной меры. Но Донован, получив предварительно официальное указание мини¬стерства юстиции, ответил: «По нашему закону пере¬писка для вас является привилегией, а не правом. Я не представляю себе каких-либо практических мер, кото¬рые можно было бы предпринять в связи с этим вопро¬сом».
Делать нечего. Но Абелю трудно было смириться с такой несправедливостью.
В своем обстоятельном ответном письме он обвинял американские власти в лицемерии. В частности, он пи¬сал: «Касаясь моей переписки, мне трудно быть объек¬тивным, поскольку, вполне естественно, мне больно потерять всякую связь со своей семьей. Я не могу не ду¬мать, что эта мера рассчитана как дополнительное нака¬зание сверх того, что мне назначено судьей.
Как вы пишете, для заключенного переписка с семьей является привилегией. Тем не менее, переписка поощ¬ряется администрацией, и это отмечено в тюремном Ус¬таве».
Абель далее указывал, что заключенных обычно ли¬шают переписки лишь в качестве меры наказания за нарушение тюремного режима, но к нему это не отно¬сится. Таким образом, ни практическими соображениями, ни юридически, ни в моральном отношении решение о лишении его права переписки не могло быть оправ¬дано.
Донован назвал эти замечания «здравыми». Но все доводы Абеля остались гласом вопиющего в пустыне.
Да, по правде говоря, что мог сделать Донован? Доби¬ваться отмены этого административного распоряжения через суд? Это было бы совершенно беспрецедентным и бесполезным занятием. Оно могло только повредить Абелю при предстоящем повторном рассмотрении его апелляции в Верховном суде.
Пришлось смириться. Но Рудольф Иванович еще долго страдал от этого нелепого запрета. Он не ответил на два письма Донована, объяснив это впоследствии тем, что у него «пропал вкус к письмам».
Абель обладал несомненным даром быстро устанав¬ливать контакт с людьми. Скажем, не так-то легко под¬чинить своему влиянию руководителя шайки гангстеров, человека с необузданным нравом, привыкшего повеле¬вать другими. Абелю это удавалось.
Как-то у него в камере появился новый арестант. Это был Винсент Скуиллант, известный под кличкой «Джимми».
Скуиллант считался королем вымогателей и пользо¬вался уважением среди бандитов, так как был крестни¬ком Альберта Анастазия, шефа «фирмы», занимавшейся организацией убийств, конечно, за приличную плату. Но однажды, в октябре 1957 года, Анастазия был застрелен в кресле у парикмахера, и после этого дела у «Джимми» пошли все хуже и хуже, и, в конце концов, он оказался в тюрьме.
Скуиллант был очень расстроен этим обстоятельст¬вом. Первое время он метался по камере как зверь в клетке. В конце концов, это стало раздражать Абеля, так как мешало ему решать математические задачи.
Абель решил погасить эмоциональное возбуждение Скуилланта физическим утомлением. И Скуиллант при¬нимает совет Абеля хорошенько почистить камеру, «что¬бы сохранить свою физическую форму».
Когда надзиратель услышал о желании Скуилланта заняться чисткой камеры, то отнесся к этому скепти¬чески, но щетку и порошок для мойки все-таки дал. И с удивлением наблюдал, как «Джимми» ежедневно часами скреб стены и пол камеры.
Чтобы как-то компенсировать его усилия, Абель пред¬ложил Скуилланту научить его французскому языку. И без каких-либо учебных пособий они добились непло¬хих результатов.
- Пожалуйста, Рудольф, — спросил Донован, — за¬чем такой обезьяне, как Скуиллант, французский язык?
Абель не спеша поправил свои очки и ответил:
- Откровенно говоря, господин Донован, я и сам не знаю. Но что я еще могу делать с этим парнем?
Некоторое время спустя Скуилланта перевели в дру¬гую тюрьму, а Абель сожалел, что успел пройти с ним только активные французские глаголы.
Так в непрерывном труде и в сопротивлении нажиму, которому он в различных формах постоянно подвергал¬ся, проходили у Абеля дни в атлантской тюрьме. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы, а рассмотрение его дела все еще продолжалось. Теперь уже в Верхов¬ном суде, куда по требованию Абеля Донован направил жалобу на решение апелляционного суда.

В ВЕРХОВНОМ СУДЕ США

13 октября 1958 г. Верховный суд США согласился истребовать дело Абеля, но сводил свое вмешательство к рассмотрению двух конкретных вопросов, касающихся конституционных ограничений при производстве обысков и арестов:
Можно ли считать допустимым обыск без ордера, если он связан с арестом, осуществляемым на основе иммиграционного законодательства, а не уголовного?
Могут ли захваченные при обыске предметы быть приняты как вещественные доказательства, если они не связаны с арестом, произведенным на основе ордера или предписания, выданного иммиграционной службой?
Началась новая стадия составления записок и контр¬записок, в которых защита и обвинение излагали Вер¬ховному суду свои позиции по этим вопросам.
25 февраля 1959 г. Верховный суд США приступил к слушанию дела Абеля. Председательствовал сам Уор¬рен, председатель Верховного суда. Кроме него в рас¬смотрении дела принимали участие члены Верховного суда: Блэк, Франкфуртер, Дуглас, Кларк, Харлан, Бреннан, Уиттэкер и Стюарт. Всего девять человек.
В качестве представителя обвинения выступал заме¬ститель министра юстиции Соединенных Штатов Дж. Рэнкин.
Донован вновь повторил свои доводы о неправомер¬ности использования судом вещественных доказательств, добытых в результате обыска, произведенного без закон¬ных оснований. «Осуждение этого человека за преступ¬ление, наказуемое смертной казнью, на основе доказательств, добытых подобным путем, — говорил, обращаясь к судьям, Донован, — следует просто сопоставить с неза¬мысловатыми, но обязательными для нас предписаниями Четвертой поправки: «Право народа на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков или арестов не должно нарушаться...»
Защита особенно настаивала на принципиальном значении рассматриваемого судом вопроса, независимо от того, чье дело рассматривается в данный момент.
Обвинение также придерживалось своего старого те¬зиса, утверждая, что не следует проводить различия между арестами в целях депортации и арестами за со¬вершенные преступления. А, следовательно, заключал Рэикин, «должны существовать какие-то (!?) полномо¬чия производить обыск в связи с арестом, осуществляе¬мым по ордеру иммиграционных властей».
Заместитель министра юстиции подчеркивал, что рас¬сматриваемое дело связано с вопросами национальной обороны.
После выступления сторон суд принял апелляцию к рассмотрению.
23 марта (автор умышленно приводит даты, чтобы читателю легче было проследить всю невероятную, с точ¬ки зрения советского законодательства, волокиту, с ко¬торой столкнулся Абель в американском суде) Верхов¬ный суд вынес решение снова заслушать стороны по этому делу 12 октября (!?). Да, да. Это не описка и не опечатка; новое слушание сторон назначалось через семь месяцев!
Донован, склонный обычно к восхвалению американ¬ской судебной процедуры и весьма сдержанный, когда де¬ло касается критики американского суда, и то не выдер¬жал. Он назвал это решение «по меньшей мере, весьма необычным», «удивительным» и даже «непостижимым».
Однако Абелю ничего не оставалось делать, как опять ждать.
Он решил уладить кое-какие свои личные дела и об¬ратился к Доновану с просьбой отправить его вещи семье. Осторожный Донован, чтобы обвинение в случае отмены приговора не могло заявить о том, что вместе с вещами уплыли за океан и какие-то вещественные до¬казательства, потребовал от Министерства юстиции тща¬тельного предварительного осмотра вещей и официаль¬ного разрешения на их отправку.
Сотрудники ФБР, «проявляя высокое искусство», как иронизирует Донован, с явным удовольствием «начали распарывать, разрывать, выдергивать, трясти, тянуть, раскалывать» вещи Абеля. Им «удалось обнаружить» в бумажнике Абеля маленький кусочек тонкой, как па¬пиросная бумага, пленки с нанесенными на нее пяти¬значными цифрами.
Когда Абель узнал об этом, он вначале расстроился.
- Вы меня изрядно потрясли, — сказал он Доновану. И, подумав, добавил: - Я не припоминаю, чтобы оставлял такую вещь в этом бумажнике. Все это мне кажется очень подозри¬тельным; я хочу сказать, почему они через восемнадцать месяцев делают, такое открытие?
В дело Абеля находка ничего нового не вносила, так как расшифровать найденный текст ФБР все равно не смогло. Но Абеля беспокоило одно — не сделано ли это для того, чтобы как-то скомпрометировать защиту перед Верховным судом?
И все же «находка» послужила поводом к новой волоките. Прошло семь месяцев, прежде чем министер¬ство дало свое разрешение, и вещи были отправлены. Но в каком виде! И далеко не все. Так, например, по сообщению ФБР, гитара «пришла в состояние полной негодности в результате ее осмотра, преследовавшего цель обнаружения микроточек». Совершенно испорчен¬ным оказался и фотоаппарат.
Стоял жаркий май, когда Донован посетил Абеля в атлантской тюрьме, чтобы еще раз обсудить вопросы, связанные с новым слушанием дела.
Донован с удивлением отметил, что, несмотря на строгий режим, Абель каким-то образом получает ин¬формацию извне. Во всяком случае, он посоветовал До¬новану в порядке подготовки к новому сражению в Вер¬ховном суде посетить музей ФБР в здании министерства юстиции, где была организована выставка по его делу, а также ознакомиться с книгой директора ФБР Эдгара Гувера «Мастера обмана», в которой тот при¬знавал, что полковник Абель был арестован представи¬телями иммиграционных властей «по требованию ФБР». Этот совет был принят и признание Гувера использо¬вано в записке защиты, подготовленной к повторному слушанию дела в Верховном суде.
Повторное рассмотрение дела Абеля в Верховном суде было по просьбе обвинения еще раз перенесено и вместо 12 октября состоялось 9 ноября 1959 г.
Чтобы не повторяться, не будем заново излагать по¬зиции защиты и обвинения. В своей основе они были прежними.
— Подтвердив этот приговор, суд даст возможность правительственным чиновникам игнорировать требова¬ние иметь ордер на обыск в любом уголовном деле, вклю¬чая также и дела, связанные с депортацией, — повторил Донован.
Что касается обвинения, то следует отметить, что, отвечая на вопрос судьи Уиттэкера, заместитель мини¬стра юстиции вынужден был признать, что обыск был бы незаконным, если бы его подлинная цель состояла в получении доказательств разведывательной деятель¬ности Абеля. Но обыск, по его словам, якобы «действи¬тельно преследовал цель получить материалы для обо¬снования дела о высылке» и, дескать, так уж получи¬лось, что искали одно, а натолкнулись на другое, более серьезное.
Тут уж обвинение докатилось до прямой лжи и явной фальсификации фактов. Ведь и участвовавшие в обыске сотрудники ФБР, и сам их шеф Гувер подтвердили, что ФБР знало, к кому идет и зачем идет.
То же самое содержалось и в заявлении начальника Управления иммиграции генерал-лейтенанта Джозефа М. Суинга, опубликованном в газете «Геральд Трибюн». Он утверждал, что при аресте Абеля было хорошо из¬вестно, что он собой представляет. Суинг говорил также, что арест Абеля был произведен по просьбе контрраз¬ведки (ФБР), т. е. подтверждал как раз то, на чем и строила свою аргументацию защита.
К удивлению Донована, представители обвинения вдруг заявили, что некоторые аргументы, выдвинутые защитой, не высказывались судье Байерсу в ходе процес¬са и поэтому Верховный суд не должен их рассматривать.
Донован легко опроверг такую постановку вопроса, по¬казав экземпляр первоначальной записки, представлен¬ный в окружной суд. Там приводились те же доводы.
«Обвинение прибегло к такому необычному приему, — писал Донован Абелю, — поскольку явно находилось в отчаянии. Это, несомненно, была попытка предоста¬вить возможность суду обойти поставленный защитой вопрос, поскольку суд, конечно, хотел подтвердить при¬говор, но ему крайне трудно отвергнуть нашу юридиче¬скую аргументацию».
Этот вывод Донована вытекал из нового, совершенно необычного решения Верховного суда: «принять дело «к повторной консультации» (?!).
Узнав об этом, Абель написал Доновану: «Меня, естественно, интересует вопрос о том, когда Верховный суд огласит свое решение, но я стараюсь, чтобы это меня не слишком тревожило. Временами мне это удает¬ся, но бывают моменты, когда я беспокоюсь». Эти ску¬пые строки дали повод Доновану еще раз поразиться выдержке своего подзащитного.
И все-таки Верховный суд подтвердил приговор.
Для этого, правда, ему потребовалось еще почти пять месяцев. Так сказать, на размышление. Решение суда состоялось 28 марта 1960 г. и было принято большин¬ством всего в один голос — пятью голосами против четы¬рех.
Решение суда в сущности совпадало с мнением судьи Байерса и базировалось на том, что «считать незаконным при отсутствии какого-либо злого умысла или веролом¬ства сотрудничество между Управлением иммиграции и натурализации и ФБР означало бы игнорировать все правомерные аспекты сотрудничества между двумя ве¬домствами одного и того же министерства юстиции, занимающимися внедрением различных аспектов за¬конности под общим руководством генерал-проку¬рора».
И опять уход от прямого вопроса о незаконности обыска и ареста имущества. Ордера-то на обыск все-таки не было!
Поэтому-то и раскололись голоса членов Верховного суда. Для одних важно было во что бы то ни стало за¬судить Абеля, хотя бы и в обход закона, а для других точное соблюдение конституции представлялось более важным, с точки зрения национальных интересов США, чем срок наказания для одного советского разведчика. Победила, как мы видим, первая точка зрения. Но не¬согласные с ней члены суда написали два особых мнения.
Первое отражало точку зрения всех четырех (в их число входил и председатель Верховного суда Эрл Уор¬рен), а второе, дополнительное, было написано членом суда Дугласом и поддержано Блэком.
Член суда Бреннан, автор первого особого мнения, так ответил на аргументацию большинства:
«Эта процедура ареста, о которой здесь шла речь, как день от ночи отличается от процедуры ареста за совершенные преступления. Когда к этому добавляется возможность производства всестороннего обыска без наличия ордера, тем самым мы сосредоточиваем в руках представителей исполнительных органов всю полноту власти над личностью и ее имуществом». Он отмечал далее, что такой «порядок» открывает путь для произ¬вола и злоупотреблений и что он несовместим с требо¬ваниями Четвертой поправки к конституции США.
А член суда Дуглас в своем особом мнении выска¬зался еще более категорично. Констатировав твердо установленный факт, что «движущей силой ареста и обыска были агенты ФБР», и что у ФБР «было доста¬точно времени, чтобы получить ордер на обыск», и что вместо этого они использовали административный ордер «в нарушение как закона об иммиграции и гражданстве, так и Билля о правах», частью которого является Чет¬вертая поправка, он в заключение писал:
«Трагедия, связанная с нашим одобрением таких вот действий напрямик, заключается в том, что защита, пре¬дусмотренная Четвертой поправкой, устраняется из важ¬ной области нашей жизни...»
В особом мнении Дугласа есть и такие горькие сло¬ва: «Дела известных преступников, как и дела мелких правонарушителей, могут стать прецедентом для негод¬ной судебной практики. Когда ощущение виновности обвиняемого доминирует над следствием, даже судьи иногда ослабляют свою бдительность и позволяют по¬лиции идти напрямик, что не санкционировано консти¬туцией... В известные периоды нашей истории и в извест¬ных судебных процессах такая практика вела к подрыву наших норм законности. Вред, причиненный в данном деле, может казаться простительным. Но практика, по¬рожденная таким прецедентом, может иметь далеко идущие последствия, безмерно вредные и пагубные. Ярким примером в этом смысле является решение дан¬ного суда».
На членов суда, голосовавших против одобрения приговора, обрушилась буржуазная пресса. Подавляю¬щее большинство газет изображало их чуть ли не участ¬никами какого-то заговора «красных», готовых из-за «простой формальности» отпустить на свободу «агента Кремля».
Донован в связи с этим вынужден был сказать: «Трудно понять, как взрослые американцы могут на¬клеить на Четвертую поправку ярлык «простой формаль¬ности».
Впрочем, что говорить о печати, когда такой взгляд на законность теперь был освящен решением Верховного суда Соединенных Штатов!
О решении Верховного суда Абель узнал в тот же день, 28 марта 1960 г., из радиопередачи. Он сразу на¬писал своему адвокату о том, что с нетерпением ждет его мнения по поводу этого решения. Со своей стороны Абель считал, что, «учитывая характер голосования, можно ходатайствовать о пересмотре». В конце письма было несколько утешительных строк в адрес Донована: «Я понимаю, как вы огорчены результатом, но считаю, что имеются обстоятельства, которые смягчают этот удар».
— Непостижимый Рудольф! — воскликнул Донован, получив это письмо. После двух лет и девяти месяцев он только что проиграл свое дело и теперь выражал мне свое сочувствие.
Несколько дней спустя, при личном свидании с Донованом, Рудольф Иванович дал точную оценку реше¬нию Верховного суда. «Оно меня не удивило, — говорил он, — я не верил, что дело будет рассматриваться на основе закона. Я рассматриваю его как политическое решение».
20 апреля 1960 г. по настоянию Абеля Донован по¬дал ходатайство в Верховный суд о новом слушании дела. Почти без всякой надежды на успех. Донован писал, что его ходатайство «служит интересам миллионов людей, проживающих в Соединенных Штатах, на которых распространяются законы об иммиграции и на¬турализации, чьи личные свободы теперь сурово и не¬справедливо урезаны в результате решения, принятого по делу Абеля».
16 мая Верховный суд отказался удовлетворить это ходатайство. По судебному делу Абеля была поставлена последняя точка.
Так как к Абелю доступа не было, то корреспон¬денты атаковали его защитника.
«Незачем и говорить, — писал Донован, — что по вопросу о применении правовых норм я был согласен с членами суда, которые оказались в меньшинстве, хотя мне было понятно нежелание суда освободить обвиняе¬мого. Тем не менее, я отказался пойти на открытую критику решения Верховного суда, повторив, что Абель «был подвергнут должной законной процедуре».
Так окончилась «должная законная процедура», обер¬нувшаяся на деле судебным произволом. Можно подвести краткие итоги.
Не говоря уже о Четвертой поправке к конституции США (оставим эту «формальность» на совести амери¬канского суда), налицо были и другие грубые наруше¬ния закона по существу дела, позволяющие говорить о том, что над Абелем была учинена просто расправа как с политическим противником, едва прикрытая фиго¬вым листком судебного разбирательства.
Остается фактом, что обвинение не смогло предста¬вить суду ни одного конкретного доказательства, гово¬рящего о содержании секретных сведений, якобы соб¬ранных и переданных Абелем в СССР. Никто не мог сказать, от кого или откуда Абель получал такие сведе¬ния, где, когда и кому их передавал. Таким образом, фактически только за «пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы без регистра¬ции в государственном департаменте» вместо положен¬ного по закону максимального наказания в пять лет лишения свободы Абель получил тридцать.
От электрического стула его спасло, прежде всего, собственное мужество: отказ давать показания о своей практической деятельности, Огромное значение имело и то обстоятельство, что американское «правосудие» все время вынуждено было считаться с тем, что в аналогичном положении в СССР могут оказаться американские граждане.
Процесс окончился. Но не окончились попытки скло¬нить Абеля к предательству. Наоборот, после решения Верховного суда они возобновились с новой силой.
К нему в тюрьму зачастили в «гости» сотрудники ФБР. Они прощупывали, не сделался ли он более сго¬ворчивым после того, как убедился, что дело оконча¬тельно проиграно.
Вновь решил попытать счастье и Донован-разведчик.
Проконсультировавшись предварительно в «мини¬стерстве юстиции» (читай — ФБР) и, наверняка, в ЦРУ (не зря же он установил контакт по этому делу с Алленом Даллесом) и, по собственным его словам, «осно¬вательно подготовившись», Донован явился к Абелю, чтобы обсудить возможности сокращения срока нака¬зания.
Абель выглядел осунувшимся, измученным. Одежда висела на нем. Тюрьма состарила Абеля, но он дер¬жался по-прежнему бодро. Прежде всего, он поспешил заверить Донована, что совершенно здоров.
Донован заявил Абелю, что возможность сокращения срока наказания имеется, но «это можно сделать только в том случае, если суду будет известно, что вы действи¬тельно сотрудничаете с правительством». Все будет сохранено в тайне, — обещал Донован. «Я могу привести любое другое основание для подачи ходатайства на от¬крытом заседании, но, согласно нашей практике, судья должен знать, что вы сотрудничаете. В ином случае первоначальный приговор не будет изменен».
— Об этом не может быть и речи. Никогда я этого не сделаю, — ответил Абель.ВОЗВРАЩЕНИЕ

Родина не оставила Абеля в беде. Морозным утром 10 февраля 1962 г. на мосту Глиникер-брюкке, что у озера Потсдам соединяет (и разделяет) столицу ГДР с Западным Берлином, был произведен обмен Рудольфа Ивановича Абеля на осужденного р СССР американского шпиона Френсиса Пауэрса.
Но путь к свободе был для Рудольфа Ивановича дол¬гим и по-своему драматичным...
7 мая 1960 г. Абель сидел в своей камере в тюрьме г. Люисберга (штат Пенсильвания), погрузившись в свое излюбленное занятие: решал математические задачи. Вдруг его внимание привлек легкий шорох. В малень¬ком окошечке в двери торчала газета, свернутая в трубку.
Это был приятный сюрприз.
Абель оказался в Люисберге, направляясь по этапу в Атланту из Нью-Йорка, куда Рудольф Иванович вре¬менно был переведен в связи с рассмотрением его дела в Верховном суде.
Режим для этапников в Люисбергской тюрьме был установлен строгий. Уже более недели он не имел ника¬ких сведений о том, что творится за стенами тюрьмы.
Абель быстро развернул газету и его внимание сразу привлек напечатанный огромными буквами заголовок: «Над Свердловском, СССР, сбит самолет У-2». Ниже, помельче, было напечатано: ...«Пауэрс, пилот, схвачен русскими. Ему грозит суд как шпиону».
Самолет Пауэрса был сбит 1 мая, но в США целую неделю никто не знал об аресте Френсиса Пауэрса. Ко¬нечно, ЦРУ и Пентагон доложили президенту о том, что разведывательный самолет, на котором он летел, про¬пал, не вернулся с задания. Но что с ним? Сбит или потерпел аварию, жив ли пилот и, если жив, то где он? На эти вопросы никто не мог ответить до тех пор, пока в Москве не была обнародована соответствующая ин¬формация.
Этим и объясняется, почему сообщение, которое сей¬час с волнением читал и перечитывал Рудольф Ивано¬вич, появилось в американских газетах только 7 мая.
Абель в тот момент не мог еще знать, какую важную роль сыграет в его личной судьбе случай с Пауэрсом. Но все же арест советскими властями американского летчика-шпиона был одним из вариантов, предусмотрен¬ных в том письме к судье Байерсу, в котором Донован обосновывал необходимость в интересах США сохранить жизнь Абелю. Естественно, что Рудольф Иванович невольно подумал об этом. Но жизненный опыт и трезвый рассудок подсказывал: не следует раньше времени пре¬даваться надеждам, которые могут оказаться несбыточ¬ными.
Многое в создавшейся ситуации оставалось пока не¬известным. Каков будет результат суда над Пауэрсом? Проявит ли кто-либо инициативу в постановке вопроса об обмене его на Пауэрса? На каких условиях? Найдет ли для себя приемлемыми эти условия противная сторона? Благоприятно или неблагоприятно сложится поли¬тическая обстановка? Наконец, нужен ли Пауэрс прави¬тельству США?
Ничего этого Абель не знал и поэтому, возвратив¬шись в федеральную тюрьму в Атланте, постарался оку¬нуться поскорее в привычную уже работу в тюремной мастерской и свои обычные тюремные занятия, чтобы поменьше думать о вопросах, разрешение которых от него не зависело.
Однако в американской прессе сразу же вслед за со¬общением о гибели У-2 имена Пауэрса и Абеля начали склоняться вместе.
11 мая президент Эйзенхауэр, после нескольких не¬уклюжих попыток изобразить У-2 как самолет метеоро¬логического назначения, а нарушение им границ СССР как случайность («сбился с пути») вынужден был при¬знать преднамеренный разведывательный характер этих полетов и взял на себя всю ответственность за них, но напомнил о деле Абеля.
Заявление президента было воспринято как сиг¬нал.
Во всех газетах снова запестрели фотографии Абеля и заметки о нем. А в редакционной статье нью-йоркской газеты «Дейли Ньюс» содержалось прямое предложение обменять Абеля на Пауэрса.
Примерно в это же время Абель получил в атлантской тюрьме необычное письмо. Отец Френсиса Пауэр¬са — Оливер Пауэрс сообщал ему, что будет ходатай¬ствовать перед своим правительством об освобождении Рудольфа Ивановича, если тот в свою очередь предпри¬мет шаги к освобождению его сына.
Абель ответил коротко: правительство США запре¬тило ему переписку с семьей, и потому он не может вы¬полнить его просьбу. Абель передал эти письма Доновану и просил переслать их адвокату своей жены.
Донован представил копии этих писем в распоряже¬ние ФБР и ЦРУ И, как он пишет, «по рекомендации пра¬вительства» передал телеграфным агентствам краткое со¬общение о письмах Пауэрса и Абеля. Конечно, это дела¬лось для того, чтобы довести таким неофициальным путем эту информацию до сведения Москвы и посмотреть, какая последует реакция.
Когда Абелю стало известно, как Донован распоря¬дился его письмами, он направил ему записку с резким протестом. Абель не хотел, чтобы инициатива обмена исходила якобы от него.
24 июня 1960 г. Абель неожиданно получил радост¬ную весть: министерство юстиции отменило свой запрет на его переписку с семьей (Донован пишет, что сделано это было с целью облегчить решение вопроса об обмене Абеля на Пауэрса).
Три недели спустя в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, начался судебный процесс по обвинению Френ¬сиса Пауэрса в шпионаже в пользу США. В зале суда присутствовали родители Пауэрса — Оливер и Ида Пауэрс, его жена Барбара и прибывший из США их адвокат. Иностранные дипломаты и журналисты имели возможность своими ушами слышать подробные пока¬зания обвиняемого о его шпионской деятельности для ЦРУ и своими глазами видеть вещественные доказа¬тельства, подтверждающие эти показания. Все было оформлено надлежащим образом, в полном соответст¬вии с советским уголовным и уголовно-процессуальным законодательством, и виновность Пауэрса полностью доказана.
Пауэрсу грозила смертная казнь, но советский суд ог¬раничился сравнительно мягким приговором. Он был осужден к 10 годам лишения свободы, причем только первые три года к тюремному заключению, а остальные 7 лет к содержанию в исправительно-трудовой колонии.
В американских газетах вокруг суда над Пауэрсом началась очередная антисоветская шумиха. Писалось об «отсутствии объективности» у советского суда, о «бес¬принципности» адвоката, о «бесправии» обвиняемого и т. д., и т. п. Абель писал по этому поводу Доновану:
«Я не могу понять, как может кто-либо назвать при¬говор Пауэрсу «очень суровым» по сравнению с трид¬цатью годами, которые получил я, Какими же словами можно охарактеризовать мой приговор? Сомневаюсь, смог бы судья Байерс найти подходящие опреде¬ления! Иногда я задумываюсь над тем, какова была бы ре¬акция здесь в конгрессе, в печати, по радио и по телевидению, если бы в Канзасе произошло что-либо вроде инцидента с У-2 и в роли злодея в этой пьесе оказался бы русский летчик?»
Однако Донован при первой же встрече с Абелем тоже допустил разные злопыхательские выпады в адрес советского суда (он повторил их позднее в своей книге). Тогда Абель вновь задал ему вопрос:
— Скажите, каким был бы приговор суда США в случае появления советского летчика над городом в центре США, в обстоятельствах, аналогичных полету Пауэрса?
Донован промолчал.
Несмотря на то, что инициатива обмена исходила от американской стороны, дело тянулось страшно медлен¬но. В Вашингтоне шли споры. Министерство юстиции и входившее в его систему Федеральное бюро расследо¬ваний тянули и противились обмену в надежде на то, что Абелю надоест сидеть в тюрьме, и он расскажет им о своей деятельности в США. Руководители же Цент¬рального разведывательного управления, по-видимому, хотели все же поскорее получить Пауэрса, чтобы знать подробности того, что же произошло 1 мая 1960 г. под Свердловском.
«Правительству требуется девять месяцев, чтобы сделать то, что вы, адвокаты, занимающиеся частной практикой, делаете за три недели», — так говорил Доновану один из его друзей, рекомендуя проявить тер¬пение.
Учитывая перспективу обмена, американская контр¬разведка еще раз попыталась получить согласие Абеля на сотрудничество, прежде чем ей, возможно, пришлось бы его освободить. На этот раз Абеля шантажировали угрозой, что при его несогласии обмен может не состо¬яться. Но, по свидетельству Донована, было непохоже, что полковник становится более сговорчивым. Он казал¬ся особенно воинственно настроенным.
Медленно шла через все цензурные инстанции пе¬реписка Абеля с семьей и переписка его семьи с Донованом. Чтобы ускорить дело, жена Абеля пыталась об¬ращаться непосредственно к президенту, но из этого ничего не получилось.
Прошел еще год. Газеты постепенно перестали пи¬сать и об Абеле, и о Пауэрсе. Их страницы заняли но¬вые события, новые сенсации. Только в федеральной тюрьме в Атланте все оставалось по-старому. Правда, сменился начальник тюрьмы Уилкинсон. Его назначили заместителем начальника Управления тюрем США, но на положении Абеля это никак не отразилось. Жизнь текла размеренно, строго, по раз навсегда установлен¬ному руслу.
Тем неожиданнее оказался для Рудольфа Ивановича вызов его к начальнику тюрьмы в конце декабря 1961 года, Абель к нему ни с какими просьбами не об¬ращался и сейчас, сидя в приемной, пытался угадать, зачем он ему понадобился. О том, что произошло даль¬ше, мы передаем в изложении самого Абеля:
«Наконец я вошел, и начальник вежливо предложил мне сесть. Он протянул мне конверт, в верхнем правом углу которого было написано: «Вскрыть в присутствии Абеля Р. И.». Я возвратил ему конверт, он его вскрыл и вынул второй; посмотрев на него, он передал его мне. На втором было написано: «После прочтения уничто¬жить». Я снова вернул конверт, и начальник вскрыл его. Он вынул сложенный лист бумаги, взглянул на него и передал мне.
Письмо было от Донована. Он писал, что собирается поехать в Восточный Берлин в качестве неофициального представителя правительства США для ведения перего¬воров об обмене, и просил меня написать письмо жене, объясняющее цель его поездки, с просьбой обеспечить ему соответствующий прием со стороны представителей советского посольства.
Я сказал начальнику, что напишу соответствующее письмо, и мы договорились, что в обеденный перерыв я ему передам свое послание. Это письмо было достав¬лено жене в рекордно короткое время — два-три дня против обычных тридцати дней. Вскоре я получил ответ, что жена предпринимает нужные меры.
Машина закрутилась!»*


* «Неделя» № 15 за 1970 г.



Истинная цель поездки Донована в Европу храни¬лась в глубокой тайне. Для родных и знакомых он от¬правился в Лондон по делам своих клиентов — страхо¬вых компаний. По-видимому, существовали опасения, что в США найдутся силы, которые в последний момент могут сорвать или сильно осложнить осуществление ре¬шения президента Кеннеди об обмене.
Опасения же Донована о трудностях, с которыми он встретится в советском посольстве, оказались несостоя¬тельными. Там все вопросы, связанные с обменом, он уладил в несколько дней.
И вот, наконец, наступил момент, которого Рудоль¬фу Ивановичу Абелю пришлось ожидать почти пять лет.
- Абель, возьмите вещи. Идите вниз.
Надзиратель подождал, пока Абель собрал свой несложный тюремный багаж, и проводил его в комнату дежурного.
- Вам надо поехать в Нью-Йорк, — сказал началь¬ник тюрьмы.
Абелю выдали костюм, отвели к парикмахеру. Пап¬ку с рисунками и математическими выкладками забрал заместитель начальника тюрьмы. Обещал прислать пос¬ле просмотра.
Затем Абеля под усиленной охраной направили в Нью-Йорк, а оттуда на специальном военном самолете в Западный Берлин.
Ему не сказали о том, куда его везли. Самолет ме¬нял направление. И все же, когда Уилкинсон спросил Абеля, имеет ли он представление о цели полета, тот уверенно ответил: «На Европу» — и молча показал на ок¬но. Уилкинсон понял, что Абель успел определить курс самолета по звездам.
В Берлине Абеля привезли в казармы оккупацион¬ных войск США и поместили на гауптвахту, откуда предварительно были удалены все арестованные. Гаупт¬вахта помещалась в подвале здания. Там находились две железные клетки с койками. В одну из них и поса¬дили Абеля, переодев в костюм, напоминающий пижа¬му. Принесли еду. Пища была дрянная, и Абель есть не стал.
Он лежал на койке и сквозь прутья клетки разгля¬дывал двух стороживших его конвоиров.
Чего они боятся? — подумал Абель. Было совер¬шенно ясно, что дело шло к обмену. «Удирать» было ни к чему.
- Неужели они думают, что я попытаюсь покончить самоубийством! Дураки!
И с этой мыслью Рудольф Иванович уснул и спал довольно хорошо, так как очень утомился за время пути.
Рано утром пришел Донован и рассказал, что при¬мерно через час произойдет обмен.
- Вы не боитесь возвращаться домой? — спросил Донован.
- Конечно, нет,— последовал быстрый ответ.
Вскоре Донован и Уилкинсон поехали вперед, к месту, назначенному для обмена.
Вслед за ними вывели и Абеля из его последней тюрьмы и усадили в машину. По бокам уселись два ги¬ганта-конвоира, ростом более двух метров и весом ки¬лограммов по 130 с лишним. Кроме них в машине на¬ходился еще один человек из числа прилетевших вме¬сте с Абелем из США.
Когда машина уже ехала по Берлину, он повторил вопрос, который уже ранее задавал в самолете.
- Вы не опасаетесь, полковник, что вас сошлют в Сибирь?
- Зачем? — ответил Абель.
- Подумайте, еще не поздно, — продолжал амери¬канец.
Абель только усмехнулся и отвернулся от него. Око¬ло пяти лет к нему пристают с одним и тем же. Гово¬рить что-либо было противно. Да и не к чему.
Машина затормозила у моста. У входа большая доска оповещала на английском, немецком и русском языках: «Вы выезжаете из американской зоны».
По ту сторону Абель заметил группу людей в штат¬ском и среди них одного своего старого товарища по работе. На середине моста Донован беседовал с совет¬скими представителями.
Один из сопровождавших Абеля американцев подо¬шел к ним и вскоре подал сигнал приблизиться.
Неторопливым шагом Абель направился к середине моста.
«Окруженный здоровенными охранниками, появил¬ся Рудольф И. Абель, изможденный и выглядевший старше своих шестидесяти двух лет. Пребывание в тюрьме в Америке оставило на нем заметный след. Те¬перь в самый последний момент он держался только благодаря выработанной им внутренней самодисципли¬не»,— такое воспоминание осталось у Донована о пос¬ледней встрече со своим подзащитным.
Напротив Абеля, у белой черты, разделявшей Глиникер-брюкке ровно пополам, между двумя мужчинами стоял молодой, высокий, краснощекий человек. *


* Из тюрьмы Пауэрс писал своей семье: «Со мной обращаются гораздо лучше, чем можно было бы ожидать. Я получаю больше пищи, чем могу съесть, и много сплю... Я также бываю на прогулке на воздухе каждый день, когда нет дождя».


«Пауэрс», — догадался Абель, в первый и последний раз в жизни внимательно разглядывая человека, чья судьба так случайно переплелась с его собственной.
Абель взглянул на часы. Они показывали 8 час. 45 мин.
«Представитель СССР громко произнес по-русски и по-английски: «Обмен!» Уилкинсон вынул из портфеля какой-то документ, подписал его и передал мне. Быстро прочел — он свидетельствовал о моем освобождении и был подписан президентом Джоном Ф. Кеннеди! Я по¬жал руку Уилкинсону, попрощался с Донованом и по¬шел к своим товарищам. Перешел белую черту границы…, и меня обняли товарищи. Вместе мы пошли к кон¬цу моста, сели в машины и спустя некоторое время подъехали к небольшому дому, где меня ожидали жена и дочь.
Кончилась четырнадцатилетняя командировка!»
Так, в свойственном ему сдержанном, даже сухова¬том тоне Абель описывает момент своего освобождения.
На этом, собственно, и можно было бы закончить наш рассказ о произволе американского суда и мужест¬ве советского гражданина перед американским судом. Но читатель вправе спросить о дальнейшей судьбе пол¬ковника.
Абель давно дома, с семьей. К его правительствен¬ным наградам прибавился орден Красного Знамени за мужество и стойкость, проявленные в сложной обста¬новке перед лицом классового врага.
Несмотря на свои 70 лет и перенесенные испытания, Рудольф. Иванович бодр и продолжает заниматься де¬лом обеспечения государственной безопасности СССР, которому посвятил свою жизнь. Передает свой богатый опыт молодым чекистам.
Вспоминая пережитое, Абель говорит, что все то время, пока он находился в американской тюрьме, его поддерживала уверенность в том, что на Родине де¬лается все возможное, чтобы помочь ему. А увлечение математикой и искусством, постоянный труд помогли сохранить душевное равновесие, переносить тяготы тю¬ремной жизни.
Ну, а Хейханнен. Что стало с этим предателем?
После суда над Абелем он окончательно спился. 17 февраля 1964 г. в «Нью-Йорк джорнел Америкен» и в других американских газетах появилось сообщение о том, что Хейханнен «погиб в таинственной автомобиль¬ной катастрофе на одной из дорог США».
Никто не сожалел о нем.
Донован умер. Рудольф Иванович с теплотой вспо¬минает о нем. Он считает, что как адвокат Донован сделал все, что было в его силах, и честно отстаивал интересы своего подзащитного. Чтобы как-то лично от¬благодарить Донована, Рудольф Иванович, помимо го¬норара, послал ему в августе 1962 года небольшой по¬дарок и письмо.

«Дорогой Джим!
Хотя я не коллекционер старых книг и не юрист, я полагаю, что две старые, изданные в XVI веке книги по вопросам права, которые мне удалось найти, достаточ¬но редки, чтобы явиться ценным дополнением к вашей коллекции. Примите их, пожалуйста, в знак призна¬тельности за все, что вы для меня сделали.
Надеюсь, что ваше здоровье не пострадает от чрезмерной загруженности работой.
Искренне ваш Рудольф».

К письму были приложены два редких издания «Комментарии к кодексу Юстиниана» на латинском языке.
Донован очень гордился этим подарком и полностью поместил письмо Абеля в своей книге...
Передо мной сидит Рудольф Иванович. Он, как всег¬да, хорошо выбрит, по-молодому сухощав и подтянут. Углубился в чтение моих записок и не замечает, что чай уже остыл.
А у меня в памяти всплывают слова Владимира Ильича Ленина, сказанные им на митинге-концерте со¬трудников ВЧК 7 ноября 1918 г. Ильич говорил, что главное для чекистов —верность.
И еще вспоминается постановление ВЦИК о на¬граждении Ф. Э. Дзержинского орденом «Красного Знамени». Там, в частности, было сказано, что Дзер¬жинский всегда ставил интересы рабочего класса «пре¬выше всех иных соображений и чувств».
Я смотрю на Абеля и думаю: вот он, один из многих чекистов, воспитанных партией на этих традициях.
Да, главное для чекиста — это верность. Верность партии, своей Родине, своему народу.

[filin]

АПЕЛЛЯЦИИ, ТЮРЬМА В АТЛАНТЕ

Да, главное для чекиста — это верность. Верность партии, своей Родине, своему народу.

Честно говоря, ощущение - как в дерьме вывалялся. "Твоя честь - верность". Потрясный образец "коммунистической пропаганды" - ложь на лжи и ложью погоняет.
Это что, ликбез контрпропаганды?

[Моргенштерн]

Я тоже это заметил. У меня даже закралось подозрение, а не троллил ли Вильям Генрихович на старости лет? Он же наполовину немец, да и во время войны этих ножиков с такой надписью перевидал. А после возвращения из штатовской тюрьмы ему тот многое не нравилось (см. Хенкин "Охотник вверх ногами"). Так что не исключено, что про верность он с сарказмом говорил, особенно, вспоминая про Хейханена.

[Garul]

Честно говоря, ощущение - как в дерьме вывалялся. "Твоя честь - верность". Потрясный образец "коммунистической пропаганды" - ложь на лжи и ложью погоняет.
Это что, ликбез контрпропаганды?

Согласно этой логике КМП США поголовно нацисты, может даже ССовцы, ага.

[Моргенштерн]

А эти, кожаные затылки, конечно, так их в журнале "Крокодил" и рисовали, как новых нацистов.