Сэмюэл Гоудсмит "Миссия Алсос"

[Моргенштерн]

Сэмюэл Гоудсмит
Миссия АЛСОС

Перевод с английского В.Н. Дурнева
Государственное издательство литературы по атомной науке и технике Государственного комитета по использованию атомной энергии СССР
Москва, 1963

Оригинал: “ALSOS” by Samuel A. Goudsmit, Professor of Physics Northwestern University,
Henry Schuman, Inc., New York, 1947

О книге: Миссия Алсос - так называлась разведывательная группа, направленная американским правительством на европейский театр военных действий в конце Второй Мировой войны. Задачей группы был сбор информации, поск и захват документов, оборудования, матералов и персонала, имевшего отношение к германскому урановому проекту. В состав миссии, наряду с военными разведчиками, входили и ученые разных специальностей. Сэмюэл Гоудсмит, автор этой книги, был научным руководителем Миссии Алсос.

Об авторе: Профессор Сэмюэл Абрахам Гоудсмит (правильное произношение «Гаудсмит») (1902-1978) - выдающийся американский ученый, физик-теоретик голландского происхождения. Член Национальной академии наук США (1947). Научные работы посвящены квантовой механике, атомной и ядерной физике, вопросам спектроскопии. Наибольшую известность приобрел благодаря открытию спина электрона, совершенному совместно с Джорджем Уленбеком. На протяжении многих лет являлся редактором журналов Американского физического общества.
Член Американского ядерного общества, Американского физического общества, Американского философского общества, Американской академии искусств и наук, член-корреспондент Королевской Нидерландской академии наук
В мае 1944 года Гоудсмит был назначен научным руководителем секретной миссии Алсос, целью которой было определение, как далеко продвинулись немецкие ученые в разработке ядерного оружия. Хотя он сам признавался, что не знает, почему военные выбрали именно его на эту должность, вероятно, сыграло свою роль его личное знакомство практически со всеми заметными физиками Европы. Кроме того, поскольку Гоудсмит не принимал участия в разработке американской атомной бомбы, он не мог разгласить никакой секретной информации в том случае, если бы был взят в плен. В задачу Гоудсмита и его сотрудников входило посещение немецких исследовательских лабораторий в течение первых часов после освобождения от нацистов и сбор информации непосредственно на месте, вывоз документации и оборудования. Вывод, к которому пришла миссия, состоял в том, что немецкие ученые под руководством Вернера Гейзенберга находились очень далеко от поставленной цели: им даже не удалось приблизиться к критическим условиям развития цепной ядерной реакции, тогда как в США первый работающий ядерный реактор был создан Энрико Ферми еще в 1942 году. Результаты своего расследования ученый изложил в популярной форме в книге «Алсос», вышедшей в 1947 году и выдержавшей несколько переизданий.
После освобождения Гааги Гоудсмит посетил родной город. Дом, в котором он вырос, оказался в запустении. Из документов нацистской администрации он узнал, что его родители, евреи по происхождению, погибли в одном из концентрационных лагерей. Это стало для него сильным ударом.
Гоудсмит участвовал в определении списка немецких ученых, которые были арестованы его миссией и интернированы в сельском доме Фарм-Холл близ Лондона, где содержались в течение шести месяцев. За это время состоялись атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, а Гейзенберг и его коллеги выдвинули тезис о том, что их неудача в создании атомной бомбы объясняется их моральным противостоянием нацистскому режиму. Гаудсмит неоднократно выступал против этой версии, поскольку обладал достаточно полной информацией, чтобы обосновать объективные причины провала нацистского атомного проекта (разобщенность усилий учёных, бюрократические препоны, недостаток материалов и прочее). Тем не менее, он поддерживал дружбу с Гейзенбергом до его последних дней и считал его одним из величайших физиков современности.
СОДЕРЖАНИЕ

От издательства
Предисловие
Боязнь германской атомной бомбы
Мы готовимся изучать немецкую науку
Проблема секретности
Операция «Целластик»
Операция «Тууспэйст»
Операция «Джекпот»
Мы встречаем немецких коллег
Прорыв
Операция «Хамбаг»
Хиросима и немецкие ученые
Плохая организация германской науки
Урановый клуб
Гестапо в науке
Возможности германской промышленности
У нас этого быть не может


От издательства

Незадолго до взрывов атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки правительственные и военные круги США, боясь, что Германия может опередить их в создании и применении атомного оружия, направили на евро¬пейский театр военных действий разведывательную группу с условным наименованием «Миссия Алсос». Задачей этой группы был сбор информации, поиски и захват документации, оборудования, материалов и персонала, имевшего отношение к германскому «урановому проекту»,
В состав миссии входили, наряду с военными раз¬ведчиками, ученые различных специальностей.
Предлагаемая вниманию читателя книга «Миссия Алсос» написана научным руководителем этой мис¬сии Сэмюэлем Гоудсмитом и была издана в 1946 г., т. е. сразу же после описываемых в ней событий.
Автор очень живо рассказывает о деятельности миссии, причем приводит подлинные документы, на¬зывает имена и места событий, даты, сообщает неко¬торые интересные бытовые детали, характеризует лю¬дей и т. д.
Книга повествует об очень серьезных событиях и обстоятельствах, которые не были освещены в лите¬ратуре и неизвестны широкому кругу читателей.
Читатель без труда заметит слабые места книги. Так, С. Гоудсмит много говорит о «самостоятельности» науки, отрывая науку от политики, не хочет за¬мечать существования «нацистских доктрин» в США и т. д.
Однако издательство надеется, что, несмотря на все это, книга С. Гоудсмита «Миссия Алсос» будет прочи¬тана советским читателем с большим интересом.


Предисловие

Миф о непобедимости нацистов был развеян союз¬ными армиями навсегда, но легенды о германском научном превосходстве все еще имеют хождение. После окончания войны прошло более двух лет1, но даже и сегодня не только далекие от науки люди, но и многие наши ученые и военные специалисты думают, что мы, включившись в отчаянную гонку с немцами за овладение секретом атомной бомбы, только благо¬даря чуду, вися буквально на волоске, оказались первыми.
____________
1 Эти строки писались автором в 1947 г.— Прим. ред.

Конечно, мы были втянуты в эту гонку, но, как теперь всем известно, она оказалась довольно одно¬сторонней и положение совсем не было таким отчаян¬ным, как считали тогда. Дело в том, что немцы вовсе даже и не приближались к раскрытию секрета атом¬ной бомбы. Темпы и направление, по которому они двигались, вызывают сомнения в возможности их успеха вообще в представляющий практический инте¬рес отрезок времени. Прошли месяцы после того, как наши ученые доказали возможность изготовления атомной бомбы, а немцы все еще рассуждали об «урановой проблеме» и о возможности создания «ура¬новой машины». Они все еще не знали, как получить цепную реакцию в урановом «котле»2, и им ничего не было известно о плутонии.
__________
2Вместо слова «котел» теперь применяют термин «реактор» . Прим. ред.

С типично немецким высокомерием германские ученые считали, что если уж они не могут изготовить томную бомбу, то этого не сделает никто, и поэтому им нет необходимости особенно беспокоиться. В тот день, когда наша атомная бомба упала на Хиросиму, этому самомнению был нанесен сокрушительный удар.
Таковы некоторые факты, установленные так на¬зываемой миссией Алсос, научным руководителем которой имел честь быть автор данной книги.
Эта миссия была организована военным ведомст¬вом по настоянию военного руководителя проекта атомной бомбы, генерал-майора Л. Р. Гровса. Перед нею была поставлена задача: следуя вплотную за нашими войсками вторжения, выявить со всей точно¬стью, как далеко продвинулись немцы в изготовлении атомной бомбы. Другими словами, это была научно-разведывательная миссия, и так как все, что относи¬лось к бомбе, было «Сверхсверхсекретно», то, есте¬ственно, и наша работа была в то время засекречена. Но теперь о ее деятельности можно рассказать.
В предлагаемой книге рассказано о создании мис¬сии и сделана попытка осветить ее деятельность по выслеживанию немецких ученых и оценке их раз¬работок. Вряд ли стоило писать эту книгу, если бы из нее вытекал единственный вывод о превосходстве американской науки перед германской, по крайней мере в области ядерной физики. Важно знать причины неудач германской науки там, где американская и английская добились успеха. Факты логично приво¬дят к выводу: наука под пятой фашизма не была и, по всей вероятности, никогда не будет равна науке демократических стран.
Слишком многие из нас все еще считают тотали¬таризм способным делать конкретное дело там, где демократия только топчется на месте. По их мнению, в областях науки, имеющих военное значение, нацисты были способны «срезать все узлы» и проводить нуж¬ную работу безжалостно и с непревзойденной эффек¬тивностью. В действительности же дело обстояло да¬леко не так.
Единственной отраслью науки, в которой немцы обогнали нас, была аэродинамика. Это произошло потому, что Геринг, который был шефом авиации, развязал руки ученым и предоставил им неограничен¬ные средства. Неудача немецких физиков-ядерщиков в значительной мере может быть объяснена самим «климатом» тоталитаризма, под воздействием которо¬го они находились. Таковы уроки, которые следует извлечь из их неудачи.
Большим злом для немецких ученых было распро¬страненное в их среде самомнение. Уверенность в пре¬восходстве германской науки заставляла их считать, что ни одна нация не может сравниться с ними и ник¬то не может иметь успеха там, где не сумели добиться
его они.
Другой грубой ошибкой является вмешательство политических деятелей в науку и назначение партий¬ных боссов на важные административные посты. Было бы глупо считать все эти ошибки исключитель¬но германской монополией. Выдвижение политики на первое, а науки на второе место в значительной сте¬пени привело к упадку в исследовательской работе и в подготовке немецких научных кадров. Чтобы быть хорошим нацистом, совсем необязательно было быть хорошим ученым. Из немецких ошибок мы можем извлечь урок: оставлять науку ученым.
То же можно сказать и о догме, будь она полити¬ческой, научной или религиозной. Дух свободного научного творчества несовместим с косностью догма¬тизма или с такими понятиями, как «еврейская наука» или «арийская наука». Антисемитская доктрина наци¬стов оказалась бедствием для немецкой физики не только потому, что она привела к изгнанию некоторых известных ученых — их можно было заменить в свое время более молодыми коллегами. Но вторжение догматизма в область научного мышления означало, что нацисты стремились скомпрометировать сам пред¬мет новейшей физики в пелом с тем, чтобы сделать непопулярной в университетах «еврейскую науку». Однако наука по своему духу не может быть автори¬тарной и научное мышление не может диктоваться каким-либо «научным боссом», как бы талантлив он ни был. Вернер Гейзенберг, например, был в Германии выдающимся физиком, ученым с мировым именем, и ни одному молодому германскому физику не при¬шло бы в голову подвергать сомнению слово корифея. Но научное исследование представляет собой коллек¬тивный труд. Это сочетание попыток и ошибок, кон¬сультаций и исправлений, в котором участвуют мно¬гие умы. И всегда может случиться, что более моло¬дой коллега окажется на правильном пути, а Гейзенберг — на ошибочном, как и было на самом деле.
Джемс П. Бакстер в своей книге «Ученые напере¬кор времени», отмеченной премией Пулитцера, опре¬деляет миссию Алсос1 как «один из прекрасных образцов кооперирования ученых и военных». В этом отношении благодаря превосходному руководству полковника Бориса Т. Паша это была идеальная организация. Мы имели солидную поддержку в Ва¬шингтоне. Полковник Чарльз П. Николас был нашим «ангелом-хранителем» в Военном министерстве. Доктор Алан Т. Уотермэн помогал нам всем, в чем мы нуждались.
____________
1 Сведения об административном устройстве миссии Алсос можно почерпнуть в книге «Комбат сайентистс» («Сражающиеся ученые») Линкольна Р. Тизмейера и Джона Е. Бурхарда (Бостон, Литтл Броун).

Деятельность миссии Алсос охватывала раз¬личные области науки, но в данной книге описывается главным образом то, что имело отношение к атомной бомбе. Вполне естественно, что мы действовали в тес¬ном контакте с разведывательным отделом штаба генерала Гровса.
Все предприятие в целом было новым и неизведан¬ным, поэтому потребовалось некоторое время для то¬го, чтобы мы освоились и получили ясное представле¬ние о наших задачах. После этого все пошло настоль¬ко гладко, что даже было бы скучно рассказывать. Надеюсь, что мне простят включение в книгу несколь¬ких инцидентов, относящихся к первым беспокойным дням миссии Алсос.

С. Гоудсмит


Боязнь германской атомной бомбы

Если с позиций сегодняшнего дня взглянуть на обстановку конца 1942 и начала 1943 годов, то не трудно заметить, что в состоянии умов американских и немецких ученых имел место весьма комичный момент.
Американцы, осуществив первую цепную реакцию в урановом котле, считали создание атомной бомбы реальной возможностью и были уверены, что немцы добились в этом направлении еще больших успехов, ведь первооткрыватель явления ядерного деления Отто Ган и автор первой статьи о теории котла, осно¬ванного на цепной реакции деления, были немцами! Ядерные исследования немцы начали на два года раньше нас. И, кроме того, в то время все считали, что германская наука превосходит нашу.
Немцы тоже были убеждены в превосходстве своей науки и рассуждали так: если уж они в своих ядерных исследованиях блуждают во мраке, то чего могут добиться в этой области науки американцы.
В июле 1943 года, шесть месяцев спустя после того, как Энрико Ферми под трибунами университет¬ского стадиона в Чикаго осуществил первую цепную реакцию, в ставку Германа Геринга на имя д-ра Гернерта было прислано приводимое ниже письмо. (Надо сказать, что, кроме различных других постов, Геринг возглавлял Государственный совет по исследованиям, созданный для руководства и координации науч¬ных работ во всех университетских институтах Герма¬нии.) Вот это письмо.

«Секретно. 8 июля 1943 г. Советнику министерства д-ру Гернерту
Ставка Рейхсмаршала.
Берлин 8, Лейпцигерштрассе, 3

Дорогой партейгеноссе Гернерт!

Посылаю Вам для информации Рейхсмаршала [Геринга] доклад уполномоченного по ядерной физике Государственного советника профессора доктора Эзау. Как видно из доклада, за несколько месяцев дело довольно значительно продвинулось вперед. Эта работа не может за короткое время привести к изготовлению практически применимых машин или взрывчатых веществ, поэтому можно быть уверенными, что в данной области вражеские державы не могут иметь в запасе какую-либо неожиданность для нас. С лучшими пожеланиями Хайль Гитлер!
Ваш Ментцель».

Если бы человек, подписавший письмо, пожелал назвать себя своим полным титулом, то это выглядело бы так: бригадефюрер войск СС, министериаль-директор1 профессор, доктор Рудольф Ментцель. Обла¬датель «Золотого партийного значка» и бригадный генерал пресловутых гиммлеровских войск СС, он воз¬главлял все имевшие военное значение научные рабо¬ты в университетах Германии. Он занимал пост, анало¬гичный посту президента Гарвардского университета Конэнта, который был одновременно президентом нашего Научного совета национальной обороны. К сча¬стью, их сходство на этом заканчивается.
____________
1 Министериаль-директор — чиновник центрального государ¬ственного аппарата (приравнивается к званию генерал-лейтенан¬та).— Прим. перев.

В действительности Ментцель был второразрядным химиком и получил этот высокий пост, действуя по извилистым каналам нацистской партийной политики. Настоящие немецкие ученые относились к нему с пре¬зрением, считая его «сержантом от культуры», и по¬смеивались над тем первым и единственным случаем, когда он попробовал прочесть лекцию по химии. Сам Ментцель по этому поводу как-то заметил, что он тогда только понял, насколько труднее читать лек¬ции, чем выступать с политическими речами. Даже его партийные коллеги смотрели на него довольно-таки тусклым взором. Объяснялось это тем, что имел¬ся секретный доклад гестапо относительно Ментцеля. В докладе выражалось резкое недовольство беспоря¬дочным ведением Ментцелем своих дел; отмечалась невозможность изучения и оценки состояния всех военных исследований Германии в целом и, более того, указывалось, что большая часть опекаемых им исследовательских работ вообще не имеет никакой военной ценности.
Но, конечно, в те времена, в 1942—1943 годах, никто из нас ничего не знал ни о Ментцеле, ни о его пессимистично-оптимистичном докладе Герингу. Наши ученые ясно представляли себе зловещее значение атомной бомбы, и многие из них втайне надеялись, что работа над нею окажется достаточно сложной и ее не удастся завершить до окончания войны. Когда же возможность создания бомбы стала очевидной, то одна мысль о том, что немцы могут быть впереди, наводила на наших ученых почти панический страх.
Их рассуждения были логичны до наивности. Не следует забывать, что многие из них получили, хотя бы" частично, свое научное образование в немецких университетах, а некоторые из ученых, иностранцев по происхождению, даже и не частично, а полностью. Поэтому вполне естественно и в значительной мере оправданно было их преклонение перед немецкой наукой,—конечно, наукой догитлеровского периода. Немцы же начали свои урановые исследования за два года до нас, и мы считали, что они на два года опе¬режают нас. Они могли еще не иметь бомбы, но у них уже должны были действовать в течение нескольких лет основанные на цепной реакции котлы. Следова¬тельно, считали наши ученые, в распоряжении немцев уже были искусственные радиоактивные вещества в очень больших количествах, и это приводило их в ужас. Ведь немцам нетрудно было отравить воду и запасы продовольствия в наших больших городах химически неотличимыми веществами и в массовом масштабе сеять смерть среди нашего населения с по¬мощью ужасных невидимых излучений!
Перепуганные ученые называли даже дату и место применения предполагаемых радиационных атак Гитлера. Они считали, что немцам известен Чикаго как центр наших исследовательских работ, связанных с атомной бомбой, и что Гитлер, с его склонностью к драматическим эффектам, должен был избрать день рождества для сбрасывания на город радиоактивных веществ. Многие из занятых в проекте бомбы людей были настолько встревожены, что даже отправили свои семьи за город. Были информированы военные власти, и страх начал распространяться. До меня до¬ходили слухи об установке вокруг Чикаго соответст¬вующей аппаратуры для обнаружения радиоактив¬ности в случае немецких атак.
Именно тогда работа над проектом бомбы приняла характер «состязания» с Германией. К счастью, среди ученых и военных нашлись и реалистически мысля¬щие люди, которые руководствовались не только стра¬хом: перед лицом немецкой угрозы необходимо было принимать какие-то меры.
Первым конкретным мероприятием было разруше¬ние норвежского завода по производству тяжелой воды — наиболее подходящего вещества для ядерных реакторов. Эта операция, которая считается одним из второстепенных союзнических триумфов в войне, была выполнена британской разведкой, норвежским подпольным движением Сопротивления и американ¬скими бомбардировщиками, ведомыми Бернтом Балченом.
Немцы, несомненно, должны были понять наше намерение сорвать их урановые исследования и на¬шу боязнь оказаться позади в этих исследованиях. Уничтожение норвежского источника получения тяже¬лой воды было серьезной помехой для немецких ра¬бот. Однако в руках у немцев был достаточно боль¬шой ее запас для продолжения исследований и наша операция их не остановила. Наоборот, они умножили усилия, и в то же время это сделало их еще более са¬моуверенными.
Норвежский завод тяжелой воды немцы восстано¬вили быстрее, чем ожидалось, и это также не могло быть поводом для поздравлений в наш адрес. Стало ясно, что они придают урановому проекту очень боль¬шое военное значение.
Вот примерно все, что нам было известно. Если урановые разработки противника были развернуты в больших масштабах, то какая-то достоверная информация должна была просочиться через так называемых «нейтральных путешественников» и плен¬ных солдат. Например, мы имели кое-какие сведения о таком крупном предприятии, как проект «Фау-2». Но тот факт, что относительно уранового проекта та¬кой информации не было, мы объясняли совершенст¬вом немецкой системы сохранения секретности. В одинаковой степени это могло быть, конечно, и след¬ствием незначительности достижений немецких уче¬ных в этой области, как это на самом деле и было. Но такая мысль, как уже отмечалось, никому даже не приходила в голову.
С таких же позиций мы изучали и немецкие науч¬ные труды, попадавшие к нам через нейтральные страны. Всякий раз, когда они публиковали мате¬риалы, которые мы сами печатать не стали бы, мы думали, что это делалось сознательно, чтобы дез¬ориентировать нас.
От французских коллег, бежавших вскоре после падения Франции, мы узнали об усиленном внимании немцев к знаменитой французской лаборатории по ядерной физике, возглавляемой выдающимся фран¬цузским физиком Фредериком Жолио-Кюри, зятем мадам Кюри. Мы узнали, что в Париж приезжал не¬мецкий генерал с намерением вывезти в Германию все важное оборудование лаборатории. Позднее было решено оставить аппаратуру на месте и прислать для работы в парижской лаборатории немецких ученых. Все это говорило об определенном интересе немцев к ядерной физике. Для нас стало ясным, что против¬ник не имеет собственной аппаратуры, необходимой для столь специфической области научных исследова¬ний.
Таким образом, о немецком урановом проекте мы знали очень мало, а то немногое, что знали, мы почти неизменно истолковывали в пользу противника. В конечном счете это было, как говорят, к добру, потому что в огромной степени ускорило наши собственные работы. Но в те дни, еще до нашего вторжения в Европу, необходимо было знать побольше.
Обычные сводки разведки давали мало ценного. Постоянно в них содержались фантастические слухи об ужасающих разновидностях секретного оружия и атомных бомб. Об этих случаях доносили и британ¬ские агенты, но всякого рода технические детали неизменно представляли собой безнадежную чепуху. Причины были очевидны: ни один обычный шпион не был в состоянии дать нам нужную информацию про¬сто потому, что, не имея научной квалификации, он не мог отличить существенное от несущественного. Требуемые данные нам могла дать только научно подготовленная агентура, а разновидность Маты Хари1 со степенью доктора физических наук — персо¬наж весьма редкий даже в детективных романах.
_______________
1 Известная шпионка времен первой мировой войны.— Прим. ред.

Немецкая разведка действовала не лучше. То, что они ничего не знали о наших работах, ясно из письма, приведенного в начале этой главы. В получаемой ими информации о нас было столь же мало смысла, как и в тех сведениях, которые получали мы. До них доходили слухи о том, что американские ученые в больших масштабах ведут работу над атомной бомбой, но детали, приводившиеся в подтверждение этого, с научной точки зрения были настолько абсурд¬ны, что немецкие ученые попросту игнорировали все это дело в целом.
Мы считали, что если бы нам удалось заполучить одного немецкого ученого, то мы быстро разузнали бы, чего достигли в этой области все остальные. Нам, физикам, эта проблема казалась совсем простой. Ведь даже те из нас, кто не участвовал непосредственно в проекте бомбы, знали довольно хорошо о положе¬нии дел. Никакие ухищрения военных органов безо¬пасности не могли этого предотвратить. Военным трудно это понять. Ученые, активно работающие в некоторой общей области исследований, неизбежно образуют своего рода клан. Они работают совместно и знают все друг о друге. Нельзя оторвать группу ученых от их привычных мест и заставить их исчез¬нуть вместе с их семьями без того, чтобы их остав¬шиеся коллеги, удивленные этим, не сделали правиль¬ных выводов. Это, как мы знали, было справедливо и для Германии. Поэтому некоторые из нас настаи¬вали на том, чтобы попытаться встретиться с немец¬кими учеными в Швейцарии. Однажды нам стало известно, что выдающийся немецкий физик-ядерщик Вернер Гейзенберг был на совещании в Швейцарии. Многие из нас знали Гейзенберга еще задолго до вой¬ны и даже были близко знакомы с ним. Если кто-нибудь из нас получил бы возможность хотя бы не¬много поговорить с ним в Цюрихе, то, вероятно, мы уже знали бы все, что нас интересовало. «Но то же самое мог бы сделать и он!» — возражали более муд¬рые военные умы. Они также отлично понимали, что квалифицированный ученый в роли шпиона может оказаться неудачником. Он, по всей вероятности, больше бы выдал секретов, чем собрал бы сам. Требуется нечто значительно большее, чем накладная борода и поддельные документы, чтобы уберечь учено¬го от разоблачения его другими учеными, даже если он будет молчать, что представляется маловероятным, когда речь зайдет о его специальности. Ученый может выдать секретные сведения без всякого злого умысла. Мне приходилось присутствовать при разговорах, когда два собеседника старались не обмениваться никакой определенной информацией. Они прилагали максимум усилий, чтобы не выболтать секрет, и бесе¬довали только о допустимых вещах. Но самое их умалчивание и уклонение от определенных тем было весьма красноречивым для остальных.
Так обстояли дела в нашей среде в то время, когда наши войска готовились к вторжению в Европу. Нам ничего не было известно точно о немецком ура¬новом проекте. Мы только предполагали, что он раз¬вивается в том же направлении и, по всей вероятно¬сти, значительно быстрее нашего, и, естественно, мы сильно нервничали.
Гитлер хвастался новым секретным оружием. Что он мог иметь в виду, кроме атомной бомбы? Мы рас¬полагали разведывательными данными о Фау-1 и Фау-2. В перспективе немцы могли их использовать как средство доставки атомной взрывчатки. Из дан¬ных разведывательной авиации вырисовывалась кар¬тина таинственных установок, расположенных вдоль берегов Франции. Не были ли они фундаментами урановых котлов, предназначенных для производства бомб или по крайней мере для получения огромных количеств радиоактивных отравляющих веществ? И нечего удивляться тому, что наши отряды вторже¬ния были снабжены специальными детекторами для обнаружения радиоактивных веществ. К счастью, они оказались ненужными.

[Моргенштерн]

Мы готовимся изучать немецкую науку

Вначале миссия Алсос («Urmission», как могли бы назвать ее немцы) представляла собой укомплекто¬ванное научным и военным персоналом небольшое подразделение, направленное генералом Гровсом в Италию. Миссия вернулась еще до падения Рима, собрав весь возможный материал в университетах Неаполя и Южной Италии. Как и ожидалось, с на¬учной точки зрения ее деятельность не имела большо¬го значения. Однако сам факт осуществимости подоб¬ной миссии и ее оперативность имели свои последст¬вия. Было решено послать с войсками вторжения во Францию более крупную миссию, охватывающую все виды военных научных разработок. Организаторами миссии явились военное и военно-морское ведомства, Управление научных исследований Ванневара Буша и разведывательный отдел штаба генерала Гровса.
Полковник Борис Паш, военный руководитель первой миссии Алсос, был, естественно, кандидатом на тот же пост и в новом составе. Почему и как автор настоящей книги был назначен ее научным ру¬ководителем, остается загадкой для меня. Много месяцев спустя я узнал из одного документа, заши¬того невнимательным секретарем в мое досье в Вашингтоне, что рассматриваемый вариант (речь шла о моей персоне) обладает «некоторыми ценными пре¬имуществами, но и определенными недостатками». Недостатков, как я себе представлял, было много; преимуществ, достаточно существенных для того, что¬бы отозвать меня с работы в области радаров, кото¬рой я тогда был занят, было, вероятно, два. Первое заключалось в том, что, будучи физиком-ядерщиком, я не участвовал в проекте атомной бомбы; другими словами, меня можно было «израсходовать», и если бы я попал в руки немцев, они не смогли бы извлечь из меня каких-либо важных секретов о бомбе. Второе состояло в том,что я был лично знаком со многими европейскими учеными, знал их области научной дея¬тельности и владел европейскими языками.
Во всяком случае, преимущества все-таки переве¬сили недостатки, и я получил назначение. Но полностью я осознал характер предстоявшей работы лишь после того, как был проинструктирован и про¬шел проверку благонадежности в Вашингтоне. Снача¬ла я думал, что она состоит в изучении состояния немецких радарных разработок и физики вообще. Поэтому я был отчасти удивлен, когда майор из про¬верочной комиссии отвел меня в сторону и сказал: «Вы, конечно, понимаете, что в действительности ваша за¬дача состоит в том, чтобы разузнать все о разработке атомной бомбы?»
Однако официально моей обязанностью было вы¬явление состояния немецкой науки вообще. Атомники смотрели на это, как на камуфляж для прикрытия истинного назначения миссии, но я старался делать все зависящее от меня и миссии, чтобы и другие области научной деятельности не оставались вне на¬шего поля зрения.
Я был единственным в миссии ученым, официаль¬но проинструктированным относительно нашего собственного проекта атомной бомбы. Военные опаса¬лись, что я мог знать о нем слишком много, и это могло быть одним из недостатков, упомянутых в моем досье. Меня должен был сопровождать представитель генерала Гровса, обязанный не спускать с меня глаз. Это был тот самый майор, который отозвал меня в сторону и сообщил мне истинную цель нашей мис¬сии. Он обладал огромными полномочиями и имел де¬ло без всяких посредников с самыми высокими аме¬риканскими и британскими властями.
В моем представлении это был «загадочный майор», и сначала мне трудно было понять его. Я был убежден, что солидная шпионская организация снаб¬дила нашу разведку подробной информацией о не¬мецкой атомной бомбе, и когда майор, несмотря на все мои настояния, не сказал об этом ничего, я решил, что он просто не хочет мне говорить об этом. Его мол¬чание казалось чересчур уж загадочным. И только некоторое время спустя я обнаружил, что его молча¬ние в основном объяснялось отсутствием информации. Попросту говоря, наша шпионская организация не способна была иметь дело с ядерной физикой. Таким образом, наш майор, несмотря на его прямые связи с высшими властями, в конце концов совсем не пря¬тался за какой-то мантией таинственности. Когда я понял это, наши отношения стали прекрасными, и, хотя сейчас он и не носит военной формы и преуспе¬вает как архитектор, мы продолжаем оставаться близкими друзьями.
Вскоре после того, как мы обосновались в Париже, к миссии присоединились двое гражданских, до некоторой степени ознакомленных с секретами атомной бомбы. Один из них, инженер Фред, хорошо знал Европу, обладал талантом следопыта и был прекрасным компаньоном. Другой, Джим, также показал себя неутомимым в работе. Остальные члены миссии официально не были посвящены в ее задачи, хотя совершенно очевидно, что физикам и химикам даже без инструктажа было кое-что известно об урановой проблеме. Что касается таких людей, как физик из Мичигана Уолтер Колби, биохимик из Висконсина Карл Бауман, химик из Принстона Чарльз Смит, астроном из Йеркской обсерватории Джерард Куипер, физик из Нью-Йоркского универси¬тета Эд Сэлент, Аллан Бэйтс из фирмы «Вестингауз», и некоторых из временных членов миссии, то им было известно куда больше, чем могли предполагать наши военные работники безопасности.
При рассмотрении начальных планов организации миссии Алсос за столами в Вашингтоне они казались довольно простыми. В состав миссии для постоянной службы было включено лишь немного ученых; других же предполагалось присылать по мере необходимости. Это никогда не выполнялось точно. Когда необходи¬мость возникала, то люди редко оказывались на ме¬сте: канцелярщина и волокита делали невозможными быструю переброску их из Соединенных Штатов к месту действия даже в наиболее важные моменты. Задачей ученых было получение и анализ всей информации, имеющей отношение к немецкой науке. Опираясь на эту информацию, им предстояло решать, какие именно места, институты, сооружения и люди на территории противника были важны для получения интересующих нас сведений. Полковник Паш и его персонал должны были обеспечить, чтобы мы первы¬ми получили этих людей и заняли нужные объекты. Они должны были также снабжать нас всеми относя¬щимися к делу разведывательными данными, собран¬ными другими подразделениями американской и английской армий.
Нам предстояло решить еще одну серьезную зада¬чу: наладить взаимодействие между военным и граж¬данским персоналом миссии. Это было чем-то новым в военной истории, что практически еще не имело прецедента. Кто и когда будет возглавлять и при¬нимать решения что делать, куда направляться и как действовать? Позднее о миссии Алсос говорили как об «одном из самых прекрасных примеров сотруд¬ничества военных и гражданских людей». Полковник Паш никогда не покидал нас. Мы питали к нему пол¬нейшее доверие, а его подчиненные без всяких канце¬лярских проволочек обеспечивали все, что нам требо¬валось, как только наши войска овладевали важными объектами. В свою очередь полковник Паш никогда не подвергал сомнению наши суждения, когда мы говорили, что такой-то «объект» имеет первостепенную важность. Миссия Алсос своей деятельностью доказа¬ла полную возможность бесперебойной и эффектив¬ной совместной работы военных и гражданских лиц при условии, что их усилия основываются на взаим¬ном доверии и взаимопонимании.
Полковник Паш был большим специалистом в ча¬сти подбора людей. Все офицеры, его группы были прекрасные парни, специалисты по административным и оперативным вопросам. Это были подполковник Джордж Экман, прямо-таки чародей в вопросах борьбы со всякого рода канцелярской волокитой; майор Дик Хэм, первоклассный законовед, админи¬стративное искусство которого избавляло нас от мно¬гих беспокойств; полевые операции проводились под умелым руководством майора Роберта Блэка или капитана Реджинальда Огестина; имен еще нескольких офицеров и унтер-офицеров назвать здесь нельзя, так как они были профессиональными сотрудниками контрразведки. Все это были великолепно обученные и натренированные люди, знавшие по одному и более иностранных языков.
Один из офицеров миссии, майор Рассел Фишер, был рекомендован мною, поскольку он был физиком и я был знаком с ним много лет. Весь остальной пер¬сонал: водители, механики, агенты, писари под командой сержанта Лолли, наш блестящий фотограф Микки Саргууд — показывал прекрасные образцы дружной работы.
Миссия была уникальной организацией, и весь персонал отлично понимал всю серьезность стоящих перед нею задач и считал себя в привилегированном
положении.
Миссия Алсос была любимым детищем некоторых офицеров разведки в Военном министерстве и разве¬дывательного отдела штаба генерала Гровса. К этой разнородной группе время от времени прикомандиро¬вывались ученые, главным образом гражданские, не¬которые надолго, а большинство для выполнения кратковременных поручений. В целом весь коллектив действовал как одна большая семья; ссоры возникали очень редко и были незначительными, хотя, естествен¬но, до того как установилась такая плодотворная атмосфера, были некоторые полезные для дела столк¬новения взглядов и мнений.
Сначала нам казалось возможным руководить дей¬ствиями отдельных команд нашей миссии из париж¬ской штаб-квартиры, но недостаток соответствующих средств связи в районах военных действий не позво¬лил это осуществить. Посылавшиеся нами в различные места команды должны были действовать авто¬номно и принимать свои решения самостоятельно. В предварительном планировании было мало проку, так как на местах всегда возникали неожиданные ситуации, предвидеть которые было невозможно. Например, когда Аллан Бэйтс с двумя агентами контрразведки прибыл в Урах (Южная Германия) для вывоза металлургической лаборатории, он нашел население города в смятении. Освобожденные «перемещенные лица», перепившись, начали буйствовать. Буйство стало принимать опасные размеры. Бэйтс немедленно организовал и вооружил (из запасов кон¬фискованного оружия) роту из французских военно¬пленных, установил временное гражданское само¬управление, прекратил разгул и создал систему рас¬пределения продовольствия. Все это он вынужден был сделать для того, чтобы защитить двух наших агентов, себя и интересовавших нас немецких ученых. К счастью, гражданские и военные сотрудники мис¬сии Алсос были людьми, способными принимать реше¬ния на месте, и не требовали большой опеки.
Управлять из Парижа действиями отдельных групп миссии Алсос на местах было невозможно. В еще большей степени это было невозможно делать из Ва¬шингтона. Офицеры в штабе Гровса, ответственные за эту область, были способными и приятными людьми. Хотя они и были юристами, а не учеными, им все же не хотелось предоставлять нас самим себе, и поэтому они пытались руководить нашей деятельностью из-за океана. А мы должны были рассматривать любой приказ из Вашингтона как десять заповедей Моисея, абсолютно обязательных к выполнению без всяких «может быть». Внушительно выглядевшие радиограм¬мы на розовых бланках со штампом «Совершенно секретно» или, что еще хуже, «Донести об исполне¬нии» были в состоянии повергнуть в дрожь любой штаб. Время для исполнения ограничивалось зача¬стую только 24 часами.
Приведу типичный, хотя и несколько крайний, пример того, как невозможно было учесть абсолютно все в процессе организации миссии в Вашингтоне. Достигнув Рейна, мы должны были сразу, же набрать для пробы речной воды. Капитан Роберт Блэк, находясь в составе передового отряда в Голландии, в кон¬це сентября 1944 года под огнем противника добрался по мосту до середины реки и наполнил несколько бу¬тылок столь ценной речной водой. Мы предполагали, что если немцы имеют крупное предприятие по изго¬товлению атомной бомбы, то для охлаждения ураново¬го котла они могли использовать воды Рейна или его притоков. Если бы это было так, то в воду, несомнен¬но, должны были попадать радиоактивные примеси, которые легко обнаружить с помощью особо чувстви¬тельной аппаратуры.
Бутылки тщательно закупорили и подготовили к отправке в Вашингтон. Майор X, желая доставить удовольствие остававшимся дома друзьям, добавил к этим бутылкам еще одну, с прекрасным французским вином, и написал на ее этикетке: «Проверьте и это на активность». Нам эта шутка показалась изящной и забавной.
Через несколько дней прибыла одна из совершен¬но секретных радиограмм, требовавшая немедленных действий. «Вода отрицательна. Вино обнаруживает активность. Посылайте еще. Действуйте».
«Вот молодцы! — подумали мы,— оценили нашу шутку и продолжают эту веселую игру». Но мы же¬стоко ошибались. Из следующих радиограмм стало ясно, что в Вашингтоне действительно измерили радиоактивность вина вместо того, чтобы его выпить, и получили положительный результат! Не значит ли это, что немцы имеют секретную лабораторию где-то в горах, среди виноградников? Им не приходило в го¬лову, что во Франции имеется немало источников минеральных вод, обнаруживающих слабую радио¬активность.
Из формулировок текста радиограмм было ясно, что их составлял кто-то, совершенно незнакомый с элементарной физикой. Мне не к кому было обра¬титься с просьбой разобраться во всей этой «винной чепухе». Мы были чрезвычайно заняты подготовкой к взятию Страсбурга, ожидавшемуся с минуты на минуту. Состав нашей миссии сократился до трех физиков и нескольких специалистов по другим вопро¬сам. Я отказался действовать, несмотря на то, что те¬леграмма была подписана авторитетным ученым, занятым в проекте.
Но эту битву я проиграл. Мне пришлось послать одного из наших физиков, майора Фишера, на деся¬тидневную «охоту» за радиоактивным вином. К сча¬стью, нам было известно, откуда поступило это вино. Это была бутылка превосходного руссильона. Майор Фишер участвовал в освобождении Руссильона, когда он прибыл во Францию вслед за войсками вторжения с юга. Теперь я был вынужден послать его обратно в район Марселя.
«...Выполните всю работу полностью,— сказал я ему.—Не скупитесь в отношении конфиденциальных фондов. И, кроме того, имейте в виду, что на каждую отобранную вами бутылку вина вы должны обеспе¬чить ее полноценную копию для нашей миссии в Па¬риже».
Майор Фишер и сопровождавший его капитан Уоллес Райян прекрасно провели время. Они были свободны от забот, и им совсем не приходилось бес¬покоиться о получении вина и любой нужной им информации. Французские виноделы решили, что эти офицеры — американские бизнесмены, использующие свое положение военных для того, чтобы возобновить коммерческие отношения с французскими экспортера¬ми. Всюду их встречали с распростертыми объятиями и навязывали им в качестве образцов восхитительную жидкость в количествах, значительно превышающих те, которые они могли осилить. Но все закончилось благополучно. Они вернулись в Париж с широчайшим ассортиментом вин из бассейна Роны, образцами гроздьев винограда, почвы, на которой они росли, воды из местных речек и ручьев, образцов для оптовой и розничной торговли и т. д. Все это, за исключением предназначавшихся для нас «копий» вин, было отослано в Вашингтон вместе с рапортом майора Фишера. Вероятно, такое необычное задание и свя¬занные с ним тяжелые «питейные» испытания повлия¬ли на майора, что явно отразилось на его рапорте.
С течением времени «дистанционное управление» из Вашингтона ослабело и дошло до минимума, но когда возникала необходимость, мы всякий раз хва¬тались за эту «винную операцию» как за мощный аргумент в пользу нашей самостоятельности. Мы так никогда и не узнали, что же случилось с тем вином, которое мы послали в Вашингтон. Надеюсь, что получатели использовали его так, как предначер¬тала для вина сама природа, а не растратили его в колбах и ретортах.
Произошло еще одно событие, которое помогло внести ясность в проблему самостоятельности миссии Алсос. Трудно было убедить наших коллег из военной разведки, что розыски ученых совсем непохожи на ро¬зыски шпионов или уголовных преступников. У нас был перечень «подозреваемых». На военном жаргоне они именовались «объектами», и в соответствии с обычной полицейской процедурой наша работа заключалась в расследовании всех обстоятельств, связанных с каж¬дым из этих объектов в отдельности. Трудно было убедить военных, что далеко не все эти «объекты» стоили того, чтобы их разыскивать, так как одни из этих ученых представляли определенный интерес, а другие — никакого. Они никак не могли понять, как мы могли знать это наперед.
Однажды мы получили из Вашингтона официаль¬ный документ относительно таинственного немецкого ученого, который еще до войны приезжал в Соединен¬ные Штаты. Вместо того чтобы привести нам данные о его научных работах, из которых все сразу стало бы ясно, в секретном документе сообщалось, какое пиво он любит, каково его мнение об американ¬ских женщинах, далее говорилось о том, что у него в 1938 году были глисты, в правой ноздре полип и что левое яичко у него атрофировано! После ознакомления со столь достопамятным досье даже воен¬ные работники нашей миссии стали скептически от¬носиться к подобным вашингтонским документам.
«Винный инцидент» имел, однако, некоторые по¬следствия. Научный консультант генерала Гровса позднее сделал мне строгий и справедливый выговор за то, что я не сумел разглядеть опасности разыгры¬вания шуток в военное время, находясь за три тысячи миль за океаном, шуток, связанных с таким серьез¬нейшим предметом, как проект атомной бомбы. Вашингтон не мог рисковать.


Проблема секретности

Секретность, как это было внушено нам в самом начале, была категорически необходима, несмотря даже на тот факт, что наше кодовое наименование, Алсос, казалось, невольно разоблачало тайну, так как оно было переводом на греческий язык слова «гровс». Генерал же Гровс возглавлял всю деятельность военного ведомства, относившуюся к атомной бомбе, поэтому не требовалось слишком большой догадли¬вости, чтобы сделать соответствующий вывод. Кроме того, автомашины нашей миссии были снабжены номерными знаками с греческой буквой «альфа».
Очевидно, немцы даже и не собирались узнавать от нас что-либо о нашей бомбе. Узнать эти секреты от членов миссии они не могли никоим образом. Но наши люди также находились в неведении. Миссия Алсос должна была действовать, ничего и никому не говоря о том, что нас интересовало. Лишь немногие высшие американские и британские должностные лица были информированы о целях нашей миссии. Как я уже говорил, к нашей миссии были прикоман¬дированы офицеры и гражданские лица, в отношении которых предполагалось, что они не должны знать ничего о наших главнейших задачах. Более того, в армии, флоте и в промышленных кругах уже су¬ществовали разведывательные группы, пытавшиеся собирать материал относительно немецких научных разработок. Это обстоятельство привело к тому, что одна из наиболее трудных задач нашей миссии заклю¬чалась в том, чтобы сдерживать усилия этих непра¬вомочных сыщиков, не раскрывая им наших целей.
Так, в ноябре 1944 года мне позвонил из нашей парижской штаб-квартиры Жолио-Кюри и сказал, что какой-то офицер позвонил по телефону из Ва¬шингтона и потребовал сведений об исследованиях, связанных с атомной бомбой. Жолио-Кюри ответил, что он уже рассказал все.
«Разве вам не известно, что здесь у вас имеется специальная группа для этой цели, миссия Алсос?»— спросил Жолио и хотел даже дать наш адрес. К сча¬стью, благодаря принятым мерам удалось внимание этих людей отвлечь на другое направление и они ничего не узнали. Но после этого случая я сказал своим коллегам, что нам, пожалуй, стоит обзавестись вывеской — «Миссия Алсос. Особое подразделение по атомной бомбе».
В сентябре 1945 года в миссии раздался телефонный звонок из Главного управления военной разведки США в Германии. Они обнаружили лабораторию Отто Гана, первооткрывателя деления урана — явле¬ния, на котором основано действие атомной бомбы,— и собирались арестовать его для нас. Велико же было их изумление, когда я сказал им, что мы Ганом не интересуемся. Они, наверное, были бы еще более поражены, если бы узнали, что уже пять месяцев назад я разговаривал по телефону с д-ром Ганом и с тех пор он был интернирован.
Но если о том, что мы делали, знали очень не¬многие, то почти всем была известна цель нашего пре¬бывания в Европе и уж, конечно, совершенно секрет¬ный характер наших работ. Это придавало нам неза¬служенную значительность, весьма облегчавшую работу и обеспечивавшую нам неслыханные и време¬нами совершенно ненужные привилегии. Когда бы ни понадобилась нам какая-либо особая помощь или любезность, нам достаточно было шепнуть на ухо соответствующему сержанту или генералу два слова — «атомная бомба» — и неизменно это творило чудеса и оказывалось более эффективным, чем любые официальные предписания из Лондона или Вашингто¬на. Важность и секретность пленяли воображение непосвященных, и они сразу же загорались желанием помогать нам.
Подобная впечатлительность приводила иногда к забавным последствиям. Например, мы получили несколько кубиков немецкого металлического урана. Они нам превосходно служили в качестве пресс-папье. Один из посетивших нас высокопоставленных офице¬ров был настолько взволнован выставлением напоказ совершенно секретного вещества, что не мог удер¬жаться от разговоров об этом. Вскоре мы получили строгий приказ из штаба генерала Гровса держать эти урановые кубики в наших столах, а не на них. Это было очень досадно — они были такими велико¬лепными пресс-папье!
Было естественно предположить, что отступающие немцы могли оставлять шпионов и информаторов; нас предупредили об этом, чтобы мы были настороже. И совершенно напрасно: их не было нигде, по край¬ней мере, мы не встречали никого, кто стал бы себя беспокоить по поводу наших дел. Нам советовали также быть осторожными с местным персоналом, чьими услугами мы пользовались,— с шоферами, с прислугой в отелях и т. п. Единственным, кого мы заподозрили, был портье в отеле, который благода¬рил меня за чаевые словами «данке зер» (нем.— «большое спасибо»). Но оказалось, что это было только делом привычки. Он ведь говорил эти слова в течение четырех лет оккупации, а немцы ушли отсюда всего лишь пару дней назад!
Фактически же немцы никогда не интересовались нами, за исключением нескольких самых выдающихся их ученых, и то это было лишь, когда они находи¬лись уже под стражей и с них был снят допрос. Но даже и тогда у них оставалось впечатление, что они знают больше нас и владеют атомными секретами, которые нам еще неизвестны, а это именно и являет¬ся причиной их ареста и допросов. Для всех них Хиросима оказалась в полном смысле слова сюрпри¬зом. Только однажды, когда мы в ноябре 1944 года захватили четырех ученых-ядерщиков в Страсбурге, какой-то слух о нас просочился в Германию через лаборантку. Но она не знала ни наших имен, ни того, чем мы в действительности занимаемся, и ее инфор¬мация для немцев оказалась практически бесполез¬ной.
Немцы, так же как и мы, имели свои секреты, хотя в сохранении этих секретов они не были столь скру¬пулезны, как мы. Они не смогли удержаться от неко¬торого раскрытия их. Одним из первых следов, кото¬рые мы обнаружили в Страсбурге, был конверт со штампом «Представительство Рейхсмаршала ядерной физики». Это подействовало на нас подобно удару: создавалось впечатление, что у немцев был полно¬правный маршал, командующий ядерной физикой, в то время как у нас был только генерал с двумя звездочками! Но затем нам стало ясно, что это была одна из ловушек немецкого языка. В действительно¬сти это означало: «Представительство Рейхсмаршала Геринга по вопросам ядерной физики». Позднее мы узнали, что занимавшего столь ответственный пост физика его коллеги в шутку именовали рейхсмаршалом ядерной физики.
Подобные адреса на конвертах раскрывали то значение, которое правительство придавало этой от¬расли науки, и даже второсортный шпион мог связать это с атомной бомбой. То же было и на бланках, за¬полнявшихся для пользования правительственными автомашинами, на проездных билетах, как мы их называли, на которых, помимо таких же штампов, значились слова: «Эта поездка имеет большое значе¬ние для военных целей».
Следует отметить, что такие конверты, проездные билеты и другие бланки применялись лишь в самой Германии. Но наших руководителей по части безопас¬ности, несомненно, хватил бы удар, если бы и мы про¬делали то же со своей корреспонденцией. А если бы мы получили одну из таких бумаг еще в начале вой¬ны, то наша боязнь немецкой атомной бомбы была бы еще сильнее. Но мы никогда не знали ничего достоверного об этом до тех пор, пока нам не стало известно практически сразу же все. Это случилось после взятия Страсбурга.
Имеются и другие сведения, которые члены миссии не предполагают раскрывать. Мы не собираемся гово¬рить точно, кто именно из военного персонала был непосредственно связан с разведывательными органа¬ми штаба Гровса. Мы не можем также сказать открыто, сколько было найдено в Германии урана и тяже¬лой воды и как они были использованы. Мы помогали разыскивать их, но точные данные об их количестве узнали лишь из более поздних сообщений немецкой прессы. Нам неизвестно, что стало с этими материа¬лами, за исключением нескольких кусочков, которые остались у нас в качестве сувениров.
Ученые, входившие в состав миссии Алсос, иногда возмущались тем, что их не информировали более полно. Мы не могли понять, почему офицеры миссии пользовались преимуществом в отношении определен¬ной секретной информации по сравнению с учеными-специалистами. Правда, теперь мне кажется, что в большинстве случаев официальными данными они располагали ненамного больше нас, а просто слухи в их среде распространялись значительно быстрее.
Нас часто спрашивали, как это мы ухитряемся добывать немецкие секреты. Людям посторонним это должно было казаться громадным достижением. Ведь все в Германии было укрыто и замаскировано, и наши оперативные парни на своих джипах должны были как можно скорее и раньше всех разыскивать за¬прятанные лаборатории, центры научного руководст¬ва, оборудование, материалы и секретную докумен¬тацию противника. Конечно, то, что мы сделали, производит впечатление. Однако в действительности все было не так уж сложно. Секретный метод наших действий подобен так называемому секрету самой атомной бомбы. Какая-нибудь алгебраическая задача покажется полной глубокой тайны для непосвящен¬ного, но не вызовет никаких затруднений у любого студента высшей школы.
Тем не менее наша деятельность производила иногда впечатление даже на опытных профессиональ¬ных разведчиков. В чем же дело? Почему именно мы знали точно, куда надо ехать? Как мы узнавали, кто владеет секретами? Как нам удавалось узнавать, кто и в какой степени важен? Пожалуй, в этом последнем вопросе и есть ключ ко всей проблеме. Для человека постороннего профессор есть профессор и не более. Но мы-то знали, что никто, кроме профессора Гейзенберга, не мог быть «мозгом» немецкого уранового проекта. Да и любому физику в мире это было изве¬стно!
Находятся люди, которые частенько задают нам вопросы, твердо ли мы уверены в том, что нам извест¬но все, чем занимались немцы. Почему мы уверены в том, что где-нибудь в Германии не существует неиз¬вестная нам группа людей, которая даже сейчас продолжает в глубокой тайне заниматься изготов¬лением атомных бомб? Имелись даже донесения разведчиков, в которых высказывались подобные пред¬положения. Во время оккупации русскими датского острова Борнхольм до нас часто доходили официаль¬ные и неофициальные сведения, что там якобы находилась группа немецких ученых, завершавших созда¬ние атомной бомбы. Я до сих пор не знаю, как лучше всего доказать абсурдность этих слухов людям, далеким от науки. Можно допустить, что расклейщик афиш сумеет оказаться военным специалистом, а виноторговец — дипломатом, но неспециалист просто не в состоянии приобрести за одну ночь необходимые научные познания для изготовления атомной бомбы! Мы всегда считали, может быть с некоторым преувеличением, что во всем мире лишь две¬надцать человек могут понимать Эйнштейна. Отсюда следует, что по крайней мере один из этой дюжины должен участвовать в разработке любого проекта атомной бомбы, так как такой проект тесно связан с теорией Эйнштейна! Другими словами, еще до на¬чала нашей деятельности в Германии мы знали, какие ученые были нашими главными «объектами». Все, что мы должны были сделать,— это выяснить, как далеко они продвинулись в своем проекте изготовления атомной бомбы.


Операция «Целластик»

Полковник Паш прибыл в Париж вместе с аван¬гардом союзных войск, а мы, гражданские сотрудники миссии,— двумя днями позже. Естественно, что пер¬вый контакт мы установили со знаменитым француз¬ским физиком-ядерщиком Жолио-Кюри. В его лаборатории в Коллеж де Франс изготовлялись бутылки с зажигательной смесью и самодельные гранаты для бойцов французского Сопротивления. Человек, кото¬рого мы оставили здесь для охраны, был здорово напуган. Подобно большинству военных нашей миссии, он был сотрудником контрразведки, и перспектива провести несколько суток рядом с грудой самодель-ной взрывчатки не вязалась в его представлении с работой контрразведчика. Время, проведенное там до тех пор, пока не прибыли специалисты и не забра¬ли все эти вещи, было для него явно неприятным.
Жолио рассказал нам все, что знал, однако ему ничего не было известно об атомных исследованиях в Германии. Он подтвердил уже известные нам сведе¬ния о том, что в самом начале оккупации к нему яви¬лись двое высокопоставленных немецких ученых, профессор Эрих Шуман и доктор Дибнер. Они наме¬ревались увезти в Германию циклотрон и другое научное оборудование. Позднее это намерение было изменено, и вместо этого они прислали своих физиков для работы в парижской лаборатории.
Тот факт, что немецкие ученые работали в лабо¬ратории Жолио-Кюри, был известен. Он и послужил основанием для имевших хождение во время немецкой оккупации слухов о том, что Жолио был коллабо¬рационистом. На самом же деле он очень мало имел дело с немцами, захватившими его лабораторию. Весьма далекий от того, чтобы сотрудничать с ними, он на самом деле был участником французского подпольного движения Сопротивления. Счастливым и поистине поразительным обстоятельством было то, что Гентнер, возглавлявший группу немецких физиков в Париже и единственный из них человек, с которым Жолио сохранял дружеские отношения, знал о поли¬тической деятельности французского ученого и обере¬гал его от гестапо. Сам Гентнер был антинацистом; до войны он работал в Соединенных Штатах с изобре¬тателем циклотрона лауреатом Нобелевской премии Эрнестом Лоуренсом. Серьезный ученый и доброжелательный человек, Гентнер сам находился под подо¬зрением, так как не был нацистом и, кроме того, согласно секретному донесению гестапо, которое мы позднее обнаружили, он находился под влиянием своей жены, швейцарки по происхождению.
В конце 1943 года Гентнера отозвали в Германию. Перед отъездом он предупредил Жолио, что человек, который будет прислан на его место,— рьяный на¬цист и с ним надо быть осторожным.
Все это было очень интересно, но никак не продви¬гало нас вперед в наших поисках атомной бомбы противника. Несколько писем, оставленных немцами в лаборатории Жолио, ничего нам не дали. Одно из них, например, было от дамы, которая просила получателя письма привезти духи Шанель. Поручение было чисто немецкое или, говоря точнее, чисто жен¬ское. Деньги, которые она посылала, предназначались для покупки сигарет, чая и духов; если денег окажет¬ся недостаточно, то предлагалось исключить сигаре¬ты; если денег все равно окажется мало, то исключить чай. Но Шанель —при всех обстоятельствах! Нечего и говорить, что это «секретное» послание очень мало интересовало миссию Алсос. С точки зрения наших целей и задач Париж определенно не оправдал на¬дежд. Нам не оставалось ничего другого, как вы¬ждать некоторое время, пока фронт не продвинется ближе к нашим объектам.
Скорее для поддержания духа наших людей, чем в реальной надежде найти что-нибудь определенное, мы совершили рейд по опустевшим парижским пред¬ставительствам различных немецких промышленных концернов. Особенно нас интересовала фирма «Сименс». Она представляла собой крупнейший немецкий электротехнический концерн, и нам было известно, что руководителем исследовательских работ там был превосходный физик. Мы знали также, что он зани¬мался проектированием циклотронов и поэтому, возможно, участвовал в урановом проекте.
Парижская контора фирмы «Сименс» помещалась на верхнем этаже жилого дома, в котором отсутство¬вал лифт. До нас сюда никто не заходил, поэтому нам удалось найти несколько прекрасных электрических обогревателей и кое-какое канцелярское оборудование. Все это незамедлительно было нами конфиско¬вано. Но чего-либо интересного для нас мы не об¬наружили, хотя и натолкнулись на некоторые име¬на и адреса в стенографических тетрадях. Среди этих имен значилась мадемуазель Карола, и мы подумали: а вдруг мы обнаружили гениальную Мату Хари?! Но, увы! Наша мадемуазель Карола оказалась всего лишь портнихой почтенного воз¬раста.
Однажды нам передали на просмотр груду не¬мецких писем. Это были главным образом счета от французских фабрикантов стандартного электрообо¬рудования, поставлявшегося немецкой фирме. Но один из счетов привлек наше внимание, так как относился не к обычным материалам. В нем шла речь об усовершенствованной модели радарного оборудования. Мы быстро разыскали французского инженера, выполнявшего эту работу, в надежде, что он сообщит нам, через какую именно агентуру противни¬ка ему была заказана эта работа и кто были эти люди. Инженер оказался очень общительным, особенно после пары хороших американских обедов и соответствующих порций французского вина, но не смог сообщить нам ничего интересного.
В процессе обсуждений и расспросов этому инже¬неру кое-что стало ясно, и он сказал: «Я вижу, вы разведывательная группа по научной части. Известно ли вам, что во время оккупации немцы имели здесь, в Париже, такую же организацию? Я работал на них. Моя обязанность заключалась в том, чтобы время от времени информировать их относительно новых изо¬бретений и об изобретателях. Они называли свою организацию «Целластик» и пользовались услугами нескольких голландцев и швейцарцев, которые делали вид, что интересуются закупкой патентов. Но это была лишь вывеска. На самом деле это была самая настоящая шайка немецких шпионов в области науки и техники».
Он дал нам адрес: улица Квентин Бошар, 20, со¬всем недалеко от Елисейских полей. Это было совсем рядом с штаб-квартирой американской организации «плаща и кинжала», ОСС. Мы сразу же помчались туда. Дом оказался небольшим особняком. Соседи сказали нам, что он принадлежал потомкам наполео¬новского маршала Нея. Перед войной этот дом сда¬вали в аренду дипломатической миссии Венесуэлы. Мы не торопились войти внутрь, а сначала, в соответ¬ствии с нашей привычкой в те. холодные октябрьские дни, заглянули в винный погребок.
Помещение выглядело совершенно опустошенным, как будто у немцев было достаточно времени для эвакуации. Но в самый последний момент им, видимо, пришлось торопиться, поскольку внизу в большом зале валялись брошенные стаканы и другая посуда. Помещение производило странное впечатление: неко¬торые комнаты были сделаны звуконепроницаемыми, а служебные помещения были связаны между собой внутренней связью со специальным устройством, исключавшим возможность подслушивания. Наверху оказались остатки примитивной химической лабора¬тории.
Мы приступили к более тщательному изучению помещения, зная, что уничтожить все следы абсолют¬но невозможно. Остатки библиотеки говорили о том, что прежние владельцы проявляли большой интерес к чистой и прикладной наукам. Вскоре мы нашли еще более важные следы: план размещения, в котором были указаны имена и технические специальности лю¬дей, занимавших комнаты в этом доме. Брошенные копирки дали нам имена и адреса всех французских служащих; на телефонном коммутаторе мы нашли перечень сообщений и номера абонентов за последние два месяца. В книге швейцара были записаны по¬именно все посетители и даты их визитов за несколько недель.
Эта находка явилась большим откровением для нашего майора X, который понял, как легко было бы любому шпиону получить такую же информацию в Вашингтоне.
«Боже мой! — воскликнул он, как человек, внезап¬но прозревший.— Вашингтон полон такими перечня¬ми! Любой может видеть, кто посещает Ванневара Буша или «Джи-Джи»1...
____________
1 Генерал Гровс,— Прим. ред.

Наконец мы нашли настольные календари с за¬писями на голландском языке, относящимися к по¬ездкам в лаборатории Сорбонны и встречам с некоторыми выдающимися французскими учеными. Из этих записей стало ясно, что два известных голланд¬ских физика, которых я знал, были связаны с этой ор¬ганизацией. Кроме того, еще два молодых голландских физика были здесь штатными сотрудниками.
Продолжая поиски, мы нашли в этом доме, пока¬завшемся сначала пустым, еще очень много различ¬ных следов и красноречивых указаний. Так, в почто¬вом ящике оказалась нераспечатанная почта, ведомо¬сти выплаты жалованья внештатным служащим, в том числе и нашему французскому инженеру. Мы теперь могли убедиться в том, что он сказал нам правду.
С тех пор я стал всегда исследовать настоль¬ные календари во всех помещениях, которые мы осматривали.
Следующий шаг казался ясным — следовало ра¬зыскать тех французских служащих, имена и адреса которых мы нашли. Однако, если судить по размерам их жалованья, только двое из них могли иметь неко¬торое значение: инженер-радист и старший секретарь. Но нам с ними не повезло. Инженер-радист находил¬ся в специальной тюрьме для коллаборационистов, и нам удалось увидеть его только по особому разреше¬нию, которое к тому же пришло слишком поздно: мы проверили его досье в знаменитом Втором бюро1 и установили, что он, оказывается, принадлежал к французской нацистской партии, но и в его деле ни¬чего не говорилось относительно этого таинственного немецкого учреждения.
_______________
1 Одна из французских разведывательных организаций.— Прим. ред.

Что же касается мадемуазель, то она перепархивала с квартиры на квартиру. Всюду нам говорили о том, как она красива и элегантна, что, несомненно, побуждало нас искать ее еще более усердно. Может быть, мы на этот раз натолкнулись на новую Мату Хари, пусть несколько меньшего масш¬таба, но, возможно, такую же красавицу?! По послед¬нему адресу, который нам удалось узнать, нам сказа¬ли, что она уехала с джентльменом в американской машине и что обратно ее не ждали. Казалось, удача отвернулась от нас.
Теперь нашей задачей был розыск тех ученых, чьи имена мы обнаружили. С этим намерением Фред и я направились к известному книготорговцу и издателю научной литературы неподалеку от Сорбонны. В его магазине было мрачно и холодно, и помещение могло бы послужить великолепной декорацией для детектив¬ного фильма. Его владелец, мистер Фрей, мексикан¬ский подданный мексикано-индейского и наполовину европейского происхождения, проживал в Париже уже много лет. Он рассказал нам о всяких интерес¬ных случаях, происходивших с ним во время оккупа¬ции, и в разговоре, конечно, упоминал имена ино¬странных ученых, никогда не упускавших случая по¬бывать у него в магазине.
— Приезжали ли в Париж во время оккупации какие-нибудь голландцы? — спросил я у него.
— Очень мало,— отвечал мистер Фрей.— Но один молодой физик частенько заходил сюда. Недавно я послал ему несколько книг, но они вернулись назад, как не полученные адресатом.
Он позвал своего клерка, который и принес нам посылку на имя мистера Цварта с уже известным нам адресом на улице Квентин Бошар. Мы были на пра¬вильном пути. Мистер Цварт был одним из молодых голландских служащих.
— О, чуть не забыл! — внезапно воскликнул наш хозяин.— Я же получил на днях письмо от него! Он очень славный малый. Дайте-ка я попробую найти это письмо. Я не прочел его тогда внимательно и сей¬час просто не помню, о чем оно.
Письмо нашли. Из него стало ясно, что Цварт жи¬вет сейчас у дальних родственников в маленькой де¬ревушке Пон Сен-Пьер, возле Руэна. Это было имен¬но то, что нам хотелось узнать, но мы не могли уехать, не дав хозяину понять того, что имели более серьез¬ные мотивы для визита, чем это случайное обстоя¬тельство. Нам пришлось пробыть у него некоторое время, чтобы выслушать еще несколько рассказов об оккупации. А в магазине становилось все холодней и холодней. Наконец мы вышли. Чтобы согреться, мы зашли выпить в небольшой бар, где и начали строить планы относительно нашей завтрашней поездки в де¬ревушку возле Руэна.
В деревушке с помощью местного командира ФФИ (французские подпольные вооруженные силы) мы бы¬стро нашли то, что нам было нужно. На наш звонок дверь открыл молодой человек, в котором я сразу же узнал голландца. Есть такие мелкие детали в одежде, прическе и выражении лица, которые много говорят наблюдательному человеку и очень часто позволяют определить национальность незна¬комца. Немцы, например, предпочитают зеленые и ко¬ричневые тона в одежде и шляпы из грубого фетра. Голландцев часто можно узнать по их небрежным по¬зам. Конечно, могли быть и ошибки, но этот молодой человек, открывший нам дверь, явно «не вписывался» в пейзаж французской деревушки.
— Вы мистер Цварт,— сказал я, поставив ногу так, чтобы он не мог закрыть дверь.— Можно войти? Нам надо поговорить с Вами.
Когда мы сказали, что нам нужно, он отказался разговаривать. Даже когда я намекнул о том, что нам уже кое-что известно относительно этой таин¬ственной фирмы, и упомянул несколько имен, он отве¬тил лишь следующее:
— Я постоянно чувствовал, что в этой фирме «Целластик» было что-то не то, но не имел с ней никаких дел. Я не хочу впутывать лиц, в такой же степени не¬виновных, как и я, и поэтому не желаю больше с ва¬ми разговаривать.
Я наконец потерял терпение. Я сам родился в Гол¬ландии и не считал более необходимым соблюдать вежливость по отношению к голландскому коллабо¬рационисту, квислингу, окончившему Лейденский уни¬верситет, т. е. тот же, что и я.
Я попросил товарищей выйти и, когда мы оста¬лись с ним одни, внезапно обрушился на него на гол¬ландском языке и высказал ему полностью все, что я думал о его поведении, измене, трусости, эгоизме. Он не знал, кто я, но моя неожиданная атака на его родном языке достигла цели. Весь его вид говорил о том, что он напуган и сознает свою вину.
На меня самого это подействовало, вероятно, не меньше, чем на него. Встреча с предателем, хотя бы Даже и покорным, во много раз хуже, чем встреча с врагом. На протяжении всего пути обратно в Париж я был в подавленном состоянии.
На следующее утро мы информировали о нашем открытии голландского военного атташе в Париже. Он приказал мистеру Цварту явиться. К этому вре¬мени тот стал уже весьма послушным и готовым к со¬трудничеству и сообщил нам все, что знал об этой компании.
Позднее, после прорыва фронта, мы захватили не¬сколько немцев, участников этой шайки по научному шпионажу.
Один неразборчивый в средствах голландец по имени Клейтер, делец в области патентов, предложил немцам вывеску своей фирмы «Целластик» как шир¬му для технического шпионажа. Парижскую контору фирмы возглавлял некто Ручевей, скрывавшийся те¬перь в Альпах, в небольшом княжестве Лихтенштейн. Среди немецких сотрудников конторы был известный химик, профессор Криге из университета в Карлсруэ, который позднее рассказал нам, что он был прикоман¬дирован к парижской конторе «Целластик» как активный сотрудник немецкой военной разведки (Абвер).
Всем сотрудникам фирмы вменялось в обязан¬ность быть в личном контакте с французскими учены¬ми, не спускать с них глаз, не допускать использова¬ния их работ против Германии и делать все, чтобы лю¬бое ценное открытие их могло быть немедленно приме¬нено в интересах Германии. Так, молодая румынская женщина-физик мадемуазель Тэнэску находившаяся в Сорбонне, оплачивалась очень хорошо, хотя ее единственной обязанностью было докладывать по те¬лефону этой шайке в «Целластике» о всех заметных в ученом мире посетителях университета и о читав¬шихся там важнейших лекциях. В ее обязанности входило также знакомить деятелей из «Целластика» с французскими учеными. Именно ее телефонные вы¬зовы были наиболее многочисленными среди записей телефонистки на коммутаторе, которые мы нашли.
Мы допросили ее подробно, но она клялась, что не делала ничего плохого. Когда началась война, она оказалась «на мели», без всяких доходов, и вдруг по¬явилась возможность зарабатывать очень легко хоро¬шие деньги только за то, чтобы передавать по телефону некоторые сведения, большинство из которых можно было свободно найти на доске объявлений. Она утверждала, что ей ничего не было известно о самой фирме и лишь с трудом вспомнила о своем единствен¬ном посещении ее. Я не верю, чтобы такая ловкая девица, как мадемуазель Тэнэску, так уж ничего и не подозревала, но в те времена она должна была как-то добывать средства к существованию.
Двум знаменитым голландским ученым, профессо¬ру X из Лейдена и профессору Y из Амстердама, име¬на которых мы также нашли в Париже, с самого на¬чала был известен истинный характер деятельности фирмы «Целластик». В действительности ее директо¬ра Клейтера еще до войны серьезно подозревали в шпионаже в пользу немцев. Но недостаточно опла¬чиваемые профессора нуждались в деньгах и полага¬ли, что они могут легко перехитрить дельцов из «Цел¬ластика», Профессор X и его супруга пользовались необыкновенными привилегиями в путешествиях. Та¬кие возможности обеспечивали им связи этой фирмы в те времена, когда пересекать границы разрешалось только самым высокопоставленным лицам. В конце концов они через Швейцарию удрали в Лондон, но там «забыли» информировать голландские власти о характере организации «Целластик», пока не были уличены в этом миссией Алсос. Несомненно, что глав¬ным фактором в поведении профессоров было скорее недопонимание происходящего, чем сознательная измена.
«Но,— сказал бывалый офицер-разведчик и зако¬новед из нашей миссии,— большинство преступлений совершается скорее по глупости, чем по злому умыслу».
Правда, чего я не могу простить профессорам X и Y, так это того, что именно они толкнули в объятия фирмы «Целластик» двух своих молодых и совсем еще зеленых ассистентов. Это они порекомендовали этим молодым людям работать в качестве служащих Y мистера Цварта и доктора К
Цварт не устоял перед соблазном пожить в Пари¬же—в городе, о котором мечтает большинство голландских юношей, так же как и молодежь и пожилые люди в других странах. Он имел великолепный оклад, машину в военное время, мало работы и много досуга. О глубине его падения можно судить по той лжи, ко¬торую он допускал на своих французских визитных карточках, совершенно незаконно именуя себя «док¬тором» Цвартом и официальным представителем хи¬мической лаборатории профессора Ван Аркеля — од¬ного из преданных голландскому подпольному Со¬противлению людей.
Годом позже мне пришлось ненадолго побывать в Голландии, главным образом в связи с делами «Целластик». На месте я увидел, что в голландских университетских кругах дела эти были восприняты куда серьезнее, чем я ожидал. Голландская военная разведка, обыскав служебные помещения этой фирмы в самой Голландии, собрала еще больше данных, проливавших свет на ее деятельность.
Моя поездка дала мне возможность посетить дом моих родителей в Гааге, где я воспитывался ребен¬ком и учился в высшей школе. Я вел свой джип через лабиринт знакомых улиц, которые теперь казались мне такими маленькими и узкими, и с надеждой ду¬мал о том, что вдруг найду моих старых родителей ожидающими меня дома, такими же, какими я видел их в последний раз. Но, к сожалению, я знал, что это только мечта: в марте 1943 года я получил от них прощальное письмо, на котором был штамп нацист¬ского концентрационного лагеря. Письмо дошло до меня через Португалию. Это было последнее письмо от них.
Дом не был разрушен, но когда я подъехал ближе, то заметил, что все окна выбиты. Поставив свой джип за углом, чтобы не привлекать внимания, я через окошко проник в дом. Внутри был полный разгром. Все, что могло гореть, было растащено горожанами и пошло на топливо в последнюю холодную зиму оккупации. Лестничные клетки выломаны, двери сор¬ваны, выдраны куски потолка, стен — одним словом, все, что могло быть использовано как горючее. Но каркас еще стоял.
В маленькой комнатке, где я провел столько дней моей жизни, я нашел несколько разорванных бумаг и среди них свой студенческий билет, который мои ро¬дители так тщательно хранили все эти годы. Перед моим мысленным взором этот дом предстал таким, каким он выглядел тридцать лет назад. Вот здесь был застекленный балкончик — любимое место моей мате¬ри, в углу стояло пианино, а там был мой книжный шкаф. Что случилось с множеством книг, которые я оставил? Маленький садик за домом выглядел уны¬лым и заброшенным. Уцелел лишь куст сирени.
Стоя здесь, среди этих руин, которые некогда бы¬ли моим домом, я испытал то тяжелое чувство, кото¬рое знакомо всем, кто потерял свою семью, родных и друзей, попавших в лапы нацистских убийц,— ужасающее чувство своей вины. Все ли я сделал, чтобы спасти их? Ведь в конце концов мои родители уже имели американские визы! Все уже было подготов¬лено. Как раз за четыре дня до вторжения немцев в Голландию они получили последние документы на право выезда в Соединенные Штаты. Но уже было слишком поздно! Если бы я немного поспешил, не отложил бы на неделю посещения иммиграционного бюро, если бы я написал нужные письма немного раньше, возможно, я сумел бы спасти их от нацистов. Теперь я плакал от тяжелого чувства своей вины. Я знал, что такие же чувства выпали на долю мно¬жества людей, потерявших своих самых близких и самых дорогих людей, замученных нацистами. Увы! Мои родители были только двумя маленькими людьми среди четырех миллионов жертв, направленных в от¬вратительных, битком набитых вагонах для перевоз¬ки скота в концентрационные лагери. На возвращение из этих страшных лагерей смерти никто и никогда не мог рассчитывать.
Мир всегда так восхищался немцами за их акку¬ратность— они так методичны, им присуще такое вы¬сокое чувство корректности!... А ведь именно эти ка¬чества позволили им с такой точностью и спокой¬ствием вести записи всех своих злодеяний, записи, которые мы обнаружили позднее в Германии. Из этих записей я и узнал точную дату смерти моего отца и моей слепой матери в газовой камере. Это произошло как раз в день семидесятилетия моего отца.

[Моргенштерн]

Операция «Тууспэйст»

Наши разведывательные органы в Париже инфор¬мировали нас каждый раз, когда они выкапывали что-нибудь такое, что, по их мнению, могло представ¬лять научный интерес. Благодаря этому мы получили возможность допросить некоего немецкого специали¬ста в области авиации. Как выяснилось, в действи¬тельности он не был таким специалистом: в прошлом летчик-испытатель, он во время войны был представи¬телем известной немецкой авиационной компании во Франции.
Работники разведки содержали его в превосход¬ных апартаментах, в доме, принадлежащем фран¬цузскому коллаборационисту. Владелец дома в это время находился в тюрьме. Этот парень из авиации был очень дружелюбен и общителен, но он не мог дать никакой ценной для нас информации. Он, видимо, заметил выражение разочарования на лицах майо¬ра X и моем, потому что сказал: «Вы, кажется, интере¬суетесь научными вопросами. Сожалею, но не могу вам помочь; я сам мало что знаю об этом. Во фран¬цузском лагере для интернированных я встретил чело¬века по имени Розенштейн, который располагает как раз той информацией, в которой вы нуждаетесь. Он настоящий ученый и рассказывал мне поразительные вещи о химии и об атомных бомбах».
Наши друзья из разведки пообещали нам разы¬скать этого Розенштейна как можно быстрее. Мы с трудом могли его дождаться, но наше терпение бы¬ло щедро вознаграждено.
Розенштейн — высокий, худой человек, приблизи¬тельно лет тридцати пяти —произвел на нас впечат¬ление очень осторожного и чрезвычайно любезного на типично немецкий манер человека. Он говорил по-французски без всякого акцента, а также немного владел английским. Это был типичный немецкий уче¬ный, работавший в области прикладной науки и об¬ладавший буквально энциклопедическими познания¬ми в области химии и физики и особенно химической технологии. В его записных книжках материал был расположен по очень хорошо продуманной системе, а все записи отличались просто необыкновенной чет¬костью. Книжки эти были полны всевозможной ин¬формации по прикладной химии. Там были некото¬рые интересные данные о химических процессах, неизвестные союзникам в таких тонких деталях.
Розенштейн по происхождению был евреем. Сна¬чала он бежал в Швейцарию, где занимал хорошее место в промышленных кругах, но был недоволен не¬достаточным признанием его научных заслуг, что привело к ссорам по поводу патентов. Семья, а потому и мысли Розенштейна продолжали оставаться в Гер¬мании. Его глубокие познания в химии были полезны немцам, и во время войны они приложили немало уси¬лий к тому, чтобы он вернулся. Они обещали ему, что в Германии к нему будут относиться как к ВВИ — «экономически ценному еврею» — или даже как к по¬четному арийцу. Он клюнул на эту приманку. В те¬чение некоторого времени немцы держали свое слово. Он работал в области защиты от отравляющих газов и занимал значительный пост на главном предприятии по изготовлению синтетического газолина. У него бы¬ло преимущество, заключавшееся в том, что он имел хороших друзей среди своих прежних одноклассников и однокурсников по университету, занимавших теперь значительное положение в немецкой химической про¬мышленности.
Тем не менее он столкнулся с трудностями. Его коллеги по работе на заводе, те самые немцы, кото¬рые сейчас клянутся, что они никогда не были наци¬стами, возражали против того, чтобы еврей занимал столь важный пост. Компромисса достичь не удалось, и Розенштейна вытеснили. Компания направила его в Берлин работать в одиночестве над исследователь¬ской проблемой в Технической школе. Обещанные ему привилегии так никогда и не были реализованы; он должен был, как все евреи, носить «желтую звезду», и его не допускали во многие места. В конце концов он решил исчезнуть.
Розенштейн добыл себе несколько фальшивых пас¬портов и удостоверений личности и в один прекрас¬ный день покинул Берлин. В Эльзасе его спрятал один сотрудник швейцарской компании, в которой он когда-то работал. Затем ему помог один немецкий офицер, эльзасец по происхождению, симпатизирую¬щий Франции. Этот офицер доставил Розенштейна в Париж, где последний и жил до самого освобожде¬ния как французский химик под вымышленной французской фамилией. Он намеревался, по его словам, отдать себя в руки американских властей, но не знал, как это сделать, и отложил свое намерение на не¬сколько дней. Когда он в одном из французских ка¬фе советовался по этому поводу со своим приятелем, их разговор подслушал агент французской охранки и немедленно арестовал его. Таков был путь, который в конце концов привел его к нам, в миссию Алсос.
Хотя лишь немногое из того, что он знал, имело какое-то значение для разведки, Розенштейн все же оказался для нас очень ценным человеком. Он рас¬сказал нам о газе, который немцы собирались пустить в ход. Этот газ вызывал перебои в работе самолетно¬го мотора, что приводило к аварии. Однако работа над этим газом была прекращена, так как он действо¬вал и на экипаж самолета, а это могло быть расце¬нено как ведение войны «с применением химических средств». Рассказал он и еще кое-что в таком же ду¬хе. Большая ценность Розенштейна заключалась в том, что он всесторонне знал страну и все, что касалось немецкой техники, тонко понимал психологию нацистов, был знаком с нацистскими искажениями немецкой речи, с многочисленными условными обозначениями военного времени, с сокращениями, наз¬ваниями организаций и с жаргонными выражениями. Он также владел немецкой стенографией и взялся обучать некоторых сотрудников миссии Алсос фран¬цузскому и немецкому языкам.
Розенштейн, таким образом, оказался наиболее ценным приобретением нашей миссии. Каждое утро его привозил к нам на джипе вооруженный сотруд¬ник контрразведки, а по вечерам мы отправляли его обратно в лагерь для интернированных. Там он также был очень полезен офицерам как переводчик и вооб¬ще как знающий человек.
Мы, конечно, старались держать его в неведении относительно нашей миссии, однако он был доста¬точно развитым человеком, чтобы догадаться о наших целях. Часто он дополнял нашу информацию, поль¬зуясь своим первоклассным знанием предмета. Когда мы нашли документы, подтверждающие эвакуацию страсбургской лаборатории в один из маленьких го¬родков и размещение ее в школьном здании, то ока¬залось, что это была та самая школа, в которую Розенштейн ходил еще ребенком. Или, когда двум офи¬церам военно-морских сил было поручено изучить не¬которые немецкие проекты в области химии, Розен¬штейн составил документ, облегчивший им выполне¬ние этого задания.
Было, конечно, странно видеть немецкого пленно¬го, читающего наставления офицерам союзных сил. Но он делал это отлично и даже написал несколько толковых разведывательных донесений для миссии Алсос, например о производстве синтетического газо¬лина.
Этот человек был очень доволен: с ним хорошо обращались, он чувствовал, что делал полезное дело, и впереди его ничто не беспокоило. Но с расширением нашей деятельности мне в конце концов пришлось от¬казаться от его услуг, так как он мог узнать о нашей миссии слишком много и даже больше, чем любой из наших работников. Кроме того, мы ожидали, что вско¬ре нам придется выехать из Парижа. Не хотелось, ко¬нечно, терять такого полезного человека, но это было необходимо. Единственный приемлемый для нас путь, которым мы могли избавиться от него, заключался в том, чтобы сделать его свободным человеком. Хотя я и очень возмущался его возвращением в Германию из Швейцарии и, пусть кратковременным, участием в немецких военных усилиях и сначала не доверял его лояльности и благонадежности, я все же был уверен в том, что его поведение в последний период войны и сотрудничество с нами после освобождения Парижа давало ему право на свободу. Так как официально он был пленником французов, то мы сообщили им наши рекомендации. Французы были очень удивлены, но не тем, что мы хотели его освободить, а тем, что мы совершенно добровольно отказывались от услуг столь полезного пленника. Они не знали, что наше великодушие диктовалось исключительно необходи¬мостью.
Итак, вскоре Розенштейн сделался свободным че¬ловеком. Но теперь трудности для бедняги только на¬чались: жить негде, нет ни денег, ни еды, ни работы, а доступ в миссию Алсос закрыт. К счастью, его за¬труднения продолжались недолго. Французские вла¬сти нашли для него подходящее место в своих иссле¬довательских организациях. Мы же помогли ему ра¬зыскать в Германии невесту и родственников. Он же¬нился и, вероятно, живет в Париже счастливее, чем когда-либо. Но нам было некоторое время трудно без этого неутомимого работника, этой живой химической энциклопедии и ходячего словаря.
Тем временем в сентябре 1944 года союзными войсками был освобожден Брюссель. Так как большая часть мировой добычи урана приходилась на Бельгийское Конго (ныне Республика Конго.— Прим. ред.), мы немедленно направились в этот город. Там мы узнали, что один крупный химик из «Ауэр Гезельшафт» — известного немецкого химического концер¬на— интересовался главным образом местонахожде¬нием запасов урана и что он имел свою контору в Па¬риже.
Мы возвратились в Париж и направились в поме¬щение французской компании, имевшей дело с ред¬кими химическими элементами и обладавшей моно¬полией на торий. Эта фирма — «Редкие земли» — при¬надлежала евреям и была забрана концерном «Ауэр Гезельшафт». Незадолго до освобождения Парижа весь запас тория был вывезен в Германию. Приказ об его вывозе был дан тем самым химиком, который интересовался запасами урана. Все это прямо каса¬лось нас.
Нам было известно, что торий мог быть использо¬ван в атомной бомбе на одной из последних стадий ее разработки. Означал ли этот интерес к торию, что немцы фактически уже обогнали нас? Мы тщатель¬нейшим образом проверили всевозможные промыш¬ленные применения тория и пришли к заключению, что даже небольшой части всего количества украден¬ного тория хватило бы для атомной промышленности на двадцать лет.
Загадка с торием стала для нас буквально ма¬нией. Но французская фирма ничем не могла нам по¬мочь. Французы не имели ни малейшего представле¬ния, зачем немцам понадобился торий. Мы навели необходимые справки относительно немецкого персо¬нала. Нам сообщили, что химик, хотя и числился в Париже, много путешествовал и бывал здесь редко. Его замещали марионеточная фигура по имени Петерсен и весьма опытная секретарша фрейлен Вессель. Как нам сообщили, Петерсен не отличался особой смышленостью. С другой стороны, у фрейлен Вессель смышлености хватало на двоих. Весьма ве¬роятно, что она была бельгийкой и жила где-то на севере.
— Они ничего не оставили, когда удирали? — спро¬сил я работников фирмы.
— О, нет, ничего. Они очистили всю контору. Абсолютно ничего.
Я знал, что так не бывает; всегда остаются какие нибудь следы.
— Вы уверены, что они не оставили никаких бу¬маг? — спросил я снова.
— Действительно ничего. Только несколько ката¬логов. Но мы можем еще раз проверить все вокруг, чтобы удостовериться в этом.
Они принесли нам каталоги немецкой фирмы и несколько бумаг, среди которых были письма, пред¬ставлявшие определенный интерес. В этих письмах Упоминались имена химика из концерна «Ауэр Гезельшафт», Петерсена и фрейлен Вессель. В них сообщалось о междугородных телефонных переговорах на большие расстояния, а так как такие разговоры в военное время предоставлялись только лицам, имев¬шим соответствующие полномочия, можно было за¬ключить, что Вессель представляла собой нечто боль¬шее, чем обычная секретарша.
Кроме того, мы нашли книгу регистрации входя¬щей и исходящей почты. За небольшими исключения¬ми, зарегистрированные письма адресовались в не¬мецкие или французские конторы этой компании. Но в одной из последних записей значилось, что Петерсен направил письмо фрейлен Вессель в маленький городок Ойпен на германо-бельгийской границе. Возможно, что она еще была там.
Между тем к нам сыпались депеши из Вашингто¬на, требовавшие больше информации о немецкой ком¬пании и обо всем, что касалось тория. Петерсен уехал обратно в Германию. Единственное, что нам остава¬лось, это «cherchez la femme» («ищите женщину»), как говорят французы. Ойпен как раз только что пе¬решел в руки союзных войск. Нам следовало поискать фрейлен Вессель там.
Для контрразведчика было недостойным связы¬ваться с канцелярской волокитой хотя бы потому, что это слишком затянуло бы дело. Как обычно в таких случаях, полковник Паш решил разыскать эту фрей¬лен сам.
— Я привезу ее сюда,— сказал он, садясь в ма¬шину вместе с двумя своими людьми. Они уехали.
Через несколько дней раздался звонок полковника по междугородному телефону.
— Мы схватили его,— сказал он. Но связь, как всегда, была плохой, и я не был уверен в том, что я правильно его понял.
— Схватили кто? — спросил я не очень грамотно.
— Его,— сказал полковник.— Вы знаете кто.
— Я не понимаю, о чем вы говорите,— сказал я. Но внезапно мне сразу стало ясно, что имел в виду пол¬ковник. Он разыскал не только фрейлен Вессель; он нашел также и Петерсена!
Петерсен и его секретарша были доставлены в Па¬риж— сначала герр доктор, а немного позже и фрей¬лен. Когда Петерсена захватили, при нем был чемо¬дан, полный различных документов. Это было очень счастливым обстоятельством для нас! Впервые к нам в руки попал настоящий пленник миссии Алсос. Мы очень надеялись, что наконец захватили человека, располагающего полной информацией о немецком урановом проекте. Ведь до сих пор наши сведения но¬сили очень отрывочный характер и сводились к тому, что немцы усиленно работали над производством тя¬желой воды в Норвегии. Кроме того, нам было изве¬стно из нейтральных источников о работе нескольких ведущих немецких физиков в небольшой деревушке, расположенной в южной Германии возле фамильного замка бывшего кайзера, В некоторых сообщениях утверждалось, что в замке Гогенцоллернов находятся секретные лаборатории. Однако подобные мысли мог¬ли быть внушены лишь детективными фильмами. Я знал этот замок. Он совершенно не подходил для проведения научных экспериментов. Скорее всего не¬мецкие ученые находились в ближайшем городке, Эхингене.
Наш номер в отеле был превращен в «трибунал» для допроса наших пленников. Мы оделись в парад¬ную форму, а полковник Паш нацепил столько лен¬точек и медалей, сколько смог разыскать. Ввели Пе¬терсена. Мы посадили его лицом к окну с таким расчетом, чтобы видеть выражение его лица при на¬ших вопросах. Но ответы Петерсена совершенно ра¬зочаровывали нас. Или он что-то скрывал, или дей¬ствительно не знал, что к чему.
Страшно разочарованный, я начал изучать много¬численные документы, найденные в его чемодане. Было довольно холодно, и поэтому я забрался после обеда в постель, чтобы с удобствами и без помех за¬няться документами. Но только я начал читать, как чуть.не вывалился из постели от. возбуждения.
Этот Петерсен, подобно всем немцам, был чрезвы¬чайно методичен, и из :его бумаг было совершенно ясно видно, где он находился и. что делал в последнее время. Трамвайный билет говорил о том, что всего две недели назад он находился в Берлине. Счет из отеля удостоверял, что его секретарша, фрейлен Вессель, также была там. Но больше всего меня взвол¬новал счет из отеля, подтверждавший, что совсем незадолго до поездки в Берлин Петерсен посетил этот небольшой городок, Эхинген, возле замка кай¬зера. Для меня не оставалось сомнений — Петерсен по пути из Парижа на завод в окрестностях Берлина останавливался в месте, имевшем отношение к немец¬кому урановому проекту. В этом наблюдалась пря¬мая связь между похищением тория из Франции и секретной проектной организацией в Эхингене, а так¬же с концерном «Ауэр».
На следующее утро я с нетерпением ожидал новой встречи с Петерсеном. На этот раз мы буквально извели его расспросами об Эхингене. Он уверял, что ездил туда только для того, чтобы навестить свою мать. Последующее изучение документов подтверди¬ло, что его мать действительно живет там, но в своем письме она упоминает об этом городке как о «запрет¬ной зоне». Мы снова расспрашивали его, почему го¬родок был запретной зоной и много ли новых зданий появилось в нем. И почему так много солдат, ученых, лабораторий и так много автомобилей? Петерсен, по-видимому, не понимал, почему мы проявляем к этому городу такой интерес. Выражение «запретная зона» означало попросту то, что туда не разрешался въезд беженцам из разбитых бомбежками городов. И действительно, его матери было приказано выехать в другой город. Сам же Петерсен находился там все¬го пять дней и, как можно было судить по железно¬дорожному билету, приезжал в этот город еще раз, год назад, но не заметил никаких изменений во внеш¬нем облике городка, за исключением увеличения чис¬ла беженцев.
Еще раз наши надежды оказались разбитыми вдребезги. Мы ни на шаг не продвинулись вперед!! Создавалось такое впечатление, что в Эхингене не было ничего похожего на нащ Ок-Ридж. Однако все это могло быть в соседнем городке. Кроме того, было довольно странно, что этот человек из концер¬на «Ауэр» совсем ничего не знал об урановом проекте.
Мы изучили более тщательно документы, допро¬сили его секретаршу, но нового ничего не добились. Петерсен покинул Париж перед самым освобожде¬нием города, получив приказ возвратиться в берлин¬скую контору, но у него было специальное разрешение на поездку в Эхинген для того, чтобы навестить мать.
Мы все же не были полностью удовлетворены. Снова и снова изучая документы, мы обнаружили не¬сколько подозрительных писем, но при дальнейшем расследовании оказалось, что они не представляют для нас никакого интереса. Это была переписка с французскими врачами относительно торговли ра¬дием на черном рынке. Мы передали эти письма французским властям. Среди документов находился пропуск, которым Петерсен пользовался, когда однажды перевозил радий и платину стоимостью в миллион марок в Берлин. Согласно этому докумен¬ту, его сопровождал чиновник немецкой секретной службы по имени Гарун Аль Рашид Бей, уроженец Сенвтенберга, провинции Лаузиц. Я был убежден, что Гарун Аль Рашид — вымышленное условное имя, но более опытные офицеры разведки сказали мне, что оно все-таки настоящее. Если бы немцы решили воспользоваться условным именем, то они назвали бы этого человека, например, Шмидтом. Опрос на¬шего пленника также подтвердил это.
Кроме того, в одной из бумаг сообщались приметы девушки Кармен фон Рензер, ее возраст, адрес и не¬которые другие сведения. Документ походил на ко¬пию паспорта или удостоверения личности. Это полу¬испанское, полунемецкое имя наводило на мысль, что теперь мы действительно натолкнулись на след «Маты Хари». Когда мы спросили нашего пленника о ней, он сначала даже не понял, о ком мы говорим. Однако, когда мы показали ему часть этой бумаги, он сразу же вспомнил и рассказал, что с этой девушкой он однажды имел дело в Париже. Она обошлась ему в три тысячи франков — факт, по его мнению, возму¬тительный.
«В Берлине на Курфюрстендамм,—сказал он,— такое развлечение стоит всего семь с половиной ма¬рок»!
Возмутившись тогда этим, он записал ее имя и приметы, рассчитывая информировать власти и вер¬нуть таким образом хотя бы часть своих денег. Мы не поверили его рассказу и поручили двум нашим агентам контрразведки разыскать девицу и проверить правдивость его слов.
Через два дня они наконец выследили ее. Однаж¬ды после обеда, когда я беседовал с несколькими по¬сторонними офицерами на политические темы, один из наших агентов, не зная, что у меня гости, при¬открыл дверь и, просунув голову, крикнул во все горло: «Доктор! Мы нашли вашу проститутку!»
Но на два вопроса мы все еще не получили ответа, причем это были вопросы большой важности. Прежде всего мы хотели знать, почему Петерсен не остался в Берлине и почему мы нашли его так близко от бельгийской границы. Вторым вопросом была, конеч¬но, наша исходная проблема: что случилось с торием, который они забрали из Франции?
Мы продолжали допросы и изучение документов все более и более тщательно и наконец загадка про¬яснилась. Нашу работу облегчило наличие среди доку¬ментов Петерсена составленного им для своей фирмы подробного доклада о том, что происходило в Париже в последнюю неделю перед освобождением. Фрейлен Вессель, с которой он был в весьма приятельских отношениях, отправилась на автомобиле в свой род¬ной город. Петерсен передал ей некоторые свои вещи, а сам должен был вести машину в Германию, но, как уже упоминалось, заехал в Эхинген к своей матери. Оттуда он направился в Берлин, где, как сообщалось, находилась и его секретарша. Затем она вернулась в свой родной город, а его послали снова в район франко-германской границы разыскать несколько железнодорожных вагонов, затерявшихся где-то по пути из Парижа. Может быть, в этих вагонах и находился торий? Во время этой поездки Петерсен ока¬зался недалеко от городка, где жила его секретарша, и решил, что может провести с ней день и взять кое-что из своих вещей. К несчастью для него, наши войска захватили городок прежде, чем он успел удрать. Здесь весьма своевременно и захватил его полковник Паш.
Но в чем же заключалась загадка тория? Доку¬менты и история Петерсена были поразительны. Руководители концерна «Ауэр», по-видимому, умели за¬глядывать далеко вперед. Мирное время не сулило им доходов от производства противогазов, прожекторных углей и других военных материалов. Они не желали, чтобы с концом войны их бизнес сошел на нет, и пришли к выводу, что в мирное время для химической фирмы большие деньги могут принести косметические изделия. Кроме того, они находились под сильным впечатлением американских методов ре¬кламы. Один из руководителей располагал патен¬том на торированную зубную пасту, т. е. на пасту, смешанную с окисью тория, которая, как предпола¬галось, оказывает такое же отбеливающее действие, как и перекись водорода. В своих мечтах руководи¬тели концерна уже видели свою рекламу недалекого будущего: «Употребляйте зубную пасту с торием! Пусть ваши зубы сверкают радиоактивным блеском!»
В конце концов Америка имеет свою зубную пасту «Боб Хоп» и иридиевую. В Германии она может быть ториевой, так сказать, научной пастой! И для того чтобы быть уверенными в успехе, они решили стать монополистами и захватить себе весь запас тория. В результате у французов был украден весь торий. Это казалось маловероятным, но позднее все пол¬ностью подтвердилось. А мы-то ломали головы и боя¬лись, что торий был вывезен для использования в атомной бомбе!
Хотя доказательство было весьма убедительно, мы все же не могли его сразу принять. Опасение, что немцы в своей разработке атомной бомбы опередили нас, все еще давило на наше сознание; очень трево¬жило также отсутствие достоверной информации об их урановом проекте. Так было до тех пор, пока мы не вступили в Страсбург, где наши опасения наконец рассеялись.

Операция «Джекпот»

Побывав на одном из французских оптических предприятий, мы узнали, что известный немецкий фи¬зик профессор Флейшман ныне преподает в Страсбургском университете. Позднее на предприятиях ком¬пании «Филипс» в Голландии нам стало известно о заказе этим университетом нового оборудования для ядерных исследований, а также о значительном уве¬личении его штатов. Предполагалось, что там же должен находиться первоклассный теоретик фон Вейцзекер.
В Париже нам удалось найти последний универ¬ситетский каталог, который полностью подтвердил полученные сведения, а также показал, что в этом же университете, а не в Берлине, как мы думали ранее, находится ведущий специалист в области вирусоло¬гии профессор Хааген. Если там велась в значитель¬ных размерах подготовка к бактериологической войне, то, по всей вероятности, Хааген должен быть в курсе дел. Все говорило о том, что немцы старались превра¬тить это французское научное учреждение в типично немецкий институт и что именно Страсбург представ¬лял для нас наибольший интерес.
Операция по овладению Страсбургом все отклады¬валась и откладывалась, и нам оставалось лишь терпеливо ждать. Наконец 15 ноября операция нача¬лась. Полковник Паш немедленно помчался вперед, чтобы захватить нужных нам немецких ученых. Мне же пришлось остаться в Париже для встречи с док¬тором Ванневаром Бушем, который ненадолго при¬ехал в Европу.
Первая телеграмма полковника вызвала разочаро¬вание: никого из нужных нам людей найти не удалось. С большой неохотой мне пришлось доложить доктору Бушу перед самым его отъездом, что страсбургская операция, на которую мы возлагали так много надежд, по-видимому, не принесет нам удачи. Затем пришла вторая телеграмма. В ней гово¬рилось, что несколько человек удалось разыскать. Фред и я отправились в Страсбург.
Причина, по которой полковник Паш не смог сразу разыскать наши «объекты», заключалась в том, что ядерная лаборатория размещалась в крыле знамени¬того страсбургского госпиталя, а немецкие ученые вы¬давали себя за врачей. Но полковник быстро это раз¬гадал, и к тому времени, когда мы прибыли, Флей¬шман и сотрудники его лаборатории находились уже под стражей. Персонал был интернирован и нахо¬дился в здании института, а Флейшмана посадили в местную тюрьму, чтобы не дать им возможности сговориться. Физик-теоретик фон Вейцзекер и виру¬солог Хааген заблаговременно покинули город, и мы заняли комфортабельные апартаменты Хаагена под жилье и штаб нашей миссии.
Странное ощущение пришлось мне испытать во время визита к немецким ученым, которых мы держа¬ли под арестом. Среди них были люди, которых мы искали, а именно немецкие физики-ядерщики. Я чув¬ствовал себя неуверенно и даже несколько терялся в их присутствии, Особенно смущала меня перспекти¬ва встречи с коллегами в тюрьме. Был ли я убежден, что они заслуживают тюрьмы? Или во время войны это в порядке вещей? Страсбургские физики не зна¬ли, кто мы и чего хотим, я же в течение нескольких дней ничего не говорил им об этом.
Допрос этих людей практически ничего не дал, за исключением того, что помог нам разобраться, кто из них играл наиболее важную роль в лаборатории. Но это мы установили и другими путями, как только нам стали известны их имена. Нам оставалось лишь надеяться, что конфискованные нами в лаборатории и в кабинете фон Вейцзекера бумаги расскажут больше.
Не оставалось ничего другого, как заняться этими бумагами, что мы и сделали с Фредом сразу же после того, как покончили с нашим импровизированным обедом по «рациону К». Вечер был ненастный. Немцы продолжали обстреливать город через реку. Наши пушки отвечали. Сверху доносился гул самолетов. Электричества не было, и нам пришлось обходиться несколькими свечами и лампой, работавшей на сжа¬том газе. В центре комнаты играли в карты наши солдаты. Мы с Фредом уселись в кресла в углу и начали просматривать немецкие бумаги.
Оба мы вскрикнули одновременно: и он, и я нашли бумаги, которые сразу же сделали все ясным для нас. Здесь, в совершенно на первый взгляд безобид¬ной переписке, таилось столько секретных сведений для людей, способных понять их! Внешне это была всего лишь обычная болтовня коллег. Там и здесь были разбросаны незначительные неосторожные на¬меки, но в общем не было ничего такого, что могло бы вызвать возражения с точки зрения секретности,— так, обычные записки, какими все мы обменивались и с нашими друзьями в США. Имена даже не везде назывались или заменялись инициалами. Ясно, что такие записки ничего не могли сказать непосвященному человеку, но они, конечно, никак не предна¬значались для того, чтобы их читали ученые против¬ника.
Мы нашли довольно прозрачные намеки в виде буквенных обозначений на некоторые немецкие сек¬ретные атомные центры. Наиболее важный из них, Физический институт кайзера Вильгельма, возглав¬ляемый Вернером Гейзенбергом, был эвакуирован из Берлина в маленький городок Эхинген. Были указаны даже номера телефонов и точный адрес. При жела¬нии мы могли бы слетать в Швейцарию и позвонить им оттуда по телефону!
Мы нашли экземпляр письма «Дорогому Вернеру», очевидно, Гейзенбергу. В письме говорилось, над какими проблемами работали в Страсбурге. Упоми¬налось и об «особом металле», которым, очевидно, был уран, причем отмечались трудности получения этого «особого металла» в плитках, а не в порошкообразном виде.
Письма подтвердили, что именно концерн «Ауэр» производил нужный металл для немецких экспери¬ментов. Узнали мы также о проведении на испыта¬тельном военном полигоне под Берлином эксперимен¬тов крупного масштаба. Были обнаружены отрывки вычислений, совершенно очевидно относившихся к теории уранового котла.
Флейшману приходилось присутствовать на много¬численных секретных совещаниях. Он делал стеногра¬фические записи, которые мы быстро научились расшифровывать. Кроме того, он вообще делал много заметок о разных событиях, таких, например, как раз¬говоры с официальными лицами по организационным проблемам или ссоры с коллегами и из-за коллег. Он был великим собирателем слухов и сплетен и стара¬тельно их записывал. Даже после ареста он не пре¬минул занести в свою карманную записную книжку все, что с ним произошло. В довершение всего эти записки, наброски и вычисления были датированы, в них указывалось местонахождение самых крупных немецких физиков-ядерщиков и указывались пробле¬мы, которыми они занимались.
Правда, в этих бумагах отсутствовала точная информация, но того, что там было, вполне хватало для оценки состояния дел в немецком урановом проекте. Два дня и две ночи при свете свечей мы изучали эти документы и занимались этим до тех пор, пока у нас не заболели глаза. Несколько позже мы забрали эти бумаги с собой в Париж и снова тщательно изучили их там и только потом послали в Ва¬шингтон, где их еще раз подробно проанализировали, зарегистрировали, перевели и прокомментировали.
Выводы не подлежали сомнению. Имевшиеся в на¬ших руках данные со всей определенностью под¬тверждали, что Германия не имела атомной бомбы и, видимо, не могла иметь ее в ближайшее время. Боль¬ше не было оснований опасаться какой-либо атаки с применением атомной взрывчатки или радиоактив¬ных отравляющих веществ.
Найденные нами в Страсбурге бумаги говорили также о том, что немцы не сумели достичь успеха в попытках выделить уран-235. Они пробовали осуще¬ствить разделение изотопов в очень небольших масштабах с помощью центрифуги и упорно работали над созданием уранового котла. И, по-видимому, лишь недавно они добились некоторого успеха в полу¬чении металлического урана.
Из их расчетов было видно, что еще в августе 1944 года их работы над котлом находились в самой на¬чальной стадии. Они не сумели также получить цеп¬ную реакцию. Из проведенных предварительных экспериментов они не смогли сделать никаких выво¬дов о тех громадных трудностях, которые им пред¬стояло преодолеть для того, чтобы котел заработал. Короче говоря, они находились в таком положении, в каком мы были в 1940 году, еще до того, как раз¬вернули работы крупного масштаба над атомной бом¬бой. Хотя из бумаг было очевидно большое внимание к этой работе и факт участия в ней военного ведом¬ства, все же не было никаких доказательств разверты¬вания ее в больших масштабах.
После четырехдневного пребывания в Страсбурге мы, торжествуя, вернулись в Париж, захватив с собой Флейшмана и трех его коллег, чтобы передать их соответствующим властям для интернирования. Флейшмана мы взяли в свою машину, чтобы держать его отдельно от остальных, так как надеялись полу¬чить от него еще кое-какую информацию. Однако это¬го не произошло. Наши немецкие пленники продол¬жали держаться довольно вызывающе. Они не пони¬мали того, что война ими уже почти проиграна, а наш особый интерес к ним приписывали важности своей работы в ядерной физике. Это выглядело довольно смешно, но нам часто приходилось с этим сталкивать¬ся при встречах с немецкими учеными. До самого конца они продолжали пребывать в безмятежной уверенности в превосходстве немецкой науки. Мы же, работники миссии Алсос, менее, чем кто-либо, ве¬рили в это. Бывали моменты, когда нам очень трудно было сдерживать в себе желание высмеять их.
Но сейчас страсбургские деятели были еще очень самоуверенны и находились в прекрасном настроении.
Во время путешествия Флейшман, например, гордо показывал нам, где проходила или, вернее, как счи¬тали немцы, должна проходить германо-французская граница. Его наполняло гордостью, что даже в обла¬сти Франции, довольно далеко расположенной от гра¬ницы с Германией, люди свободно изъяснялись на не¬мецком, языке. Кроме того, он страшно возмущался поведением местного нацистского лидера, гаулейтера Страсбурга, уверявшего население, что непосредствен¬ная опасность захвата города противником исклю¬чена.
«Если бы я только знал,— вздыхал Флейш¬ман.—Мне достаточно было только перейти мост че¬рез Рейн. Не будете ли вы столь любезны отпустить меня обратно в Германию, чтобы я мог разыскать этого дурака гаулейтера? Подумать только! За день до этого одна женщина из соседнего дома прошла по мосту на другой берег отнести еду своим родственни¬кам и, ничего не подозревая, вернулась на следующее утро в десять часов обратно. Часом же позже амери¬канцы заняли город. Если бы она знала, то могла бы просто остаться на том берегу Рейна! О, этот не¬годяй, гаулейтер!»
Флейшман и три его сотрудника были в конце кон¬цов направлены в Соединенные Штаты Америки. Они возмущались тем, что их интернировали, но при этом не переставали расхваливать еду и медицинский уход, которыми их обеспечивали. Возможно, все хорошее было забыто, когда они вернулись в 1946 году в свою любимую Германию.
Следует заметить, что в Страсбурге мы нашли очень важную информацию относительно немецких исследовательских работ вообще, не относящихся к ядерным исследованиям. Страсбургский универси¬тет был подвергнут чистке для превращения его в образцовый нацистский институт. Профессорско-пре¬подавательский состав был подобран по признаку преданности партии. Некоторые из преподавателей были даже членами отборной гвардии — гиммлеровских войск СС. В частности, профессор анатомии Гирт был официальным представителем СС в университете. Именно он снабжал остальных профессоров жертвами из концентрационных лагерей для так на¬зываемых научных экспериментов.
В ноябре 1943 года профессор вирусологии Хааген писал Гирту:
«Из 100 направленных вами мне пленников 18 умерли в дороге и только 12 пригодны для моих экспериментов. Поэтому я требую, чтобы вы при¬слали мне еще 100 военнопленных в возрасте от 20 до 40 лет, которые по своему состоянию здоровья пригодны для военной службы. Хайль Гитлер!»
Это был тот самый Хааген, который за несколько лет до войны работал в рокфеллеровском институте в Нью-Йорке и уже тогда выполнял там какую-то на¬цистскую партийную работу. Мы были очень доволь¬ны тем, что именно миссия Алсос выследила его в Германии и передала в руки властей.
Несмотря на всю убедительность находок в Страс¬бурге, ни военные, ни наши гражданские коллеги сна¬чала не были так уверены, как мы, в том, что опасе¬ния возможного атомного нападения немцев лишены всякого основания. Был ли я абсолютно уверен, что найденные нами в Страсбурге документы не оставле¬ны специально для того, чтобы дезориентировать нас? Может быть теперь, когда мы знали, где работа¬ли Гейзенберг и его ведущие сотрудники, разумно, а может быть, даже необходимо, разбомбить это ме¬сто? Планы бомбежки на самом деле уже разрабаты¬вались, но мы сумели предотвратить ее, подчеркнув незначительность масштабов германского проекта. Аэрофотосъемка подтвердила наше мнение о том, что этот объект не имел большого значения.
Прошло некоторое время после взятия Страсбур¬га, пока мне стало полностью ясно все значение на¬ших открытий.
— Разве не прекрасно, что немцы не имеют атом¬ной бомбы? — сказал я майору.— Теперь мы можем не пускать в ход своих.
Его ответ, чрезвычайно корректный, удивил меня.
— Вы, конечно, понимаете, Сэм,—сказал он,— если мы имеем такое оружие, то мы должны исполь¬зовать его.
Это было начало 1945 года.

[Моргенштерн]

Мы встречаем немецких коллег

В середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзе¬ра Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора-ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американ¬ских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.
Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я.испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, заня¬тых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отноше¬нию к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному фи¬зику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?
Больше всего меня интересовали сведения о раз¬работках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомне¬ния. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соединенные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?
Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.
— Я рад возможности разговаривать с кем-то на языке физики,— сказал он.— Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!
Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руковод¬ством за время войны. Он провел меня по лаборато¬рии, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гор¬дость Боте. Это был единственный немецкий цикло¬трон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!
Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имею¬щих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:
— Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Со¬вершенно очевидно, что не все ваше время мы посвя¬щали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?
Профессор Боте разнервничался:
— Мы находимся еще в состоянии войны,— отве¬тил он,— вы, конечно, понимаете, что я не могу рас¬сказывать ничего о том, что я обещал держать в се¬крете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?
Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще-то уже кое-что известно относительно ура¬новой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единствен¬ное, что можно было сделать,— это завладеть докумен¬тами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не рас¬полагали настоящими научными докладами о прове¬денной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.
— Я понимаю ваше нежелание говорить,— сказал я Боте,—но могу примириться с этим, если вы по¬кажете мне какую-нибудь вашу секретную докумен¬тацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?
Боте покачал головой:
— У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.
Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, что¬бы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».
Но Боте уверял, что говорит правду и что вынуж¬ден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.
Боте был человеком слова и заслуживал уважения. Он не раскрыл никаких секретов до самого Дня по¬беды. И лишь после, в июле, он представил доклад о военных исследованиях его института в урановой проблеме. Несомненно, ему было известно, что к это¬му времени в наших руках уже было все относящееся к немецким работам в области урана.
Боте был лояльным немцем и никогда не был нацистом. Его лишили профессуры в Гейдельберг-ском университете, когда нацисты превратили это учебное заведение в крепость нацизма. Взамен этого он получил назначение в Медицинский институт, кай¬зера Вильгельма, также расположенный в Гейдельберге, где партийная политика проводилась не так настойчиво. Директором этого института был извест¬ный химик-органик Ричард Кун. Когда химики из миссии Алсос, профессора Луис Физер из Гарварда и Карл Бауман из Висконсина, которых он знал рань¬ше, встретились с ним, он проявил высшую степень готовности к сотрудничеству и приветствовал их в своей лаборатории. Кун сообщил, что не имел ни¬какого отношения к военным работам: всем этим ру¬ководил химик Тиссен в Берлине. У него же не име¬лось никаких секретных докладов. Он занимался только вопросами химии в области изготовления но¬вейших лекарств. В одной из пещер в Центральной Германии запрятана, по его словам, весьма полная библиотека Германского химического общества и там, возможно, находятся все доклады военного зна¬чения. Это послужило поводом к тому, чтобы Луис Физер пустился в полные приключений поиски этой пещеры. Кое-что ему удалось найти, но не библиоте¬ку. Как мы узнали позже, библиотека находилась в пещере где-то возле Берлина, на оккупированной русскими территории, и в ней не содержалось секрет¬ных докладов.
Письменный доклад Ричарда Куна показался мне недостаточно убедительным. Будучи президентом Германского химического общества, он весьма рьяно выполнял все обряды нацистского культа. Приступая к занятиям, он никогда не упускал случая, подобно истинно нацистскому лидеру, отдать гитлеровское приветствие и провозгласить «Зигхайль!» Те, кто его хорошо знал, говорили, что все это он проделывал для того, чтобы уберечь германскую химию. Он дер¬жался за свой президентский пост, чтобы не допу¬стить перехода этой важной области в руки ортодо¬ксального нациста и плохого химика. Однажды он сказал одному из своих коллег следующее: «Я не даю нацистам возможности выгнать меня».
Куну, может быть, и удавалось провести наци¬стов, но я чувствовал, что с нами он также очень хит¬рит. Я не мог поверить, что он не был знаком с важ¬ными военными разработками, хотя у меня и не было времени заглянуть в дело поглубже. Нам было извести, попросту не обращали на них внимания. Его письмо в типично нацистской манере сопровождалось письменным «оправданием». Будучи членом СС, он тем не менее утверждал, что не был настоящим на¬цистом. Его манера защиты была типичной для нацистской психологии, поэтому очень трудно удер¬жаться, чтобы не привести некоторые выдержки из этого «документа». После обещания продолжать свои исследования для военных нужд США он обращал наше внимание на то, что тюремная камера не яв¬ляется наилучшим местом для таких работ.
«Гехеймрат Ленард,— писал он,—великий уче¬ный, лауреат Нобелевской премии, друг Резерфорда, почетный член Института имени Франклина (США), научное суждение которого не подлежит сомнению, несмотря на его политические взгляды, всегда указывал на меня как на своего лучшего ученика...». Далее он пускался в перечисления своих добродете¬лей, вроде следующих:

«I. Мои секретные вклады и т. п.
1. Рисковал жизнью для союзнических армий. Предлагал лояльное сотрудничество с ними.
2. Всегда поддерживал притесняемых соотечественников-католиков.
3. Был помощником, другом и защитником сооте¬чественников-евреев в течение двадцати лет.
4. Многократно помогал другим соотечественни¬кам в изменчивой политической обстановке, а также иностранцам.
II. В области политики
1. Не произносил никаких политических речей и не проводил какой-либо другой агитационной деятельности.
2. Давал ограниченную информацию только о своей научной работе в области прикладной фи¬зики и радио.
3. Против меня предпринимались действия, на¬правленные на исключение меня из СС в связи с указанным в п. 1.
4. Мой брак не был признан в кругах СС; один из моих родственников был отправлен в концентрационный лагерь и там умер».

В июне, когда я вернулся в Париж, мне стало известно от наших работников в Гейдельберге, что местные органы контрразведки посадили Боте в тюрьму. Я приказал немедленно это расследовать. Оказалось, что павшие на него подозрения в связи с деятельностью «Вервольф» («Оборотень» — под¬польная организация фанатиков-нацистов) были со¬вершенно необоснованны. По нашему предложению его вскоре освободили. Боте вполне мог простить нам это недоразумение: при нацистах такие вещи случа¬лись с людьми гораздо чаще. Но совершенно непе¬реносимым для него было то, что работники контр¬разведки, не располагая достаточным помещением для заключенных, посадили в одну камеру с ним его заклятого врага Веша.


Прорыв

Захваченная в Гейдельберге документация лишь подтвердила то, что мы уже и так знали. Теперь не¬обходима была не разведка вообще, а настоящие тех¬нические данные, и ради этого мы должны были дви¬гаться дальше в глубь Германии.
Мы ожидали следующего' продвижения наших войск. Нам было известно о секретной лаборатории по разработке котла, организованной ранее военным ведомством и размещавшейся в одной из деревень в Тюрингене. Известно было также и о секретной лаборатории в Южной Германии, к югу от Штуттгарта, где работала группа Гейзенберга. Но мы не могли знать, какое из этих двух мест будет первым занято нашими войсками, а, сидя в Гейдельберге, выяснить это было невозможно.
В Париже мы узнали, что армия генерала Паттона очень быстро продвигается в центральной Герма¬нии и что деревня в Тюрингене может в любой день быть занята. Нельзя было терять время. Телефон¬ная связь была ненадежной и для совершенно секретной информации считалась небезопасной. К счастью, Дэйв Григгс, один из гражданских совет¬ников генерала Спаатса из ВВС, был не только на¬шим братом-физиком, но и пилотом. Дэйв, вероятно, был единственным гражданским человеком, которому во время войны разрешалось летать в Европе на во¬енном самолете. Он еще раньше обещал помочь мне, когда бы ни возникла в этом необходимость. Сейчас как раз наступил такой момент. Сначала он слетал в Гейдельберг, предупредил полковника Паша и его людей и последовал за ними в тюрингенскую дерев¬ню, которая на следующий же день оказалась в на¬ших руках. Затем он прилетел за мною в Париж и доставил меня в секретную лабораторию.
Итак, мы нашли первую немецкую лабораторию по разработке уранового котла. Она размещалась в старинном школьном здании. Подвальное помеще¬ние этого здания сильно походило на естественную пещеру и служило довольно надежным укрытием от бомбежек. Здесь наши люди нашли нескольких фи¬зиков, спрятавшихся вместе со своими семьями.
Немцы были удивлены столь скорым нашим появ¬лением. Полковник Паш сразу же заметил большой блок парафина, очень нужного для ядерных иссле¬дований, который лежал снаружи.
— Что это за черное вещество? — спросил он, указывая на какие-то предметы, похожие на брикеты.
— О, ничего особенного, просто уголь,— отвечали немцы. Полковник поднял один из кусков и заметил:
— Что-то чересчур тяжело для угля.
Вскоре немцы поняли, что мы здесь не случайно, и догадались, что мы ищем. «Брикеты» оказались блоками спрессованной окиси урана.
Ближе к середине подвала была выкопана глу¬бокая яма. В этой яме немцы собирались поместить окруженное тяжелой водой сооружение из блоков окиси урана. Дальше была покрытая тяжелой свин¬цовой крышкой небольшая яма, в которой ранее на¬ходился радий. Когда мы прибили сюда, его было там ничтожно малое количество. В общем, все выглядело довольно опустошенным.
Лаборатории наверху казались более или менее нетронутыми. В них, как в зеркале, отражались жал¬кие масштабы всего предприятия. Там были кое-ка¬кие хорошие приборы, большей частью стандартные, но все это было в рамках небогатого университета, а не серьезного предприятия, связанного с атомной энергией.
Все это было лабораторией ученых-ядерщиков, работавших некоторое время под руководством про¬фессора Шумана из военного ведомства. Директором был физик Дибнер. Координация ядерных исследо¬ваний осуществлялась Вальтером Герлахом из Мюн¬хена, который со своими служащими размещался тут же. Но все эти люди исчезли вместе с большей частью оборудования и материалов. Осталось только двое младших научных сотрудников. Они сообщили нам, что Герлах уехал давно, а Дибнер с несколькими основнымии работниками и всеми материалами для урановых исследований были вывезены лишь за два дня до нашего прибытия.
Совсем незадолго до оставления деревни, расска¬зывали они нам, в лабораторию прибыли гестаповцы с грузовиками и легковыми машинами. Они прика¬зали Дибнеру собрать все необходимое для продолже¬ния исследований по атомной бомбе, погрузить на грузовики и вместе с ведущими работниками следо¬вать с ними. Место назначения держалось в секрете, но предполагалось, что их забрали в «баварский ба¬стион», где самые твердолобые из нацистов собира¬лись делать «последнюю остановку».
Позднее мы узнали, что произошло в действитель¬ности. Дибнера увезли в Баварию и приказали как можно быстрее завершать разработку атомной бом¬бы. Конечно, там не было никакого лабораторного оборудования. Дибнера перевозили с места на место и, наконец, бросили.
Все это указывало на совершенно определенную заинтересованность СС в атомных исследованиях. Это также опровергало утверждение, которое часто приходится слышать, что немецкие ученые не пользо¬вались поддержкой правительства.
Среди найденных документов наибольший интерес представляли подготовленные Герлахом доклады об общем положении дел. И снова получили подтверж¬дение наши прежние предположения — немецкий ура¬новый проект находился лишь в самой начальной ста¬дии. Но теперешняя информация как бы сфокусиро¬вала картину на экране.
До изучения этих документов у нас было довольно смутное представление обо всем предприятии в це¬лом. Теперь же все сделалось ясным и определенным. Стали известны имена, даты и средства, затраченные на проект.
Проведение полного расследования потребовало от нас нескольких дней. Деревня выглядела хмуро. Не было ни освещения, ни отопления, но, к счастью, было нехолодно. Вечерами мы работать не могли и, чтобы как-то бороться со скукой, играли в карты при свете свечей и единственной лампы, питавшейся от батарей в лаборатории. Реквизированный нами дом тоже имел мрачный вид. В нем находились солидные запасы продовольствия и одежды. По всему дому было развешано множество картин с изображением круп¬ного сенбернара, расставлены всевозможные чучела животных. Там была одна особенно глупо выглядев¬шая птица, похожая на гуся; по мнению находчивых шутников, ее очень интересно было подсовывать кому-нибудь в спальный мешок. Залезая в него в тем¬ноте и внезапно натыкаясь на холодное и гладкое туго набитое тело, вы испытывали, мягко говоря, «приятную неожиданность».
Деревня была забита так называемыми «переме¬щенными лицами» всех национальностей. Они обна¬ружили винные погреба, перепились и начали буй¬ствовать. К нашему небольшому отряду обратились с просьбой утихомирить их, но мы не могли позволить себе вмешиваться в это дело: нас было всего около двадцати человек, в том числе четверо гражданских. Мы сказали немцам, что они сами ввезли сюда этих людей, пусть сами и найдут способ от них изба¬виться. К счастью, через два дня пришли оккупацион¬ные войска.
Одна область проблемы уранового проекта оста¬валась еще неясной. Пытались ли немцы получить чи¬стый уран-235 методами центрифугирования? В Страс¬бурге удалось обнаружить некоторые намеки на это. Мы предполагали, что какая-то работа была уже про¬делана немцами, но где именно — оставалось загад¬кой. Теперь все стало ясным. Мы установили, что немцы действительно начали работы в Гамбургском университете, но в небольших масштабах. Из-за бом¬бежек за последние три месяца им пришлось пере¬везти аппаратуру сначала в Южную Германию, а за¬тем снова на север. И, наконец, последним местом оказался маленький городок Целле, севернее Ганно¬вера.
Шла середина апреля; северная и центральная части Германии были захвачены. Группа работников миссии Алсос во главе с майором Фишером находи¬лась возле Геттингена, готовясь вступить в этот уни¬верситетский город. В это время нам стало известно о местонахождении научного штаба Озенберга, штаба Государственного совета Третьего рейха по иссле¬дованиям. Необходимо было послать к Фишеру курьера и предупредить его о важности соседнего с Геттингеном городка Целле.
Через два дня я прилетел в Геттинген. Там я узнал о чрезвычайных успехах многочисленных групп на¬шей миссии. Все, что мы желали иметь, было полу¬чено: материалы исследовательских работ в области аэронавтики, химии и многое другое. Венцом же всех наших достижений был захват Озенберга со всем штатом сотрудников да плюс еще руководящего ра¬ботника из геринговской исследовательской органи¬зации по аэронавтике, который оказался тут с ви¬зитом.
Майор Фишер с докторами Уолтером Колби и Чарльзом Смитом направились в Целле. Мы с майором X последовали за ними.
В те дни непосредственно через Целле проходила линия фронта. Артиллерийские обстрелы и воздушные бои были здесь повседневным явлением. Нам при¬шлось ехать через лесистую местность, все еще горев шую после обстрела. Дорога была занята длинной сплошной цепью бронемашин, бронетранспортеров и танков британской армии, шедших буфер к буферу. Наш малютка, джип иногда ухитрялся проскальзы¬вать, но все же двигался не очень быстро. В проти¬воположном направлении двигались тысячи и тысячи перемещенных лиц — французов, бельгийцев, голланд¬цев. На детских колясках, ручных тележках, тачках они везли свои скудные пожитки с неизменными мат¬рацами. Некоторым счастливцам удалось разжиться лошадьми, запряженными в телеги, или даже нето¬ропливо ползущим фермерским трактором, тянувшим три-четыре деревянных фермерских вагончика.
Преобладали мужчины и женщины, детей было мало. Люди были одеты в лохмотья и выглядели истощенными, но все они пели и гордо размахивали национальными флагами.
В Целле мы нашли лабораторию с центрифугами. Размещалась она в нескольких комнатах фабрики, выпускавшей парашютный шелк. Великолепный бе¬лый натуральный шелк явился военным сувениром для большинства работников миссии Алсос; не забыли мы также наших сержантов, офицеров и секретаря, оставшихся в Париже.
Лаборатория центрифуг была организована в скромных масштабах. Позже планировалось соору¬дить целую батарею из центрифуг. Отделение чистого урана-235 для бомбы не предполагалось. Немцы ни¬когда не думали о практическом ее изготовлении за столь короткое время. Все, чего они хотели,— это получить какое-то количество урана, несколько более обогащенного изотопом уран-235 по сравнению с при¬родным. Если бы они сумели его получить, то это об¬легчило бы им изготовление уранового котла с ограниченным количеством тяжелой воды, которой они располагали. Но единственная действующая у них центрифуга могла бы дать сколько-нибудь полезный результат лишь через сотню лет работы.
Руководил лабораторией центрифуги доктор Вил¬ли Грот. Почти двадцать лет назад, когда я учился на рокфеллеровскую стипендию в Германии, он был моим компаньоном по комнате. Мы с ним сошлись очень близко и стали большими друзьями. Он был страстным почитателем Томаса Манна, что помогло ему избежать ловушек нацистской доктрины. Гамбуржец по происхождению, он обладал более широким и интернациональным кругозором, чем большинство немцев. Но он выполнил свой долг перед родиной: в начале 1939 года он и его коллега Гартек написали германским военным властям относительно возмож¬ности создания атомной бомбы.
Встреча наша была невеселой; воспоминания о былой дружбе не давали освоиться с мыслью, что мы стоим лицом друг к другу как враги. Оба мы по¬нимали, что лучше бы наша встреча состоялась позже или даже никогда не произошла.
Я был рад заметить, что Грот мало изменился как внешне, так и в своих взглядах. Но свободный раз¬говор у нас не получился. Мы обменялись несколь¬кими тривиальными фразами о наших семьях, однако оба чувствовали, что есть много вопросов для глубо¬кого обсуждения, но ни время, ни место никак не подходят для этого. Грот провел меня по лаборато¬рии и дал несколько совершенно ненужных поясне¬ний; я постарался сделать свой визит как можно бо¬лее кратким.

* * *

Наша основная цель, однако, все еще не была до¬стигнута: центр исследовательской работы по атом¬ной бомбе не был в наших руках. Мы не вступили в контакт с «мозгом» германского уранового проек¬та— физиком Гейзенбергом. Нам было известно, что он и его группа работали во временной лаборатории в городке Эхинген. Отто Ган и его люди находились поблизости, в деревне Тайльфинген. В этот район южнее Штутгарта, Земля Вюртемберг, были эва¬куированы также многие другие важные исследова¬тельские лаборатории. Швейцарский ученый Дёлленбах имел здесь отдельную лабораторию — «Исследо¬вательский центр Д»,— где он намеревался постро¬ить циклотрон, основанный на новых принципах. Он пользовался полной поддержкой и доверием нацист¬ского совета. Неподалеку находились также Биологи¬ческий и Металлургический институты кайзера Виль¬гельма.
Мы с нетерпением ждали занятия этого района, когда вдруг возникло новое осложнение: такую инте¬ресную в научном отношении территорию должны были занять французские войска! У нас была строгая инструкция, требовавшая сохранения в тайне от всего союзного персонала, за очень небольшим исключе¬нием, всякой «атомной» информации. Мы опасались, что аутсайдеры натолкнутся на особенно ценные для нас объекты.
Полковник Паш начал переговоры с военными властями и развил энергичные планы захвата Эхингена парашютным десантом. Он намеревался похи¬тить ученых, а также вывезти их основную докумен¬тацию и приступил к тренировке своих людей для выполнения этого особого задания.
Но я не разделял его планов. Мы теперь твердо знали, что проект немецкой атомной бомбы ничтожен по своему масштабу. Хотя парашютный десант и не был какой-то особенно опасной операцией, я все же считал, что германский проект не стоит даже одной вывихнутой ноги солдата союзных армий. При под¬держке майора X я сделал такого рода представле¬ние, и парашютная операция была отменена. Боюсь, полковник Паш до сих пор не простил мне, что я по¬мешал осуществлению этого, по-видимому, коронного для его карьеры плана.
Но проблема все еще оставалась нерешенной. Нам все-таки следовало попасть в Эхинген первыми, как это удавалось до сих пор, и при этом никому не дать никаких объяснений.
В американской и бри¬танской зонах все это происходило гладко. Мы заби¬рали документацию и людей, имевших отношение к атомной бомбе, без заполнения каких бы то ни было бланков и анкет в местных штабах и не ожидая чьих-либо разрешений. Правда, были два случая, когда миссии запретили проникнуть в некоторые районы, но такие приказы быстро отменялись.
Мы тщательно следили за соблюдением всех пра¬вил, когда в своей деятельности имели дело с вопро¬сами, не относящимися к атомной бомбе.
В прежних операциях военные сотрудники мис¬сии Алсос присоединялись к так называемым «отря¬дам Т», задача которых состояла в захвате лиц и объектов, не имевших особого тактического значения, но нужных для разведки, например японских кон¬сульств в Германии, высших нацистских деятелей и т. д.
Мы не могли присоединиться ни к какому фран¬цузскому отряду Т без того, чтобы не дать каких-то объяснений. Руководство приняло решение, чтобы мы сформировали собственный отряд Т на время этой операции. Нам должны были временно придать не¬которые силы из американских войск, предназначен¬ных для оккупации района Мюнхена.
Полковник Паш быстро все организовал. Все это предприятие получило официальное кодовое наи¬менование «Операция Хамбаг» (humbug — по-англий¬ски «обман»). У нас было две бронемашины, целый караван джипов и прочих средств передвижения.
Вдоль восточного берега Рейна, а затем в общем направлении на восток мы проникли в район нахож¬дения секретных лабораторий. Сопротивления ока¬зано не было, обменялись лишь несколькими выстре¬лами, и нескольким деревням было предложено сдаться по телефону. Из всех операций миссии Алсос эта была, вероятно, самой безопасной.
В этой экспедиции наши военные должны были двигаться первыми, а гражданские следовать за ними спустя полдня или более.
В операции полковника Паша сопровождал гене¬рал Гаррисон, возглавлявший разведку на этом южном участке фронта. Со стороны французов по¬мех также не было: их колониальные войска больше интересовались свиньями и курами, чем учеными-атомниками.
Наконец наши военные достигли Эхингена и сразу же направились к лаборатории Гейзенберга. Нас снабдили отличными картами и аэрофотоснимками, и поэтому найти ее не составило никакого труда. Пол¬ковник и генерал вошли в кабинет Гейзенберга, но его там не было. Первое, что они там к ужасу гене¬рала увидели, была фотография, на которой вместе с Гейзенбергом был снят я. Снимок был сделан в Ми¬чигане в 1939 году, когда Гейзенберг гостил у меня. Поддразниваемый полковником Пашем, генерал уже почти начал верить, что я недостоин доверия как человек, находившийся в непосредственном общении с врагом. Во всяком случае, мне пришлось выслушать и вытерпеть немало шуточек по этому поводу.
Полковник Паш расположил наш штаб в Эхингене и принял на себя командование отрядом Т. На¬чалось всестороннее изучение найденного. К этому финальному успеху нашей миссии специально при¬были офицеры от генерала Гровса и несколько на¬ших британских коллег.
К сожалению, я приехал слишком поздно и не сумел предупредить взрыв пещеры, в которой нахо¬дился экспериментальный урановый котел. Взрывать это устройство было совершенно бесполезно — к счастью, это и не нанесло особого ущерба, так как все оборудование предварительно вывезли. Это была такая же ошибка, как и уничтожение нашей армией японских циклотронов.
Обсуждался также вопрос об уничтожении цикло¬трона в Гейдельберге, но здравый смысл восторже¬ствовал, и рекомендации научного персонала миссии были приняты во внимание. Причиной беспокойства служило то обстоятельство, что все планы первоначально основывались на предположении, что немец¬кие работы по атомной бомбе были по своему уровню и состоянию в опасной степени близки к нашим соб¬ственным, и действовать надлежало в соответствии с этим. Кроме того, военные власти не были компе¬тентны в вопросах о том, что опасно и важно в этой в высшей степени секретной и особой области. Так, циклотрон ошибочно приняли за очень важную часть атомной бомбы, а безобидного физика считали по¬тенциальным диверсантом, способным взорвать Нью-Йорк.
Подобную точку зрения трудно было изменить даже после того, как стала очевидной незначитель¬ность размаха немецких работ; фактически планами такая возможность не учитывалась, и нам было при¬казано захватывать и интернировать всех немецких ученых, причастных к разработке германской атомной бомбы.
К моменту падения Страсбурга это было совер¬шенно справедливо, но я тогда уже решил, что нет необходимости интернировать таких людей, как Боте; к нашему собственному урановому проекту он не мог добавить ничего нового, не знал он также и ничего такого, что могло бы послужить секретными данными для непосвященных. Теперь мы находились на терри¬тории, подлежащей французской оккупации. И лишь для того, чтобы убедить оставшихся в далеком тылу людей в правильности наших выводов, нам опять предстояло двигаться вперед в погоне за несколькими ведущими учеными.

[Моргенштерн]

Операция «Хамбаг»

В то время как Фред и несколько других сотруд¬ников миссии с помощью английских коллег изучали захваченные «сокровища» в виде документов, я до¬просил большинство физиков, находящихся теперь у нас под стражей. Мне еще предстояло решить, что с ними делать: кого совершенно спокойно можно оста¬вить тут, а кого следует передать военным властям для интернирования.
Это была интересная группа людей, и было не так просто решить судьбу каждого из них. Например, Отто Ган, первооткрыватель деления ядра урана, основного процесса, делающего возможным созда¬ние атомной бомбы. Несомненно, меня будут сурово критиковать, если я не передам его в руки военных: Тут же находились фон Вейцзекер и Виртц — веду¬щие работники группы Гейзенберга. Фон Вейцзекера мы тщетно искали в Страсбурге, где он во время не¬мецкой оккупации был членом совета факультета.
Теперь мы его настигли. Его досье было довольно любопытным.
Фон Вейцзекеру-отцу пришлось одно время быть статс-секретарем Министерства иностранных дел при гитлеровском правительстве, затем он стал герман¬ским послом при Ватикане. Будучи послом, он сумел однажды заступиться за нескольких итальянских физиков, обратившихся к нему как друзья его сына.
Фон Вейцзекера-сына никак нельзя было назвать настоящим нацистом; как и отец, он был хорошим дипломатом, знал, как достигать компромисса с на¬цистами, когда это было выгодно, и пользовался до¬верием нацистов и даже гестапо. Они обращались к нему за информацией о физике и физиках. Напри¬мер, гестаповский департамент «культуры», секция 111с, в ноябре 1944 года прислала ему следующее письмо:

«Я уверен, что Вы, как выдающийся ученик Гейзенберга, пришлете краткий обзор современного состояния теоретической физики, насколько она поощряется правительством и политическими де¬партаментами и насколько эффективным может быть ее применение к так называемым военным исследовательским работам. Кроме того, мы вооб¬ще интересуемся Вашими взглядами на так назы¬ваемую «германскую физику». Я буду признателен, если Вы исполните мою просьбу по возможности быстрее. Приветствую вас. Хайль Гитлер!
(подпись неразборчива) Подполковник СС»

Во время войны фон Вейцзекер был кем-то вроде посланца доброй воли, представителем нацистской культуры за рубежом. Его посылали во Францию, Испанию и Португалию. По возвращении он пред¬ставлял доклады о том, как его принимали. Напри¬мер, в марте 1944 года, докладывая о поздке в Испа¬нию и Португалию, он писал, что повсюду у него были тесные контакты с физиками, и указывал на некоторых, заслуживающих особого внимания. «Про¬фессор Паласиоз в научном отношении более значительная величина, профессор Отеро обращает на себя внимание своими связями и симпатиями к Германии...» Далее фон Вейцзекер выступает за более близкие культурные связи с Испанией и Португалией, хотя Германии сначала и придется быть дающей сто¬роной, но «культурные и политические преимуще¬ства, которые можно будет получить в этих странах, оправдают сделанные усилия». На него произвели впечатление интерес этих стран к немецкой филосо¬фии и более определенные симпатии к Германии, чем в других странах Европы, которые он посетил во время войны. Прием, оказанный ему в Париже, по-видимому, был не совсем сердечным.
Тогда же германское Министерство иностранных дел просило его выступить с коротким заявлением в предназначенной для Соединенных Штатов Аме¬рики радиопередаче относительно немецкой науки, так как «вражеская пропаганда в течение нескольких лет распространяет злостные сообщения о мнимом упадке немецкой науки». Фон Вейцзекер ответил, что недостаточное знание английского языка не позволяет ему это сделать.
Он сыграл также заметную роль в умиротворении пронацистских ученых, рвавшихся запретить в учеб¬ных планах новейшую физику и теорию относитель¬ности из-за их «неарийского» происхождения. Он всегда умел так подбирать названия для вещей, что они становились приемлемыми для обеих сторон. По-видимому, во время войны этим делам он посвящал времени больше, чем физике. Основной его научной работой была представляющая определенный интерес новая теория происхождения планетной системы. Тем не менее он продолжал занимать видное место среди выдающихся физиков-теоретиков нашего времени.
Кроме Отто Гана, фон Вейцзекера и Виртца мы захватили двух более молодых ученых. Они были для нас интересны тем, что привели некоторые но¬вые исследования в области разделения изотопов. Это очень озадачило фон Вейцзекера: он, очевидно, думал, что эта молодежь имеет слишком мало значе¬ния, чтобы ее нужно было интернировать.
«По какому принципу нас отбирали?» — сето¬вал он.
Трудно было принимать решение относительно фон Лауэ. По непроверенным слухам, он был главным де¬ятелем в немецком урановом проекте, но все прямые доказательства говорили о том, что он не имел ничего общего с этим. За все время гитлеровского режима, включая и годы войны, фон Лауэ открыто выступал против нацизма, его действий и идеологии. Он ни¬когда не уступал им, и многие из его друзей опасались за его свободу и даже жизнь. Его пример показывает, что при наличии мужества вовсе не было необходимости гнуть шею перед нацистскими тиранами и ли¬зать их сапоги.
Когда фон Лауэ во время войны приезжал в Шве¬цию, он оттуда написал письма своим друзьям в со¬юзных странах и описал положение внутри Германии. В Стокгольме он прочитал лекцию, в которой упоми¬нал также и о теории относительности, за что по возвращении получил строгий выговор от нашего «старого приятеля» — бригаденфюрера СС, имперского директора, профессора, доктора Рудольфа Ментцеля.
Поклонник компромиссов, фон Вейцзекер посове¬товал фон Лауэ так ответить своему официальному критику: «Теорию относительности следовало бы раз¬работать без Эйнштейна, но ее не разработали без него». Фон Лауэ отказался от такого приспособленчества; вместо этого он опубликовал статью о при¬менимости теории относительности и написал фон Вейцзекеру: «Вот это и должно быть моим ответом».
В 1914 году фон Лауэ получил Нобелевскую пре¬мию и до сих пор остается одним из ведущих физи¬ков-теоретиков мира. Этот человек в течение войны фактически был на нашей стороне. Он достоин ува¬жения своих коллег во всем мире как за научные по¬знания, так и за личные качества. Такие люди, ко¬нечно, были редки в Германии. Тем не менее я решил интернировать его вместе со всеми остальными. Я счи¬тал, что наши ученые с успехом смогут обсудить с ним будущее немецкой физики. Но, хотя я и уси¬ленно рекомендовал это, а наши военные обращались с ним очень хорошо, эти мои рекомендации так и остались невыполненными. В официальных бумагах я несколько раз повторял их и, наконец, сразу после Хиросимы писал относительно фон Лауэ и Отто Гана:

«Я усиленно рекомендую, чтобы им была предо¬ставлена возможность скорее встретиться со своими коллегами из стран союзников для обсуждения во¬проса об общем состоянии науки в Германии перед войной и во время войны. Они смогли бы выработать конструктивные предложения для будущего. Если предполагается хотя бы в малых масштабах как-то оживить в Германии научное образование,— с на¬шей помощью или без нее,— то желательно, чтобы именно эти люди стояли у руководства этим делом».

Наконец караван командирских машин и джипов отбыл в Гейдельберг, увозя и шестерых наших плен¬ников. Провожая их, я не мог не вспомнить прелест¬ную каррикатуру Джемса Сарбера, снабженную под¬писью «Захват трех профессоров-физиков». Я чувство¬вал себя немного похожим на сарберовскую свирепую женщину, направившую пистолет на бедных испуган¬ных профессоров. Во всяком случае, я радовался тому, что воспротивился планам полковника Паша о проведении воздушной операции против физиков. Осуществись она, мы, если можно так выразиться, «пересарберили» бы самого Сарбера.
Совершенно очевидно, в целом немецкая урановая организация была смехотворно мала по своим масш¬табам. Здесь, в центральной группе лаборатории все, что было смонтировано, умещалось в небольшой под¬земной пещере, в пристройке к маленькой текстиль¬ной фабричонке и в нескольких комнатах старого пи¬воваренного завода. Справедливости ради следует отметить — оборудовано все было хорошо, но по сравнению с тем, что было сделано в Соединенных Штатах, выглядело жалким. Нам даже иногда, при¬ходила в голову мысль, что наше правительство тра¬тило больше денег на одну нашу разведывательную миссию, чем германское — на весь их урановый проект.
Но у нас все еще недоставало Гейзенберга — на¬шего главного «объекта» среди немецких физиков. За несколько дней до захвата нами Эхингена он уехал на велосипеде к своей семье в Баварию, на территорию, находившуюся еще в руках у немцев. Перед отъездом он дал строгие указания запрятать все относящиеся к делу материалы и держать в тайне их местонахождение. Но его предупреждения и ука¬зания были напрасными: все, что было зарыто так тщательно — две тонны урана, две тонны тяжелой воды и десять тонн графита,—мы обнаружили, как подтвердил впоследствии в своем интервью агентству «Ассошиэйтед Пресс» Гейзенберг.
В найденных документах мы нашли некоторую нужную для нас техническую информацию. Но у меня оставалось чувство, что здесь было не все, часть документов отсутствовала. Казалось маловероятным, чтобы Гейзенберг спрятал только уран и не укрыл важные результаты своих исследований. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался в том, что некоторых важных документов не хватает.
Наконец, мне удалось пронюхать, что исчезнув¬шие документы запечатаны в большой бидон и опущены в выгребную яму дворовой уборной одного из домиков, где жили физики. Я вызвал лейтенанта с солдатом и приказал немцу показать дорогу.
«Действуйте по указаниям этого немца,— ска¬зал я лейтенанту.— Это очень важное задание. Смотрите не испачкайте руки!» Офицер был очень за¬интересован своей миссией и, не зная, что его ожи¬дает, сказал, что он высоко оценивает мое доверие. Однако он отомстил мне, и последним пришлось смеяться ему: он положил эту отвратительно пахнув¬шую находку прямо под моим открытым окном. Та¬ким образом, не кому-нибудь, а именно мне пришлось беспокоиться о чистоте своих рук, когда я открывал бидон.
Как я и предполагал, в бидоне находились основ¬ные доклады о немецких изысканиях, связанных с урановым котлом.
Между тем и наши солдаты сделали прекрасное открытие. Они нашли запас изысканных вин, принад¬лежащий, по-видимому, семье фон Вейцзекера. Ко¬нечно, этот запас немедленно был конфискован и через две недели в Гейдельберге израсходован на праздновании Дня победы.
В начале июня оставленные нами в Эхингене не¬мецкие физики попытались со специальным посыль¬ным переправить письмо о происшедшем из фран¬цузской зоны через американскую в британскую зону, где находились директора Общества кайзера Вильгельма. В те дни немцам проще было передви¬гаться, чем должностным лицам союзных армий, ко¬торым необходимо было иметь всевозможные про¬пуска и официальные предписания, чтобы перейти из одной зоны оккупации в другую. Письмо, конечно, было перехвачено миссией Алсос. Привожу здесь несколько выдержек из-за содержащегося в них не за¬меченного авторами столь характерного для немцев юмора. Рекомендую читателю обратить особое вни¬мание на порядок, в котором перечислены потери Ин¬ститута.
«...Эхинген был оккупирован французскими и марокканскими отрядами в 17 часов 22 апреля 1945 года... В день оккупации около восьми часов тридцати минут появились четыре американских танка вместе с многочисленными автомашинами отряда «Т» шестого армейского корпуса под воен¬ным командованием полковника Паша и научным руководством профессора Гоудсмита. Все лабора¬тории... были заняты и обысканы, а присутство¬вавшие там сотрудники подверглись допросу...
Вывоз аппаратуры в Эхингене ограничился главным образом тем, что относится к урановой проблеме, а именно двумя установками для раз¬деления изотопов доктора Багге и доктора Коршинга. Кроме того, были взяты в качестве суве¬ниров все институтские резиновые штампы. Тягост¬ными были потеря одной тысячи марок из инсти¬тутского сейфа и пяти, тысяч марок из сейфа фир¬мы «Гротц», контора которой была оккупирована американцами. В добавление к аппаратуре и ма¬териалам профессор фон Лауэ, профессор фон Вейцзекер, доктор Виртц, доктор Багге, доктор Коршинг и профессор Ган... вынуждены были со¬провождать американцев в неизвестном направ¬лении и на неизвестное время».
После жалоб на многочисленные французские ко¬миссии, посещавшие это место после нас, и на своих немецких коллег, раскрывших французам некоторые «урановые секреты», в письме заявлялось: «...Мы все еще надеемся, что институту такого класса, как наш, следует покровительствовать. Он может принести славу Франции и всему миру».

Хотя «Баварский бастион», в котором фанатики-нацисты намеревались сделать «последнюю останов¬ку», был все еще не в наших руках, полковник Паш решил любым способом захватить Гейзенберга. Нам было известно, что он находится в маленьком городишке Урфельд, южнее Мюнхена, и полковник, взяв с собой шесть человек, направился туда через горы, избегая укрепленных районов, окружавших Мюнхен. Добравшись без помех до Урфельда, он быстро нашел того, кого искал.
Слух о том, что в городке находится американ¬ский полковник, быстро распространился, и вскоре к Пашу и его людям явились два высокопоставлен¬ных офицера войск СС. Они желали сдаться амери¬канцам вместе со своей сотней отрядов, укрывшихся в соседних горах. Они, конечно, были уверены, что у полковника под командой должно быть не меньше полка. Полковник Паш, посмотрев на карту, прика¬зал им привести их людей к указанным местам и в указанное время на следующее утро. Затем он при¬казал своим офицерам охранять все дороги и принять сдачу. К несчастью, один лейтенант, видимо устав¬ший и потерявший способность быть внимательным, внезапно ляпнул в присутствии понимавших по-ан¬глийски офицеров СС: «Но, полковник, ведь нас же всего семь человек!»... Через час миссия Алсос по¬спешно ретировалась в безопасное место и не возвра¬щалась в Урфельд до тех пор, пока наша армия дей¬ствительно не заняла его.
Через несколько дней пал Мюнхен. Здесь Карл Бауман с несколькими офицерами и солдатами разыскал Вальтера Герлаха, возглавлявшего ядерные исследования и вообще все исследовательские работы в области физики за последние годы. Нашли они и Дибнера, а также уран, забранный гестаповцами из тюрингенской лаборатории, и привезли немало инте¬ресных документов.
Я только что вернулся в Гейдельберг, когда туда же привезли Гейзенберга. Я сердечно приветствовал своего старого друга и бывшего коллегу. Исключи¬тельно под влиянием минуты я сказал:
— Не желаете ли вы ехать в Америку работать с нами?
Но он был еще слишком полон сознания своей значительности и чрезвычайной важности выполняе¬мой им работы, чему, собственно, и приписывал свое интернирование.
— Нет, я не хочу уезжать,— сказал он,— Герма¬ния нуждается во мне.
Он часто говорил подобные вещи и раньше, но сейчас, может быть, он был и прав при условии, од нако, что его контакт с нацистами не слишком изме¬нил его. Он уже потерял доверие некоторых своих коллег-антинацистов.
— Если американские коллеги желают узнать что-нибудь об урановой проблеме,— продолжал он,— я буду рад показать им результаты наших исследо¬ваний, если они приедут в нашу лабораторию.
Досадно и смешно было слушать эти слова. В то время мне уже было определенно известно, насколь¬ко больше мы знали и понимали в той проблеме, ко¬торую он имел в виду. Но я не имел права говорить ему о наших достижениях, а поэтому не противоре¬чил, а ограничился благодарностью и оставил его пребывать в безмятежной уверенности, что они дале¬ко опередили нас.
Я много лет знал Гейзенберга. Еще летом 1925 го¬да он был у меня в Голландии. Несколько раз он бы¬вал в Соединенных Штатах Америки и проводил лет¬ний отпуск вместе со мной в Мичиганском универси¬тете. В свой последний визит туда перед самой вой¬ной, в июле 1939 года, он гостил у меня.
Гейзенберга и сейчас считают величайшим немец¬ким физиком-теоретиком и одним из величайших в мире. Его вклады в современную физику не усту¬пают по значению тому, что сделал Эйнштейн.
Гейзенберг открыто боролся против нацистских крайностей. Ему даже удалось опубликовать в гитле¬ровской газете «Дас шварце корп» статью, где он защищал эйнштейновскую теорию относительности. За это он подвергся жестоким нападкам нацистов, особенно одного физика крайне нацистского направ¬ления, Иоганнеса Штарка. В передовой статье той же газеты он разнес Гейзенберга и других физиков-теоретиков, назвав их «белыми евреями». Штарк, как и Ленард, стал нацистом еще задолго до прихода Гитлера к власти. В 1919 году он получил Нобелевскую премию. Но его последующая работа в области фи¬зики была настолько плоха, что даже нацисты поня¬ли это, но, учитывая его преданность, сделали его президентом Бюро стандартов; однако и там он про¬держался недолго.
Гейзенбергу много раз предлагали переехать в Соединенные Штаты Америки, но он был настолько убежден в значительности своей роли в Германии, что постоянно отказывался эмигрировать. Он всегда был убежден, что Германия нуждается в великом руководстве и что он мог бы быть одним из великих лидеров: «Придет день,— говорил он,— гитлеровский режим рухнет, и это будет момент, когда люди, подобные мне, смогут вмешаться».
Однако во время войны крайний национализм при¬водил его к заблуждениям. Он был настолько увле¬чен идеей о величии Германии, что считал усилия нацистов сделать Германию могущественной более важными, чем их эксцессы. Он пребывал в глупо-оптимистичной уверенности, что эти эксцессы в конце концов прекратятся, когда Германия достигнет гос¬подства над миром. Незадолго до конца войны, когда он был с визитом в Швейцарии и все уже казалось определенно проигранным, он промолвил: «Как было бы прекрасно, если бы мы выиграли эту войну».
Хотя он и мужественно выступал против нацист¬ских эксцессов и особенно против нацистских глупостей, мотивы этой борьбы были вовсе не столь благородны, как можно было бы ожидать от столь великого человека. Он боролся с нацистами не пото¬му, что они были плохи сами по себе, а потому, что они были плохи для Германии или по меньшей мере для германской науки. Его главным образом беспо¬коило то, что Германия может потерять свое ведущее положение в науке и особенно в физике. Вот почему он энергично возражал против изгнания из Герма¬нии физиков-евреев.
Гейзенберга глубоко обеспокоила подлая атака Штарка в гитлеровской газете на его выступление в защиту теории относительности, так как это гро¬зило всему будущему немецкой физики. Прогресс в физике невозможен без изучения и понимания тео¬рии Эйнштейна, которая представляет собой не фи¬лософскую доктрину, а комплекс экспериментально проверенных законов, подобных, например, законам Ньютона.
Гейзенберг был знаком с семьей Гиммлера, по¬этому после нападок в «Дас шварце корп» он решил попытаться вступить в контакт с главой гестапо. Гим¬млер решил, что Гейзенберг просто ищет более хо¬рошей работы, в то время как тот хотел только убедить Гиммлера в необходимости изучения теории Эйнштейна студентами.
В результате Гейдрих, прославившийся впоследст¬вии как палач Лидице, получил приказ всесторонне проверить лояльность Гейзенберга. 21 июля 1938 го¬да Гиммлер писал:

«Дорогой Гейдрих!
Я получил хороший и очень объективный до¬клад о профессоре Гейзенберге (Лейпциг). При¬лагаю при сем очень объективное письмо профес¬сора Прандтля (Геттинген), с которым я согла¬сен, а также копию моего письма Гейзенбергу для Вашего сведения.
...Думаю, что Гейзенберг приличный человек и что мы не должны терять или заставлять мол¬чать человека, который еще молод и способен воспитать подрастающее поколение в науке».

А Гейзенбергу он писал в тот же самый день:

«Только сегодня я в состоянии ответить на Ва¬ше письмо от 27 июля 1937 года, с которым Вы обратились ко мне в связи со статьей профессора Штарка в «Дас шварце корп».
Так как Вас рекомендовала моя семья, я при¬казал расследовать Ваш случай особенно тщатель¬но и точно. Рад сообщить вам, что не одобряю нападок «Дас шварце корп» и принял меры про¬тив каких-нибудь атак на Вас в будущем. На¬деюсь увидеть Вас в Берлине осенью, в ноябре или декабре, и мы сможем тогда лично и всесто¬ронне переговорить.
С дружеским приветом Хайль Гитлер!
Ваш Г. Гиммлер
P. S. Было бы лучше всего, однако, если бы в бу¬дущем Вы делали различие между результатами научных исследований и личными и политически¬ми взглядами ученых».

В начале войны те, кто жаловался Гейзенбергу на непонимание нацистами истинного значения нау¬ки, получали от него ответ: «Может быть, они и не понимают этого, но они распоряжаются деньгами и могут их дать, если предлагаемые им планы доста¬точно грандиозны. Возможно, в ближайшем будущем я встречусь с одним из лидеров Германии. Если я, например, скажу ему о необходимости построить у нас самую большую в Европе астрономическую обсерваторию стоимостью в пять миллионов марок, он доложит Гитлеру, и тот, возможно, найдет эту сумму подходящей для такой цели и прикажет построить обсерваторию за один год».
«Это так,— мог добавить коллега,— а когда все будет готово, он назначит туда директором какого-нибудь плохонького астронома, но хорошего нациста, и вот вам ваша грандиозная обсерватория!»
В Гейдельберге мы очистили одну из наших пре¬красных вилл для наших «гостей»-физиков, которых теперь стало девять. Здесь они содержались до тех пор, пока не появилась возможность переправить их в Париж и передать в руки военных властей. У нас они находились под строгой охраной. Мы не хотели, чтобы остальные ученые в Гейдельберге знали об их присутствии. Единственными людьми, пригодными для несения охраны в то время, были несколько американских негров. Всем нашим гостям это не нрави¬лось: они, видимо, слишком долго прожили под влия¬нием арийского мифа. За исключением одного, все они, казалось, были в превосходном настроении. Они считали себя очень важными персонами, имею¬щими что предложить, чего, надо признаться, не счи¬тали мы. Лишь позднее, 6 августа, им пришлось са¬мым прозаическим образом пробудиться от своих приятных иллюзий, когда радио принесло им весть о Хиросиме.
Вальтер Герлах выглядел очень изможденным по сравнению с тем, каким я видел его последний раз в Англии в 1938 году. Мы были тогда приглашены на конференцию Британской ассоциации содействия про¬грессу науки. В течение многих лет я хорошо его знал, но в Англии он вел себя как-то уклончиво. Я пригла¬сил его навестить меня в Голландии на обратном пу¬ти. Он дал неопределенное обещание, намекнув на то, что для такого визита требуется специальное разрешение нацистского правительства. Вместе с тем он пугался и уклонялся от разговора, когда я спраши¬вал о политическом положении в Германии.
Теперь же он был куда более откровенен; он сно¬ва был тем Герлахом, каким я его знал до гитлеров¬ского режима. Правда, в своей лаборатории он вел себя, как абсолютный диктатор, и студенты и ассис¬тенты боялись его, но им нравилось это.
Он был очень разговорчив и довольно объективно рассказал нам о положении науки под властью на¬цистов. Блестящий экспериментатор, лектор и руко¬водитель, за то короткое время (около года), когда он замещал убежденного нациста Абрахама Эзау в качестве руководителя всех исследований в области физики, он сделал все, чтобы спасти немецкую физи¬ку. Он не был нацистом. Как мы узнали, его сужде¬ния во многих случаях были чреваты неприятностя¬ми для него и, чтобы их избежать, он подыгрывал иногда нацистам, особенно в первые дни их господ¬ства. В конце концов, он устал от всяческих помех и нападок. Единственное, чего он желал,— это спасти немецкую физику по возможности без помощи, но и без помех со стороны нацистов. Официально он был связан с должностными лицами из шпееровского министерства вооружения и боеприпасов, поддержи¬вавшими его старания. Но все это было слишком поздно. Еще до того как влияние Герлаха могло ска¬заться, началась война. Он старался быть объектив¬ным и признавал положительные стороны в прово¬дившихся Дибнером исследованиях. Группа Дибнера, финансировавшаяся военным ведомством, соревнова¬лась с группой Гейзенберга. Немудрено, что поддержка Дибнера Герлахом натолкнулась на осужде¬ние чопорной группы Гейзенберга.
От Дибнера нам узнать ничего не удалось. Он был угрюм, как настоящий пленник. Члены гейзенбергов¬ской группы, вместе с которыми ему пришлось жить, обращались с ним, как с отверженным.
Оставалось неясным лицо еще одного ведущего работника, специалиста по физической химии — Гартека. Его отчеты об исследованиях, которые мы нача¬ли изучать, говорили о том, что, по-видимому, он был одним из наиболее активных и дальновидных членов Уранового клуба. Его специальностью было отделе¬ние изотопов урана и получение тяжелой воды. Он давно уже понял, что все эти проекты должны пе¬рерасти стадию американских лабораторных иссле¬дований и иметь под собой прочную промышленную базу.
Майор Рассел Фишер разыскал Гартека в Гам¬бурге и доставил его в штаб-квартиру миссии Алсос в Париже. Это «похищение», осуществленное из со¬ображений секретности без соблюдения надлежащих формальностей, принесло нам много неприятностей со стороны оккупационных властей той зоны; каким-то путем им стало известно о нелегальной деятель¬ности миссии Алсос на их территории, но, по-видимо¬му, они не знали, зачем мы там находились.
Гартека привели ко мне в кабинет. До этого мне не приходилось встречаться с ним. Сначала он не обнаружил желания разговаривать. Он не представ¬лял себе, как много мы уже знаем о нем и его ра¬боте.
— Расскажите мне о ваших попытках получить газообразные урановые соединения,— сказал я, зная о том, что он предпринял такие исследования в на¬дежде получить газообразную смесь, из которой было бы удобно выделять нужный изотоп методами газовой диффузии. Гартек признался, что он руководил этой работой.
— Но она была безуспешной,— сказал он.— По¬следнее, к чему мы пришли, была несколько услож¬ненная органическая смесь из атомов урана, окруженных атомами водорода и углерода. Конечно, это очень сложные молекулы, чтобы о них можно было просто рассказать. Я попытаюсь показать вам.
Указав на лежавший на моем столе кубик, играв¬ший роль пресс-папье, он продолжал:
— Предположим, этот кубик представляет собой уран.
Он сделал движение, чтобы взять его, и вес этого кубика поразил его:
— Но это же и есть уран на самом деле! — вскричал он.
Этот инцидент положил конец его колебаниям. Он сразу понял, что кубик урана был из числа тех, которые предназначались для немецких эксперимен¬тов с котлом и рассказал мне все, что знал.
На этом и закончилась наша погоня за немецки¬ми физиками-ядерщиками. Мы нашли всех ведущих работников проекта, все документы и материалы. Че¬тырнадцать человек из них мы интернировали, чет¬веро были уже в Соединенных Штатах Америки. Те десять, которые оставались в Европе, содержались под охраной в Версале в так называемом «Дастбине» (dustbin — по-английски «мусорный ящик») —лагере для интернированных гражданских лиц. Оставалось всего несколько физиков-ядерщиков в Берлине или в русской зоне оккупации, но мы уже опросили двух из них в Лейпциге, когда этот город был открыт для доступа американского персонала.
Лишь в конце июля небольшая группа сотрудни¬ков миссии Алсос получила доступ в Берлин. Как мы и предполагали, ничего нового там не нашлось, но то, что мы узнали, нас вполне удовлетворило. Это было подобно недостающим кусочкам в мозаичной картине. Собранные нами обрывки случайных сведе¬ний дополнили общую, уже известную нам картину.
Мы нашли, например, главного химика химиче¬ского концерна «Ауэр», которого разыскивали еще с момента вступления в Бельгию. Но он не сообщил нам ничего нового. Так же было и с остававшимися в Берлине немногими физиками, работавшими в промышленности. Ученые, работавшие в гестапо, были уже выявлены до нашего прибытия. Некоторые из них оставили в своих опустевших домах кое-какие следы для нас, чтобы мы позднее могли проследить за ни¬ми. Нашлась и секретарша Рудольфа Ментцеля. Она жила одиноко в большой выгоревшей и разбитой бом¬бами вилле и ютилась в уцелевшей каморке швей¬цара. В этой вилле некогда помещалась собственная научная академия Гиммлера, так называемая «Аненэрбе», или Академия родовой наследственности. Цо¬кольный этаж, единственное не полностью разрушен¬ное место, еще сохранил остатки странной тевтонской символики и обрядности; виднелись какие-то непо¬нятные идолы, казавшиеся при первом взгляде тела¬ми жертв. В углу находилась яма с пеплом, в кото¬ром я нашел череп ребенка. ;
Египетский музей вряд ли можно считать подхо¬дящим местом для поисков следов уранового пред¬приятия, но прежде я бывал в нем; тогда это был один из лучших музеев в своем роде и я полюбопыт¬ствовал взглянуть, во что он превратился теперь. Му¬зей был полностью превращен в развалины. Почти единственным уцелевшим экспонатом была повреж¬денная взрывом печально выглядевшая мумия птолемеевской эры. Бедный старик-сторож, работавший в музее и раньше, был очень тронут моим интересом к музею и упорно хотел подарить мне эту уцелевшую мумию. На мгновенье я соблазнился возможностью послать ее в Вашингтон с указанием «Проверьте на радиоактивность». Но мумия оказалась чересчур боль¬шой для нашего джипа, и мне пришлось удовлетво¬риться несколькими клочками ее раскрашенной одежды.
Но главным образом мы хотели посетить ныне опустевшие помещения Физического института кай¬зера Вильгельма, где исследования урана начались еще в 1939 году. Это было одно из немногих уцелев¬ших зданий. Крупный знак над дверью означал, что здесь находится штаб-квартира начальника разведы¬вательной службы Контрольной комиссии США. Во круг, казалось, все было пусто. Мы вошли в комнату с двумя столами. Встретивший нас офицер никак не мог понять нашего интереса к этому зданию.
«Здесь все пусто,— сказал он.— Все, даже вы¬ключатели и провода, вывезено. Мы нашли какой-то хлам и выбросили его на задний двор. Подвальное помещение выглядит довольно странно. Похоже, там был плавательный бассейн. Пройдите и посмотрите».
Мы тщательно все проверили. «Хлам» на заднем дворе состоял из обломков лабораторного оборудо¬вания для исследований по ядерной физике и блоков прессованного оксида урана. Валялось также не¬сколько записных книжек, по которым можно было судить о характере проводившихся там исследований. Подвальное помещение представляло собой защищен¬ный от бомб бункер — лабораторию, которой немцы так гордились. Создавалось впечатление, что в прош¬лом она была превосходно оборудована. За «бассейн для плавания» приняли яму, в которой предполага¬лось соорудить котел. Металлические контейнеры и рамы для размещения кубиков урана стояли рядом. Я вспомнил примитивную установку, с которой начинал Энрико Ферми в подвалах Колумбийского университета. По сравнению с ней эта берлинская лаборатория, даже пустая, производила впечатление большого достижения. Я остался там ненадолго один и в тусклом свете обратился к богу с благо¬дарностью, что он дал мне великое счастье понять на языке физики, который был мне особенно близок, крушение нацизма.

[Моргенштерн]

Хиросима и немецкие ученые

Однажды в начале августа 1945 года я разбирал¬ся в руинах гиммлеровской штаб-квартиры. Я хотел найти что-нибудь конкретное, характеризующее инте¬рес Гиммлера к научным исследованиям. Внезапно я услышал зовущий меня голос:
— Эй, Сэм! Сэм, где вы?
Звал меня один из офицеров нашей миссий. Он очень запыхался. По его словам, ему пришлось обла¬зить весь Берлин, пока он наконец не заметил мой джип с эмблемой Алсос на номере среди развалин того, что прежде называлось Принц-Альбрехт-штрассе. Он бросил торопливый взгляд на свои наручные часы.
— У вас осталось ровно пятнадцать минут, чтобы успеть на самолет во Франкфурт! — выпалил он.
— С какой стати я должен лететь во Франк¬фурт? - спросил я.— Я как раз назначил многим прийти сюда и помочь мне. Здесь в Берлине еще столько дел!
— Приказано,— ответил он,— Вас ждет специаль¬ный самолет.
— Что же, я не могу взять даже свою пижаму и зубную щетку?
— Времени нет абсолютно. Мы и так потеряли больше часа, разыскивая вас.

Все это производило впечатление чего-то важного. Грязный,— а я действительно перепачкался, роясь в гиммлеровских пожитках,— я забрался в джип, и мы, завывая сиреной, помчались по Берлину на темпельгофский аэродром через ворота, минуя всякие формальности, прямо к самолету. Пропеллеры уже вращались, у распахнутой двери стоял солдат, выра¬зительно взглянувший на меня. Я прямо из джипа перебрался в самолет, дверь захлопнулась, взревели моторы, и мы взлетели. Все происходило прямо, как в кино!
Я не имел ни малейшего представления, зачем ме¬ня вызывали во Франкфурт, где находился штаб на¬шей разведки, и для чего нужна вся эта спешка. Эки¬паж самолета был мне незнаком. Было бесполезно расспрашивать их: похоже, что они знали не больше меня. Возможно, думал я, меня кто-нибудь встретит на аэродроме.
Когда через несколько часов мы приземлились во Франкфурте, там не было ни военного оркестра для моей встречи, ни джипа нашей миссии. Я сел в армей¬ский автобус, на котором и добрался до штаба.
— Ну-с, я здесь,— произнес я.— Что дальше?
Все были удивительно уклончивы.
— Это связано с парнями, которых вы посылали в Мюнхен,— сказали мне.— Их ждут обратно, и мы думали, что вы хотели бы их проинструктировать пе¬ред отправкой в Вену. С ними также два офицера, прибывших из Лондона, а может быть, и из Вашингтона.
Никто не мог толком объяснить мне причин мое¬го столь мелодраматического отбытия из Берлина. Даже полковник Паш сделал бесстрастное лицо, ког¬да я обратился к нему с вопросами. Я был ужасно разозлен и с нетерпением ожидал очередного само¬лета, чтобы вернуться обратно к моим берлинским руинам.
Однако нашлась и крупица утешения. По пути из Парижа ко мне в Берлин прибыли Карл Бауман, Дик Бете и наш секретарь Мэри Бохан и привезли двухнедельный запас чистого белья. Продовольствие не было проблемой для миссии Алсос — еды всегда было достаточно. Но вследствие наших постоянных разъездов из города в город мы зачастую страдали от недостатка чистого белья. Одно время в Геттингене дело дошло до того, что Аллан Бейтс, наш метал¬лург из фирмы «Вестингауз», обыскал весь немецкий дом, в котором мы остановились. Все, что он на¬шел,— это длинные розовые дамские рубашки. В те¬чение нескольких дней он был вынужден носить эти рубашки.
В этот вечер, болтая после обеда у одного из на¬ших гражданских ученых, я впервые услышал об успешном испытании атомной бомбы в Нью-Мексико. Узнал я также и о том, что офицерам нашей миссии уже было известно об этом, но они ничего не гово¬рили мне. Конечно, из неофициальных источников мне тоже было известно о планировавшихся испытаниях и даже приблизительно об их дате. Но все же я чув¬ствовал себя до некоторой степени задетым тем, что меня не поставили в известность о происходящем. Создавалось впечатление, будто меня умышленно не допускали к этим делам: видимо, боялись, чтобы я не проговорился о чем-нибудь при разговорах с не¬мецкими физиками.
Мы вернулись домой незадолго до полуночи. Про¬водив Мэри Бохан в отель, мы остановились поже¬лать друг другу покойной ночи. Сержант у стола включил радио на полную мощность. Пробило пол¬ночь. И вдруг громкоговоритель разразился новостя¬ми о взрыве атомной бомбы над Хиросимой.
Меня поразила подробность сообщенной всему ми¬ру информации о том, что так долго хранилось под самым строжайшим секретом. Мисс Бохан была по¬ражена еще больше. Секретность была настолько полной, что даже она, секретарь миссии Алсос, име¬ла лишь самое неопределенное представление о том, зачем мы находились здесь. Только теперь она поня¬ла, в какой организации работала. Всякие случаи из прошлого, которые в то время так и оставались для нее непонятными, теперь начали приобретать особый смысл. Она засыпала меня вопросами, и я далеко не на все смог ответить или из-за секретности, или по¬тому, что сам не знал.
Во всяком случае, теперь мне были понятны при¬чины моей внезапной вынужденной эвакуации из Берлина. Мои военные «ангелы-хранители» в Вашинг¬тоне опасались, что сведения о бомбе могут быть за¬несены русским «на моем хвосте». В Берлине тогда не существовало барьеров между русской и амери¬канской зонами. В Вашингтоне побаивались, что рус¬ские похитят меня и заставят выдать атомные секре¬ты. Все это было очень лестно, но глупо. Ведь рус¬ские не могли бы заставить меня рассказать то, чего я не знал! Потребовались бы месяцы бюрократиче¬ской волынки, прежде чем они вообще узнали бы, кто я такой, где нахожусь и как подойти ко мне.
Я без промедления вернулся в Берлин, и единст¬венным русским, вступившим в контакт со мной, был солдат, спросивший, не продам ли я ему часы. Надо же было так случиться, что мои часы остановились как раз в это самое утро и, таким образом, мое на¬мерение легко «сделать» двести пятьдесят долларов лопнуло как мыльный пузырь!

* * *

Чего бы я очень хотел в ту ночь, когда ошеломлен¬ный мир впервые узнал об атомной бомбе, так это находиться в Англии среди интернированных немец¬ких физиков. После того как мы передали их в ру¬ки военных в Париже, их многократно перевозили с места на место, пока, наконец, не разместили в од¬ном имении милях в пятидесяти от Лондона. Обра¬щались там с ними очень хорошо. Их хорошо корми¬ли, они имели газеты, в их распоряжении были да¬же радио, пианино и теннисные корты. Всех их снаб¬дили новой одеждой. Но вследствие секретности, окружавшей все, что имело отношение к атомной бомбе, их местопребывание держалось в секрете. Ес¬ли бы коллеги спросили меня, где спрятан Гейзенберг или Ган, я бы не смог ответить, так как имел об этом самое смутное представление. Надо сказать, что неофициально меня информировали об условиях их жизни. Единственное, чем они были недовольны, так это особым ограничением по сравнению с обыкно¬венными военнопленными на право переписки с семьями.
Все эти осторожности объяснялись нашим опасе¬нием, что немцы уже имеют атомную бомбу или, во всяком случае, были близки к ее созданию. Как оказалось на самом деле, они практически не сделали в этом отношении ничего значительного.
Тщательно проследив за их деятельностью и все¬сторонне изучив ее, мы теперь могли раскрыть свои карты. Действительно, немецкие ученые были очень уверены в своем превосходстве, и им никогда в го¬лову не приходило, что мы сможем достигнуть успеха там, где они потерпели неудачу. Но наши военные спе¬циалисты по вопросам безопасности не были в этом уверены. Они опасались, что если эти люди окажутся на свободе, то слухи о нашем гигантском урановом проекте могут расползтись повсюду. Риск был слиш¬ком велик, поэтому оставалось только изолировать немецких ученых и держать их коллег и остальной мир в неведении.
Мне, признаться, было непонятно, почему этих ученых интернировали в Англии. Если бы они нахо¬дились в Соединенных Штатах, можно было бы по¬беседовать с ними и, в частности, с фон Лауэ и Ганом о будущем германской физики.. Может быть, наши военные просто не знали, что с этими учеными делать, после того как мы их разыскали, и были очень призна¬тельны англичанам, когда те предложили забрать ученых в Англию. В результате основная часть самых лучших немецких ученых попала в британскую зону оккупации и несколько превосходных ученых — во французскую. Что касается американской зоны, то в ней еще осталось несколько хороших физиков. Объ¬яснялось это тем, что миссия Алсос не трогала их.
В обеденное время 6 августа интернированные не¬мецкие физики узнали о Хиросиме. Первой их реак¬цией было явное недоверие.
«Это невозможно»,— сказали они.
В конце концов они ведь сами несколько лет ра¬ботали над урановой проблемой и убедились, что по¬лучить атомную бомбу за такое короткое время почти невозможно. Так как же могли это сделать американ¬цы? Это абсурд!
Один из них заявил:
«Это не может быть атомной бомбой. Вернее всего, это пропаганда.
Может быть, у американцев появилось какое-ни¬будь новое взрывчатое вещество или необыкновенно большая бомба, которую они решили именовать «атомной», но это далеко не то, что можно было бы назвать атомной бомбой. Это не имеет ничего общего с урановой проблемой».
Придя к такому заключению, немецкие ученые спо¬койно закончили свой обед и даже частично перева¬рили его. Но в девять часов по радио были переда¬ны новые, значительно более подробные сообщения, весьма вероятно, те самые, которые услышал и я во Франкфурте.
На десятерых немецких ученых эти сообщения про¬извели сокрушительное действие. Все их мировоззре¬ние рухнуло. Одним ударом все их самомнение разле¬телось в пух и прах. Незыблемая уверенность в сво¬ем научном превосходстве сменилась острым чувством отчаяния и пустоты. Если так, то вся их работа за последние шесть лет была проделана впустую; их на¬дежды на блестящее будущее германской науки бы¬ли не больше чем иллюзией!
Только один человек из всей их группы не был этим задет, по крайней мере лично,— фон Лауэ. Он. был просто наблюдателем и не разделял мечтаний физиков о могуществе и об атомной бомбе. Все же остальные считали, что атомная бомба означала могущество не только страны, сумевшей разрешить дан¬ную проблему, но и самих физиков и их науки. Из всех десяти интернированных в этом английском имении фон Лауэ, по-видимому, единственный полностью осознал потрясающий эффект взрыва атомной бомбы над Хиросимой. Во всяком случае, фон Лауэ воспри¬нял новости спокойно. Не то было с другими. Гово¬рили горькие слова, спрашивали, почему они, немцы, не сумели добиться успеха. Представители более мо¬лодого поколения с гневом обращались к старшим, упрекая их в отсутствии проницательности, в том, что они бросили Германию в час ее нужды.
Герлах расстроился больше всех. Он вел себя подобно потерпевшему поражение генералу. Он, «рейхсмаршал» ядерной физики, не сумел победить! Замечания более молодых ученых он воспринимал как критику именно в его адрес и несколько дней на¬ходился в состоянии глубокой депрессии. Коллеги всячески утешали и старались привести в равновесие расстроенного профессора.
Остальные оправились от истерики сами. Они про¬водили часы, обсуждая научные проблемы, связанные с бомбой, и пытались представить себе механизм ее действия. Но, несмотря на всю подробность радиосо¬общений, немецкие ученые были уверены в том, что мы сбросили на Хиросиму урановый котел. Неудиви¬тельно, что они были сбиты с толку. Конечно, для нас или для кого-нибудь другого было бы очень большим достижением поднять в Еоздух и сбросить целый ура¬новый котел; вряд ли когда-нибудь удастся построить самолеты, способные выполнить такую задачу. Но если бы даже и был такой самолет, то все равно ура¬новый котел никогда бы не смог быть бомбой. Он мог бы только шипеть и свистеть. Но немецкие специалисты не могли понять даже этого основного фактора.
Не сумев этого понять, они начали придираться ко всяким мелким деталям. Почему никто не хочет верить, что Отто Ган открыл явление деления урана? Почему в газетах ошибочно утверждается, что деление открыла Лиза Мейтнер? И, в конце концов и прежде всего, почему Германия не смогла изготовить бомбу? Они выискивали всяческие объяснения и оправдания. Утверждалось, например, что нацистское правительство никогда не поддерживало науку в та¬ких масштабах, как правительства союзных стран.
По-видимому, им удобно было в это время забыть об активном интересе гестапо и других правительст¬венных органов, проявленном к урановой проблеме. Они сейчас забыли о том, что сами-то они были не очень уверены тогда в своих шансах на успех; будь у них такая уверенность, они, вероятно, имели бы больше правительственной поддержки. А некоторые прибегали к такой аргументации, что, дескать, если бы мы и располагали большей правительственной по¬мощью, то мы все равно не дали бы в руки Гитлера такого ужасного оружия. Несомненно, это звучало бы правдой в устах таких людей, как фон Лауэ и Ган, но весьма сомнительно, чтобы это было так же верно для всех остальных.
Но почему, удивлялись германские ученые, газеты и радио уделяли такое внимание разрушению союз¬никами завода по изготовлению тяжелой воды в Нор¬вегии? Ведь тяжелая вода не имеет ничего общего с изготовлением атомной бомбы? Ее можно использовать для изготовления «урановой машины», но ни¬как не бомбы! И что такое говорят о плутонии? Что такое плутоний? Немецкие физики были смущены более, чем когда-либо. Должно быть, говорили они, эти глупые газетные репортеры и радиокомментаторы опять путают: нет такого вещества — плутония. Может быть, под плутонием они подразумевают полоний или протактиний — давно уже известные радиоактивные элементы? Но какую роль могут они играть в изго¬товлении атомной бомбы?
Прошло более суток с момента первого сообщения о Хиросиме, и лишь тогда Гейзенберг начал осозна¬вать, как глубоко он и его коллеги ошибались в пони¬мании основного принципа атомной бомбы. Только теперь он наконец понял, что атомный котел мы использовали лишь для получения нового вещества — плутония, — который и применили в бомбе. Котел сам по себе никогда и не предназначался для того, чтобы служить бомбой.
Гейзенберг собрал своих коллег и объяснил им все. Они были поражены и удручены. Все это было так просто! Как же они могли так промахнуться? И как им дальше жить после такого удара по германскому научному престижу?
Это было более чем академическим вопросом. Если бы было решено послать их обратно в Германию, то их жизнь могла бы оказаться в опасности: фанатики нацисты возложили бы на них всю тяжесть ответ¬ственности. Стремление интернированных немецких ученых вернуться домой заметно поостыло, и они сразу же оценили по достоинству английское госте¬приимство.
Среди более молодых немецких физиков нашлись и такие, кто оправдал свои неудачи. Они повернули дело таким образом, что сама неудача стала для них достоинством: стали отрицать вообще свои намерения изготовить атомное взрывчатое вещество, подчерки¬вая работу только над «урановой машиной» и забывая, что все их замыслы были направлены прямо на созда¬ние атомной бомбы. Они хотели уверить мир, что не¬мецкие ученые никогда не согласились бы работать над такой отталкивающей и ужасной вещью, как атом¬ная бомба!
Так в песне о германской науке появился новый лейтмотив: Германия работала над урановой пробле¬мой только для мирных целей, а союзники — для це¬лей разрушения. Поэтому для нас не было сюрпри¬зом, по крайней мере для членов миссии Алсос, когда через два года после Хиросимы Гейзенберг сообщил репортеру «Ассошиэйтед Пресс» о германском урано¬вом котле, который он построил, чтобы получать электрическую энергию для машин, а не бомбу.
Как мир теперь знает, в таком урановом котле про¬изводится взрывчатое вещество — плутоний.
Заявление Гейзенберга — прекрасный пример того, как можно использовать полуправду. Это правда, что немецкие ученые работали над «урановой машиной», а не над бомбой, но правда также и то, что они де¬лали это, не сумев понять и увидеть разницы между «машиной» и бомбой. Хотели-то они иметь именно бомбу! То, что всему миру теперь известно о плутонии, немецкие ученые тогда не знали, не знали до тех пор, пока им не рассказали об этом после Хиросимы.


Плохая организация германской науки

Миф о германском организационном гении умирал медленно. Те, кто верил, что по крайней мере в воен¬ных науках немцы обладали поразительной способ¬ностью к хладнокровному, дальновидному и эффек¬тивному планированию и к выполнению своих планов, испытывали глубокое разочарование. Не будем спо¬рить: у немцев действительно была масса всяких кар¬тотек, бланков, классификаций, бюро, департаментов и титулов, но когда доходило до дела, то они вовсе не являлись первоклассными исполнителями. В Соединенных Штатах Америки все научные ра¬боты военного времени осуществлялись под контро¬лем Управления научных исследований и разработок, возглавляемого доктором Ванневаром Бушем. Эта ор¬ганизация охватывала всех исследовательских работников, инженеров и ученых страны. Она состояла из ряда подразделений по признаку специализации — ра¬дары, ракеты и т. п. Внутри каждого такого подраз¬деления осуществлялась полная кооперация между исследовательскими работами вооруженных сил, про¬мышленности и университетов. Более того, ученым-исследователям предоставлялась возможность наблю¬дать на фронтах за действием разработанных ими средств. Специальные научные группы совместно с армией и флотом вырабатывали рекомендации для правильного использования новых видов оружия и оценки его эффективности. Единственное, в чем упре¬кали. Управление, так это в недостаточном обмене идеями между его подразделениями. В целом же это была большая организация, действовавшая беспере¬бойно и эффективно. В ней, между прочим, находился и отдел полевой службы, подбиравший гражданских ученых для миссии Алсос.
В Германии не было такой всеохватывающей орга¬низации, а ученые-исследователи не были связаны с действующей армией.
Проведенное по полученным нашей миссией доку¬ментам изучение организации (точнее, плохой организации) немецких научно-исследовательских работ да¬ло интересные данные, несомненно заслуживающие внимания.
Перед войной нацисты не скрывали своего прене¬брежительного отношения к ученым и науке, причем они не стеснялись заявлять это на весь мир. Бес¬страстная логика науки не очень-то гармонировала с мистическим культом крови и земли или верой в интуицию. Вступая в войну, нацисты были убеждены в своей способности выиграть ее в молниеносном тем¬пе, и они считали, что не нуждаются в военных науч¬ных исследованиях. Все ученые без всякого разбора были призваны в армию, некоторые лучшие предста¬вители научной молодежи погибли. Только немногих из самых выдающихся освободили после недолгой службы в армии. Призыва в армию избежали только избранные, занесенные в «список Гитлера». В этот список, насчитывавший около тысячи имен, входили артисты, танцоры, киноактеры и, вероятно, астрологи, но только не ученые.
Вначале в нацистской Германии существовало не¬сколько независимых исследовательских организаций. Координация их деятельности практически отсутство¬вала. Более того, немцы проводили резкое пагубное различие между «исследованиями» и «разработками». Последние относились главным образом к промыш¬ленности и находились поэтому в ведении министра вооружения и боеприпасов Альберта Шпеера. Ученые, работавшие на военное ведомство, почти ничего не знали о том, что делали ученые в военно-морских силах, а инженеры, занятые в промышленности, никогда не имели возможности видеть плоды своих трудов в действии.
Военные исследовательские работы находились в ведении Управления вооружений и возглавлялись посредственным физиком Эрихом Шуманом. Правой рукой Шумана был Дибнер. Эти два человека в на¬чале 1939 года начали секретные исследования, свя¬занные с проблемой создания атомной бомбы для гер¬манской армии, не прибегая к помощи авторитетных немецких ученых-ядерщиков. Именно они явились к Жолио-Кюри немедленно после оккупации Па¬рижа с намерением конфисковать и вывезти все оборудование для ядерных исследований. Как сооб¬щалось, они же приезжали в известный русский ин¬ститут по ядерной физике в Харькове, когда этот город захватили немцы.
Шуман был профессором военной физики в Бер¬линском университете, хотя его немногочисленные труды были посвящены колебаниям струны. Возмож¬но, это объясняется тем фактом, что он был родственником композитора Шумана. Коллеги несколько пре¬зрительно называли его профессором военной музыки.
Между прочим, Шуман был директором Второго физического института Берлинского университета. По¬чему второго? Непосвященным это может показаться непонятным. Но здесь нет ничего удивительного. В Германии каждый должен быть директором чего-то; каждый профессор считает, что он должен быть ди¬ректором института. В более крупных, университетах, где имеется несколько профессоров физики, лаборато¬рии объединяются в секции, каждая из которых име¬нуется институтом, и, таким образом, каждый профес¬сор становится директором института. Иногда при этом оказывалось и так, что некоторые такие институ¬ты размещались в отдельных зданиях. Чаще же эти институты располагались на отдельных этажах од¬ного и того же здания лаборатории, и директор «Третьего физического института», например, был, попросту говоря, хозяином того или иного этажа. Конечно, каждый директор очень ревниво относился к другому, не допускал никаких нарушений границ своих владений и заявлял, что ему ничего не известно о работе его коллеги.
Работа Шумана еще до войны была засекречена. Никто не знал, что делалось во Втором институте, хотя высококвалифицированные физики, зная спе¬циализацию персонала этого учреждения, и не ожидали от него чего-нибудь очень важного и успешного.
В секретных гестаповских докладах — а гестапов¬ские шпионы находились, по-видимому, в каждой группе — говорилось, что Шуман ни по своим знаниям, ни по личным качествам не соответствовал занимае¬мой должности. Но это, казалось, не влияло на его положение в военном ведомстве. Во время войны, под¬нимаясь по служебной лестнице, он достиг поста лич¬ного советника по вопросам научных исследований на¬чальника штаба генерала Кейтеля. В этой должности он номинально руководил всей исследовательской ра¬ботой вооруженных сил и представлял Кейтеля в важ¬ных научных комитетах и комиссиях.
Шуман был первым, кто взялся за проблему ура¬новой бомбы; он же первым и отказался от нее. В на¬чале 1939 года он поручил Дибнеру работу над ура¬новым проектом на армейском испытательном поли¬гоне в Куммерсдорфе, под Берлином. Здесь в неболь¬шом подземном убежище они пробовали осуществить свои эксперименты с урановым котлом. Делали они это, соревнуясь с университетскими учеными, начав¬шими подобные же эксперименты в Берлине и ничего не знавшими об исследованиях военного ведомства.
Но урановая проблема несколько труднее тайны струн пианино, и Шуман становится нетерпеливым. К концу 1942 года он потерял интерес к проекту и пе¬редал Дибнера, персонал, оборудование и материалы гражданской исследовательской организации — Госу¬дарственному совету по исследованиям, подчиненному Герингу. Но два миллиона марок, ассигнованных военным ведомством на эти исследования, он не передал.
Затем Шуман посвятил свой талант вопросам бак¬териологической войны. Весьма вероятно, что в этой области он был еще менее компетентен, чем в физике и ее военных применениях. Но ему хотелось участво¬вать в делах, казавшихся важными, и вскоре его имя стало появляться во многих списках членов исследо¬вательских комитетов.
Когда Берлин пал, Шуман удрал в Баварию. Мис¬сия Алсос некоторое время следила за ним, главным образом из любопытства, но вскоре прекратила это. Было совершенно очевидно, что как ученый Шуман не представляет никакого интереса.
Но в работах Управления вооружения было одно направление, где дела развивались успешно,— это руппа Фау-2 в Пёнемюнде, на побережье Балтий¬ского моря. Из докладов гестапо видно, что сначала эту исследовательскую группу раздирали серьезные противоречия между гражданскими специалистами и офицерами. Один из докладов, датированный 29 июня 1943 года, рисует яркую картину закулисной борьбы, зачастую имеющей место и не только за «немецким забором».
«В январе 1943 года выявилось серьезное разно¬гласие по поводу продолжения работ по проекту Пё¬немюнде. Среди прочих в спорах участвовали генерал Кейтель (начальник штаба) и генерал Дорнбергер (главный руководитель в Пёнемюнде).
Фюрер приказал каждому участнику спора изло¬жить свою точку зрения письменно; после этого он собрал всех. Одну или две минуты спустя все военные были удалены, так как оказались не в состоянии от¬ветить на прямо поставленные вопросы фюрера. Док¬тор фон Браун1 (технический руководитель в Пёне¬мюнде) единственный из всех оставался там в течение тридцати минут и смог дать ясные и краткие от¬веты на вопросы фюрера. Поэтому фюрер принял ре¬шение в соответствии с предложениями доктора фон Брауна.
Говорят, что фюрер еще недостаточно осведомлен об этих повседневных стычках между офицерским и инженерным составом в Пёнемюнде...»
_____________
1 В настоящее время Вернер фон Браун является одним из ведущих специалистов по ракетостроению в США.— Прим. ред.

В докладе далее излагаются жалобы на непонима¬ние значения этого важного проекта и на вытекающие из этого задержки и трудности в приобретении нуж¬ных материалов (непосредственно после этого доклада министр вооружения и боеприпасов Шпеер распорядился придать этому проекту значение наивысшей степени важности). В докладе упоминаются также имена двух хороших физиков, участвовавших в про¬екте, доктора Шиллинга и доктора Эльверса, со сле¬дующими комментариями: «...Последний заслуживает ответственного поста, но он лишь сержант ПВО, и поэтому не может быть повышен в должности в этой военной организации».
Проект Пёнемюнде увенчался успехом: в конце 1944 года ракеты Фау-2 были использованы против Лондона. С технической и научной точек зрения по¬добные изобретения — настоящее чудо. Но весьма со¬мнительно, чтобы они способны были изменить исход войны, даже если бы были введены в действие раньше. Ракета Фау-2 несла на себе сравнительно мало взрыв¬чатого вещества; все ракеты этого типа, взятые вме¬сте, по количеству несомой взрывчатки, нельзя срав¬нить даже с одним массированным воздушным нале¬том союзной авиации. Более того, это оружие было эффективно лишь против таких целей, как Лондон. В общем это было не более чем первой ступенью развития оружия, которое впоследствии должно былс приобрести большое военное значение, но немцы вос¬пользовались им поспешно и, следовательно, мало¬эффективно. Единственное реальное преимуществе Фау-2 состояло в том, что их нельзя было сбить, как сбивались самолеты, и применение их не было свя¬зано с потерями такого высококвалифицированного персонала, как экипажи бомбардировщиков. Так что, может быть, выгнанные Гитлером через две минуты после начала беседы генералы были все-таки правы. Они, вероятно, знали лучшие пути использования фи¬зической и умственной энергии, затраченной на соз¬дание этого фантастического «оружия возмездия».
Следует отметить, что в противоположность поста¬новке исследовательской работы в армии, в военно-воздушных силах Германии дело это, находившееся под опекой Геринга, было организовано блестяще и приносило успех. Для этого, конечно, были определен¬ные причины. Главная заключалась в том, что в авиа¬ции интересовались результатами исследований, а не политикой. Руководивший исследованиями военно-воздушных сил комитет состоял из людей, подобран¬ных по способностям. За незначительным исключением, они не принадлежали к нацистской партии Члены этого комитета отлично видели крупные недо¬статки в работе остальных немецких исследовательских организаций и по мере возможности избегали каких бы то ни было контактов с ними. Таким обра¬зом, исследования практически по всем проблемам военно-воздушные силы проводили самостоятельно. Они имели подразделения, специализированные по во¬просам радиосвязи, радаров, самолетных двигателей, бортового самолетного оружия и т. д.
Среди руководителей исследовательской работы в этой организации движущей силой был Адольф Беумкер. С его именем связана организация различных исследовательских институтов. Он понимал, что для успешной разработки новых идей нужны хорошо оборудованные лаборатории, способный персонал, надле¬жащие бытовые условия, хорошая координация дея¬тельности ученых и минимум административного вмешательства. Он частным образом опубликовал кни¬гу о проблемах исследовательских работ, контроли¬руемых правительством. Крикливая по тону, она тем не менее содержала хорошие мысли. Примечательно, что в этой книге, изданной в 1943 году, не содер¬жится упоминаний о нацистских доктринах и поли¬тике.
Под руководством Беумкера укреплялась связь между исследованиями, разработкой и промышлен¬ным производством. Важное значение придавалось испытаниям аппаратуры. Некоторые проблемы пере¬давались для разработки в заводские исследователь¬ские и университетские лаборатории.
Для исследовательских работников университетов такое положение было идеальным: работа на военно-воздушные силы означала полную обеспеченность ма¬териалами, людьми и деньгами.
Немецкие исследования в области аэронавтики на определенных этапах значительно опережали то, что делалось у союзников. Стоит напомнить только об их реактивных истребителях, аэродинамических трубах, особенно для сверхзвуковых скоростей, управляемых снарядах Фау-1. В секретных исследовательских от¬четах и протоколах секретных совещаний содержится много полезной информации. Все это отлично отпечатано и удобно классифицировано для пользования.
Германские военно-морские силы также имели ис¬следовательскую организацию. В целом она была ор¬ганизована неплохо. Моряки держались особняком от других исследовательских групп, но тоже передавали некоторые проблемы на разработку заводским и уни¬верситетским лабораториям. В отношении оборудова¬ния и штатных возможностей моряки значительно уступали военно-воздушным силам, но они привлекли к себе на работу несколько весьма способных граж¬данских ученых. Уже к концу войны была завершена блестящая работа по коренному усовершенствованию подводных лодок и торпед: случись это раньше, поло¬жение могло бы оказаться роковым для судоходства союзников.
Среди германских морских офицеров находились, однако, такие, познания которых в науке и технике, по-видимому, были не очень высоки. Они отдавали предпочтение более таинственным, оккультным мето¬дам ведения войны. Вероятно, их вдохновлял пример Гитлера, пользовавшегося услугами астрологов. Вме¬сто того чтобы обнаруживать наши конвои с помощью радаров, они придумали куда более простую схему действий: брали карту Атлантики и на ней помещали миниатюрный металлический кораблик. Над ним на тонкой нити подвешивали маятник, и когда маятник сдвигался в каком-либо направлении, то предполага¬лось, что этим он указывал местонахождение союзных конвоев.

Анонимные авторы в своих письмах негодовали по поводу такого способа ведения войны. Некоторые же офицеры, хорошо знавшие настоящую службу, зло¬употребляли суеверием своего начальства для облег¬чения себе работы и высвобождения побольше времени для развлечений на приморских курортах. Адмирал, начальник морской разведки, отвечал на эти письма в Берлин в министерство, что такого рода «изыска¬ния» были предприняты для объективной оценки эффективности данного «метода» и вскоре были пре¬кращены.
Не одни только немцы подвержены суевериям. И у нас имеются бизнесмены, живущие по своим гороскопам, и полковники, верящие в привидения. Такие суеверия значительно упрощают жизнь, так как устра¬няют необходимость принимать трудные решения и снимают ответственность. Гораздо проще свалить вину на оккультный маятник, если конвой не сумели разы¬скать, чем предъявить обвинение адмиралу, началь¬нику морской разведки. Во время войны в Англии и не¬которых других странах газеты были сильно умень¬шены в размерах, чуть ли не до формата брошюры, но как бы ни сокращались в них интересные и важные разделы, уголки астрологии никогда не урезались.

Исследовательской работе в гражданских органи¬зациях, где находились все великие умы германской науки, не придавалось большого значения, и органи¬зована она была плохо. Все университетские лабора¬тории и различные исследовательские институты на¬ходились в ведении Министерства образования. Его возглавлял бесхарактерный, малоавторитетный на¬цист Бернард Руст, не понимавший даже стоящих пе¬ред ним задач. На важные совещания он частенько являлся «под мухой», вел себя не так, как полагается воспитанному человеку, и вообще производил непри¬ятное впечатление. Рассказывали, что во время пер¬вой мировой войны, когда ему пришлось находиться где-то возле фронта, он подписывал свои письма к де¬тям «Euer Heldenvater» — «ваш героический отец».
Это был тот самый Руст, который перед войной сделал своего приверженца Ментцеля—твердолобого нациста, обладателя многочисленных титулов — адми¬нистративным директором Имперского совета по ис¬следованиям и, следовательно, шефом всех исследовательских работ. В гитлеровском правительстве Руст, вероятно, был одним из самых малоавторитетных лю¬дей. Он не понимал задач немецкой науки и неспо¬собен был защитить ее интересы.
Нацистское правительство с самого начала относи¬лось с подозрением к академической науке и с недове¬рием к ученым. Такое враждебное или по крайней ме¬ре отрицательное отношение пагубно сказалось на развитии науки и подготовке новых кадров исследовательских работников. Например, существовало сильное предубеждение против теории относительности и против абстрактных теорий вообще. Понимая вред такого предубеждения, наиболее дальновидные и про¬свещенные физики затратили немало сил и времени, пытаясь переубедить своих пронацистски мыслящих коллег. В ноябре 1940 года в Мюнхене происходило совещание, на котором удалось прийти к официаль¬ному соглашению по следующим пунктам:

«1. Теоретическая физика есть неотъемлемая часть всей физики.
2. Специальная теория относительности базируется на экспериментально проверенных физических фактах. Однако ее применимость к космическим проблемам еще остается неопределенной.
3. Теория относительности не имеет ничего общего с общей философией релятивизма. Никаких новых концепций времени и пространства не введено.
4. Новейшая квантовая теория дает единственно известный метод, позволяющий описать количественно свойства атома. До сих пор никто еще не мог прев¬зойти его для более глубокого понимания атомной структуры».

Это «кредо» было подписано двенадцатью физи¬ками, половина из которых были разумными людьми, а другая половина принадлежала к фанатичной оп¬позиции.
Но этого еще было мало. Двумя годами позже пришлось собрать следующее совещание, на этот раз в Зеефельде в Тирольских Альпах. Присутствовало тридцать ученых, причем некоторые из них были пред¬ставителями правительственной нацистской организа¬ции учителей. И снова пришли к компромиссу; было отмечено, что «явная разница во мнениях была почти полностью обязана своим происхождением недоразу¬мениям».
Многословный официальный доклад был состряпан в основном мастерами компромисса Заутером и фон Вейцзекером; в общих чертах он повторял кредо 1940 года. В нем подчеркивалось, что «до Эйнштейна арий¬ские ученые, такие, как Лоренц, Хазенорль, Пуан¬каре и другие, заложили основы теории относительности, а Эйнштейн просто логически развил дальше уже существовавшие идеи и добавил краеугольный ка¬мень». Заключительный параграф, смягченный дипло¬матом Вейцзекером, гласил: «На совещании в Зеефельде было выражено, однако, мнение, что следует отвергать протаскивание физической теории относи¬тельности в мировую философию релятивизма, как это пыталась делать еврейская пропагандистская пресса».
Миссия Алсос нашла частную стенографическую запись некоторых дискуссий, происходивших на сове¬щании в Зеефельде. Можно только удивляться, как такой крупный ученый, как Гейзенберг, мог терпеть непроходимую тупость оппозиции, тем более возмути¬тельную, что она исходила от так называемых кол¬лег, а не от нацистских политиканов и прочих аутсай¬деров. Как мы уже видели, Гейзенбергу было проще убеждать самого Гиммлера в необходимости препо¬давания теории относительности.
Подлинные ученые-физики прикладывали все уси¬лия к тому, чтобы их идеи не попадали в руки неве¬жественных шарлатанов. Они успешно боролись с фантастическими замыслами рентгенолога Шиболдта. Сей «джентльмен» предлагал использовать новую высоковольтную рентгеновскую аппаратуру, так назы¬ваемый бетатрон (американское изобретение), против бомбардировщиков союзников. Идея его заключалась в том, чтобы рентгеновскими лучами сжигать экипажи бомбардировщиков. Эту его несбыточную фантазию поддерживал маршал авиации Мильх, не говоря уже о том, что у уранового проекта была снята и передана Шиболдту важная аппаратура.
В другом сумасбродном проекте ставилась задача выяснить, не могут ли два инфракрасных луча, пере¬секающихся под определенным углом, подорвать в воздухе бомбы на самолетах союзников. Этому про¬екту было дано мифологическое кодовое наименование «Хадубранд»; все это также было, конечно, утопией. Настоящие ученые понимали всю бессмысленность этой, с позволения сказать, идеи, но некоторые пробо¬вали поддерживать ее, так как она сулила возможность провести интересные исследования в области молекулярных структур.
Сознавая всю важность роли науки в войне, неко¬торые патриотически настроенные научные работники предлагали свои услуги правительству. Те из них, кто обращался к Русту, успеха не имели. Но даже и обра¬щавшихся непосредственно в армию и флот не встре¬чали с распростертыми объятиями. Например, не¬большая группа компетентных ученых, трудившихся в начале войны над очень перспективной работой в области мин и торпед для германских военно-мор¬ских сил, вскоре была распущена из-за недостаточной поддержки.
Провал развязанной немцами подводной войны, успешная оборона Англии против массированных воздушных налетов и многое другое в конце концов заставили даже твердолобую гитлеровскую клику по¬нять, что союзники с огромным преимуществом используют в войне научную аппаратуру. И лишь в конце 1942 года они наконец решили использовать научные и технические возможности в более широких масштабах.
Мобилизация германской науки сначала казалась простой задачей. Все соглашались с тем, что немец¬кие военно-воздушные силы, находившиеся в ведении Геринга, весьма успешно ведут исследовательские ра¬боты. Существовало ошибочное мнение, что это было следствием проницательности Геринга и его полити¬ческого авторитета.
В действительности же секрет успеха заключался в способностях членов его руководящего комитета. Решили изъять из ведения Руста Исследовательский совет и подчинить его непосред¬ственно Герингу.
В связи с этим изменением у немецких ученых по¬явились большие надежды. Наконец-то они смогут включиться в военные усилия своей страны; им будут предоставлены средства, люди, различные преимуще¬ства, необходимые материалы и, что самое главное, реальное право голоса в решении соответствующих вопросов. Они действительно получили много: Геринг отпустил им 50 миллионов марок, но они не знали, как использовать эту сумму, и к концу года половину возвратили. За исключением небольших изменений в штате и появления более импозантных бланков и заголовков на канцелярских бумагах, переход от Рус¬та к Герингу существенных улучшений не принес. Ос¬новная причина этой неудачи заключалась в том, что Геринг, приняв все это хозяйство, взял и Ментцеля, который продолжал вести дела обычным порядком. Он оставался президентом-распорядителем Совета по исследованиям и председательствовал на очень ред¬ких теперь совещаниях. Геринг на них вообще не по¬казывался и редко проявлял достаточно активный ин¬терес к этой громоздкой и плохо руководимой органи¬зации. Сам он подписал лишь несколько наиболее важных директив, но в большинстве случаев курс оп¬ределялся некомпетентным Ментцелем.
Между тем для Германии положение дел в под¬водной войне ухудшалось. Германские военно-мор¬ские силы 25 мая 1943 года собрали совещание с уча¬стием около 200 ученых, которым прочитали несколько весьма элементарных лекций о тактике подводных лодок. (Это было необходимо, так как большинство ученых плохо представляли себе действия лодок.) Затем вниманию ученых предложили поверхностную лекцию о радарах, после чего их распустили по до¬мам. Никаких планов действий, никаких предложе¬ний о работе! Это был первый и последний случай, когда гражданских ученых информировали об опера¬тивных проблемах вооруженных сил. Результатом, конечно, был нуль. Когда один оптимист-ученый, из¬вестный специалист по аэронавтике, вдохновленный этим совещанием, послал в военно-морские силы не¬сколько конкретных предложений и планов, ему отве¬тили, что это не его дело.

Некоторые из ученых больше уже не надеялись иг¬рать какую-нибудь роль в войне. Однако они хорошо понимали важное значение науки в потенциальных возможностях страны, экономических или военных, и заботились о том, чтобы удержать предполагаемое доминирующее положение Германии в науке. Они опа¬сались, что «после победы» Германия окажется в положении страны, проигравшей битву в лабораториях. Разумеется, говорили они, научные силы Германии все еще впереди союзников, хотя в те дни кое-какие сомнения должны уже были закрадываться в их со¬знание. Но они провозгласили лозунг: «Война на службе науки», а не наоборот.
Президент Германского физического общества Карл Рамзауэр довольно ясно представлял себе, в чем именно в Германии дела шли плохо. В прошлом он был автором выдающейся работы в области струк¬туры атомов и руководил исследовательской работой в гигантском электрическом концерне АЭГ. Понимая, что физика представляет собой основу всех других естественных наук и техники, он ясно видел, как су¬зился до ничтожной величины разрыв между чистой наукой и практическим ее применением. Ясно ему было и то, что новейшие успехи физики, в частности той ее области, которая изучает деление урана, наверняка должны оказать огромное влияние на эконо¬мику и на способы ведения войны.
Несмотря на свое влиятельное положение, Рамза¬уэр не смог убедить власти прислушаться к нему. Ис¬ключением, довольно примечательным, явились ра¬ботники военно-воздушных сил. В апреле 1943 года он выступал с лекцией в Воздушной академии. Беумкер энергично поддержал его. Рамзауэр указывал, что «в ходе военной и экономической борьбы наций фи¬зика представляет собой решающее оружие». Он ут¬верждал, что Соединенные Штаты Америки и Велико¬британия в этой области науки обогнали Германию и, что особенно поразительно, Соединенные Штаты добились блестящего успеха в организации науки, то есть там, где немцы считали себя монополистами. Он говорил в резкой, насколько хватало смелости, форме о причинах упадка немецкой физики, заявляя, что она представляет собой «фактор военной мощи перво¬степенной важности». Рамзауэр закончил следующими словами:

«...Отсутствие трех тысяч солдат не ослабит сколько-нибудь заметно вооруженные силы. Но отсутствие трех тысяч физиков может оказать решаю¬щее влияние на исход войны... Нам нет оснований опасаться англосаксонских физиков, если мы суме¬ем полностью мобилизовать все потенциальные возможности наших университетов и технических инс¬титутов. Но если мы окажемся не в состоянии сде¬лать это, то да спасет нас бог!»
Выступление Рамзауэра было издано с грифом секретности, но последнюю фразу цензура вычерк¬нула.
В авиационных кругах соглашались с Рамзауэром, но указывали, что для соответствующей реорганиза¬ции потребуются годы; в данном же военном кризисе им придется ограничиться импровизацией «на ходу».

[Моргенштерн]

Урановый клуб

В декабре 1938 года немецкий ученый Отто Ган открыл явление деления ядер урана. Потребовалось всего несколько месяцев, чтобы физики всего мира поняли значение этого открытия. Они обратили вни¬мание своих правительств на важность сделанного открытия и уведомили их о том, что оно может приве¬сти к созданию сверхмощного взрывчатого вещества или источника получения промышленной энергии не¬слыханной производительности, В Германии некото¬рые ученые связались с высшим командованием; другие обратились письменно в Министерство просве¬щения, которое в те времена ведало всеми исследовательскими работами, проводившимися в университетах.
Научный консультант Управления вооружений профессор Шуман немедленно провел необходимую подготовку для проведения секретных изысканий по урановой проблеме, имея в виду получение супер¬взрывчатки. Но сам он был не более чем второраз¬рядным физиком, а его помощники — не многим лучше.
В Министерстве просвещения всеми делами по части физики руководил президент министерского Бюро стандартов с совершенно не по-арийски звуча¬щим именем — Абрахам Эзау. Он обладал некоторы¬ми познаниями в электронике, но вряд ли разбирался в физике. Свой пост он получил главным образом бла¬годаря тому, что прослыл пламенным нацистом.
В апреле 1939 года он созвал совещание шести фи¬зиков-профессоров Жооса, Ганля, Гейгера, Маттауха, Боте и Гофмана. Это совещание и положило начало возникновению Уранового клуба (UranVerein). С про¬фессоров взяли подписку о неразглашении секрета, а Министерство обещало им полную поддержку. В разработке урановой проблемы должны были участ¬вовать наиболее крупные немецкие физики, а штаб-квартирой всего этого проекта был Физический инсти¬тут кайзера Вильгельма в Берлине. Весь наличный уран должен был поступить для исследований в лабо¬ратории.
Вновь созданный Урановый клуб развернул орга¬низационную подготовку, совершенно не подозревая, что над той же проблемой по заданию Управления вооружения работает целая группа под руководством Шумана.
Летом 1939 года два члена Уранового клуба на¬правились в Соединенные Штаты, куда их пригла¬сили для чтения лекций. Там они ни одним словом не обмолвились о своей деятельности в Германии, но свои глаза держали широко открытыми, интересуясь развитием дел здесь. Однако в те дни в США мало что было сделано в этой области. Единственным местом, где что-то делалось, был Колумбийский университет, в котором Энрико Ферми проводил исследования, при¬ведшие в конечном счете к успешному осуществлению им цепной реакции в урановом котле. В те лет¬ние месяцы Ферми читал лекции в Мичиганском уни¬верситете, и обстоятельства сложились так, что встре¬ча его с ведущим немецким физиком Вернером Гейзенбергом произошла у меня дома. Это был, вероятно, единственный случай, когда немцы получили какую-то достоверную информацию о наших работах в данной области. Правда, в следующем году газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала довольно напыщенную статью о некоторых исследованиях, проводившихся в Колумбийском университете по заданию военно-морских сил. Позднее в немецких архивах мы нашли копию этой статьи. Но это был единственный мате¬риал, которым они располагали.
Как мы узнали позднее, одному из этих ученых-визитеров было приказано регулярно докладывать в различные германские консульства о его путешест¬вии через всю страну на запад вплоть до Калифорнии. Из обнаруженных миссией Алсос в Германии доку¬ментов видно, что нацисты, конечно, следили за этим ученым. Во время путешествия его постоянно сопро¬вождала красивая молодая женщина. Конечно, на уме у нее был не роман, а нечто другое. Это видно из того, что она оказалась сотрудницей пресловутого немец¬кого консульства в Сан-Франциско и была там довольно значительным лицом. Во время войны ее на¬правили в немецкое консульство в кишевший шпио¬нами Лиссабон.
Возможно, что двое из гостивших у нас ученых вернулись в Германию с убеждением, что в части ура¬новой проблемы в Соединенных Штатах практически ничего не делается, кроме обычного чисто академиче¬ского изучения ядерной физики. Такое состояние дел вполне устраивало наших врагов. Для них этого было достаточно, и они тешили себя этим вплоть до конца войны.
Вскоре после возвращения этих ученых на родину разразилась война. Урановый клуб неожиданно обна¬ружил, что он не может получить обещанный уран, так как его забрала группа, работавшая для Управле¬ния вооружений. Еще более накаляло обстановку то, что университетские ученые считали Шумана и его группу значительно менее квалифицированными, чем были они сами. Они считали возмутительным, что та¬ким людям, у которых наверняка ничего не получится, так много дается. Ссора, в конце концов, была прекра¬щена соглашением о разделе материала и попыткой как-то кооперироваться путем обмена информацией.
Но существовала еще и третья группа, интересо¬вавшаяся урановой проблемой. В Берлине жил один очень способный инженер, барон Манфред фон Арденне, имевший частную лабораторию. Он занимался проектированием и изготовлением различной аппара¬туры для заводских и университетских лабораторий — электронных микроскопов, циклотронов, ускорителей и т. п. По немецким академическим понятиям фон Арденне не был физиком, но считался первоклассным экспериментатором, проектировщиком и конструкто¬ром важного лабораторного оборудования, а также удачливым бизнесменом. Ему стало известно, что в Почтовом ведомстве имеется исследовательская сек¬ция с большим нереализованным бюджетом. Мини¬стром этого ведомства был Онезорге. Встретившись с ним, фон Арденне наговорил доверчивому министру о чудесных возможностях атомной энергии и о новом взрывчатом веществе. В результате берлинская лабо¬ратория фон Арденне сделалась филиалом исследо¬вательской организации Почтового ведомства, а на заседании кабинета министров Онезорге доложил Гитлеру об урановой бомбе.
«Послушайте, господа,— произнес Гитлер,— в то время как вы, специалисты, ломаете головы над тем, как выиграть эту войну, является наш почтмейстер и приносит нам готовое решение!»
Хотя Гитлер, по-видимому, просто шутил, однако его реплика имела серьезные последствия: некоторое время инженер барон Манфред фон Арденне был офи¬циальным экспертом по проблемам ядерной физики при нацистском правительстве. Даже сейчас универ¬ситетские физики вспоминают об этом как об одном из самых тяжких оскорблений, полученных ими от пра¬вительства. Некоторых из них это сделало даже анти¬нацистами.
«Если бы только правительство верило настоящим ученым, а не таким людям, как фон Арденне и Шу¬ман!»— жаловались они нам впоследствии в миссии Алсос.
Эти физики удивлялись и завидовали тому, что американские ученые имели возможность работать в тесном общении с армией Соединенных Штатов. Один знакомый мне еще с довоенного времени немец¬кий коллега воскликнул, когда я вошел в занятую нами его лабораторию:
«Хэлло, Гоудсмит! Я поражен, видя вас здесь, на фронте, вместе с вашими войсками! Если бы только мы, немцы, располагали таким доверием армии и та¬ким влиянием, то... вряд ли вы были бы здесь сей¬час!»
Оторванные от армии и промышленности и воз¬главляемые некомпетентными нацистами вроде Эзау, университетские ученые не смогли добиться серьез¬ного успеха в решении урановой проблемы. Настоя¬щие физики не доверяли Эзау. Они справедливо воз¬мущались тем, что он, незнакомый с этой областью науки, стремился решать вопросы единолично. Он скорее мешал урановой проблеме, чем руководил ею. Некоторое представление о его «компетентности» можно получить из того факта, что в докладах о ходе научных работ он ставил на первое место результаты, полученные именно в его лаборатории Бюро стандартов и не имевшие ничего общего с урановыми иссле¬дованиями.
Действительным мозгом уранового проекта был Вернер Гейзенберг, на мировоззрение которого ока¬зывали очень большое влияние его крайний национа¬лизм и фанатическая вера в значение его собственной миссии для Германии. Ему делалось много предложе¬ний занять первоклассные места в университетах Сое¬диненных Штатов, но он неизменно отклонял их, мо¬тивируя это всегда одним и тем же: «Германия нуж¬дается во мне». Он был убежден в крахе нацистского могущества и считал, что тогда он более чем когда-либо будет нужен для спасения германской науки и для ее грядущего прогресса.
Как уже упоминалось, Гейзенбергу удалось убе¬дить нацистов в том, что новейшая физика нужна для Германии и особенно для ее военных усилий. Это было большой победой, в результате которой несколь¬ко уменьшились политические помехи, однако некомпетентные лица, назначенные по политическим соображениям профессорами в университеты, продолжали оставаться на своих постах и руководить работами. Видимо, Гейзенберг отнюдь не убедил нацистское правительство, так как еще в ноябре 1944 года геста¬по сделало запрос профессору фон Вейцзекеру, чтобы он, как выдающийся ученик Гейзенберга, изложил свои соображения относительно роли и значения не¬мецкой физики и теоретической физики в частности в военных усилиях Германии.
Конечно, Гейзенберг оставался вдохновителем и душой уранового проекта Германии. Направления исследований целиком определялись им; его слово было законом. Но принципы «вождизма» непригодны для научных разработок, которые носят присущий им характер коллективизма. Прогресс в научных иссле¬дованиях зависит от развития критики, вбирает в себя опыт многих умов и учитывает различные точки зре¬ния. Если бы Гейзенберг меньше смотрел на себя, как на лидера, а его коллеги своим отношением не под¬держивали бы в нем это мнение, а относились бы к нему, как к товарищу по работе, то немецкий ура¬новый проект продвинулся бы значительно дальше.

К началу 1942 года немецкие ученые начали пони¬мать, что проект требует расширения масштабов. Пер¬вое, что надо было сделать,— это привлечь внимание высокопоставленных правительственных должностных лиц. Для этого ученые в феврале 1942 года решили провести научное совещание. В наших донесениях об этом совещании упоминается как о «дебюте» уранового проекта.
Совещание организовывалось совместно минист¬ром просвещения и начальником Управления воору¬жений. Пригласительные билеты с грифом «секретно» были разосланы высшим военным, военно-морским и правительственным деятелям — Гиммлеру и Шпееру, начальнику штаба генералу Кейтелю, главноко¬мандующему военно-морскими силами адмиралу Редеру, рейхсмаршалу Герингу, нацистскому партий¬ному боссу Борману и другим.
В пригласительном билете говорилось: «Будет об¬сужден ряд важных исследований в области ядерной физики, выполненных секретным порядком вследствие их большой важности для обороны нашей страны».
Предмет обсуждения и имена докладчиков были весьма интересны для собрания ученых, но неспециа¬листам все это могло показаться скучным и, конечно, непонятным.
Совещание началось с доклада профессора Шу¬мана «Ядерная физика как оружие» и закончилось докладом Абрахама Эзау «Расширение масштабов ра¬бот в области ядерной физики», в котором ставился вопрос о необходимости более серьезного внимания правительства и участия промышленности. Конечно, оба эти доклада были доступны пониманию армей¬ских и флотских офицеров. Но, кроме этих докладов, было сделано еще шесть первоклассных докладов, авторы которых— Ган, Гейзенберг, Боте, Гейгер, Клузиус и Гартек—были лучшими специалистами, каж¬дый в своей области.
Ученые хотели сделать все «как следует» и, по¬мимо всего прочего, обещали накормить своих гостей тоже «как следует». Так как это совещание было на¬учным, то они пришли к выводу, что на гостей произ¬ведет большее впечатление трапеза, поданная, если можно так выразиться, под «научным» соусом. В соот¬ветствии с этим меню было озаглавлено «Versuchsessen», что, вероятно, лучше всего перевести как «экспе¬риментальный обед». Он состоял из предварительно замороженных и обогащенных витаминами различных кушаний, печеных или зажаренных на синтетических жирах. Все детали этого пиршества со всей ясностью были изложены в меню.
Доклады сулили довольно нудный день, трапеза могла спугнуть кого угодно, кроме разве ученых. Неудивительно, что крупные персоны так и не появи¬лись. Вместо этого они. прислали любезные письма с просьбами об извинении. «Вы, конечно, понимае¬те,—писал генерал Кейтель,— что я слишком занят в данный момент, и поэтому вынужден отказаться. Я позабочусь, чтобы меня информировали о результа¬тах, и желаю успеха вашему совещанию». Гиммлер со¬общил, что его, к сожалению, в день совещания не будет в городе. Адмирал Редер сокрушался, что не имеет возможности присутствовать лично, но обещал прислать представителя. Короче говоря, дебют ока¬зался «пшиком». Для усиления внимания к урано¬вому проекту он не дал ничего.
Война для Германии оказалась не такой уж побе¬доносной, как надеялись нацисты. Поэтому в июне 1942 года Государственный совет по исследованиям из ведения Министерства просвещения был передан в не¬посредственное подчинение Герингу. Через полгода группа Управления вооружений вместе с ее главным экспериментатором Дибнером, всем оборудованием и материалами была также передана геринговской организации.
В целом эти перемены оказали благоприятное воздействие на развитие немецкого уранового про¬екта, так как означали какую-то унификацию, а со¬перничавшие до сих группы должны были теперь работать совместно. Кроме того, во главе всех этих исследований, пусть номинально, был Геринг, а это уже большая поддержка для ученых. Блестящие ус¬пехи военно-воздушных сил в области исследователь¬ской работы, опекавшейся Герингом, рассматривались как доброе предзнаменование. Но Ментцель все еще оставался на посту административного руководителя Государственного совета по исследованиям, а Эзау продолжал командовать физикой, в том числе и ядер¬ной. И оба они отнюдь не стали более компетентными в этих делах от того, что перешли в ведение Геринга. Эзау же питал прямо-таки неприязнь к физикам-ядер¬щикам.
Исследования в области урановых котлов проводи¬лись в нескольких местах. Основная работа велась в великолепно оборудованной и надежно защищенной от бомбардировок подземной лаборатории в Физиче¬ском институте кайзера Вильгельма в Берлине. Эксперименты проводились также в Лейпцигском университете и под руководством Дибнера — на армейском испытательном полигоне возле Берлина. Значительная доля работы была вы¬полнена и в Гейдельбергском институте кайзера Вильгельма.
Но пришло время, когда продолжать работу в го¬родах стало невозможно из-за частых бомбежек. Фи¬зико-химический институт Гана в Берлине уже под¬вергся нападению с воздуха. Физический же институт остался невредимым, но руководство решило эвакуировать основные лаборатории куда-нибудь в глубь страны, где вероятность бомбардировки была не столь велика. Дибнер перебрался в школьное здание в ма¬леньком городке в Тюрингии, Гейзенберг со своей группой — в деревушку Эхинген возле замка Гоген-цоллернов, где они разместились в пристройке тек¬стильной фабрики, а «котельную» лабораторию распо¬ложили в пещере по соседству с городком Хайгерлох. И вообще в эту южную область Германии переехало много лабораторий из разных городов. Институт Гана находился возле городка Тайльфинген.
Примитивность установок и оборудования, ко¬нечно, затрудняла работу. Тем не менее ученые продолжали исследования, возлагая на них большие на¬дежды.
В Гамбурге Гартек ведал в основном всеми рабо¬тами по получению тяжелой воды и отделению изотопа уран-235. Предполагалось осуществить разделение изотопов с помощью небольшой центрифуги. Все это оборудование также пришлось перебазировать, и к концу войны оно оказалось в маленьком горо¬дишке Целле возле Ганновера.
Лишь к началу 1944 года при тайной поддержке министра вооружения и боеприпасов Шпеера ученым удалось избавиться от Эзау, которого назначили руко¬водить исследованиями в области радиосвязи и рада¬ров. Министерство Шпеера также проявило интерес к урановой проблеме. Ему принадлежало последнее слово в отношении всяких привилегий, без него невоз¬можно было получить нужные материалы. Поддерж¬ка Шпеера была существенной для проекта; он при¬дал некоторым его направлениям, в частности произ¬водству металлического урана концерном «Ауэр», зна¬чение первоочередной важности.
На смену Эзау пришел настоящий первоклассный физик Вальтер Герлах из Мюнхенского университета. Способный экспериментатор, Герлах обладал также достаточным опытом ведения дел с правительством, военными, а также со всякими «примадоннами» науч¬ного мира. Он был приемлем для всех; даже состави¬тели гестаповских докладов были к нему благосклон¬ны, несмотря на прежние столкновения. Он много де¬лал для того, чтобы внести дух единства в работу различных групп, сотрудники которых так сильно конкурировали друг с. другом.
Герлах с неохотой, но взялся за эту работу и лишь потому, что считал это своим патриотическим дол¬гом. Одному из своих друзей, который сказал ему, что война уже проиграна Германией, он ответил: «Мы обязаны сохранить то, что имеем, и дать нашим физикам возможность продолжать работу в лаборато¬риях и университетах. Мы должны дать им наилуч¬шее оборудование и инструментарий и, кроме того, сохранить как можно больше людей и материалов на то время, которое наступит после поражения. Именно это я считаю своей задачей, своим долгом».
Он спасал физиков от военной службы и да¬же от призыва в ополчение («Фольксштурм»), которое, как предполагалось, должно было стоять на¬смерть.

Несмотря на административные перестройки и воз¬росшее внимание к урановому проекту, он все-таки оставался сравнительно небольшим по масштабам. Общее количество ученых, занятых в проекте и в раз¬работке тесно примыкавших к нему проблем, не до¬стигало даже сотни. В лабораториях недоставало оборудования, необходимого для проведения важнейших предварительных и основных измерений. Ученые, например, в своих докладах жаловались, что в Гер¬мании не было циклотрона, в то время как в Соеди¬ненных Штатах Америки их было уже много. Свои опыты они вынуждены были проводить в Париже на циклотроне Жолио. Правда, в Германии в стадии проектирования или строительства находилось шесть ускорителей, но к концу войны удалось ввести в экс¬плуатацию только один —в Гейдельберге, в физиче¬ской секции Медицинского исследовательского института кайзера Вильгельма.

* * *

Такова была база исследовательских работ по ядерной физике в Германии. Как далеко могли при таких условиях продвинуться немецкие ученые в ре¬шении урановой проблемы?
Они, несомненно, знали, что в принципе можно со¬здать бомбу с применением урана-235, но считали практически невозможным получение этого изотопа в чистом виде. Вряд ли можно порицать их за это. Вероятно, только в Америке можно было не только мысленно представить, но и реализовать это в Ок-Ридже, где производился чистый уран-235 ценой бук¬вально гигантских объединенных усилий ученых, ин¬женеров, промышленности и армии. Ни такого пред¬видения среди немецких ученых, ни такого исполин¬ского объединения всех сил, работающих на полную мощность, в Германии не было. Более того, немцы никогда и не предполагали о возможности использо¬вания для бомбы такого элемента, как плутоний, который чрезвычайно упрощал эту проблему. В немец¬кой довоенной научной литературе упоминалось о плу¬тонии (тогда еще не имевшем наименования) и о его возможных свойствах. Упоминалось о нем также и в нескольких секретных докладах, но они полностью проглядели практическую возможность его использования.
Немецкое представление о бомбе, очень сильно от¬личалось от нашего и было гораздо примитивнее. Немцы считали, что в конечном счете будет скон¬струирован такой котел, цепная реакция в котором будет протекать достаточно быстро, чтобы привести к взрыву, т. е. в их представлении атомная бомба была попросту взрывающимся котлом.
Именно эта ложная концепция заставила немцев уверовать в то, что котел для производства энергии был первоочередной задачей, требовавшей решения. У нас все шло другим путем, так как мы поняли: атомную бомбу сделать легче, чем атомную силовую установку. Тяготевшая над нами уверенность в пре¬восходстве германской науки лишь с трудом позво¬ляла воспринять тот факт, что немецкие физики потер¬пели полную неудачу..В Америке есть ученые, которые и сейчас еще не могут поверить, что их германские коллеги могли сделать такие грубые ошибки. Чтобы они поверили в это, приведем заявления нескольких известных немецких ученых-физиков.
Когда осенью 1943 года величайший современный физик-атомник Нильс Бор бежал из Дании в Амери¬ку, то по прибытии он сообщил, что немцы занимаются попросту взрывающимся котлом. Тогда мы подумали, что немцам удалось скрыть свои истинные секретные цели даже от такого мудрого человека, как Бор.
Но в секретной гестаповской сводке, датированной маем того же года, говорится:

«Имеются две технические возможности примене¬ния деления урана.
1. Урановая машина может быть использована как двигатель, если удастся контролировать про¬цесс деления атомных ядер в определенных пре¬делах.
2. Может быть создана урановая бомба, есл удастся подвергнуть ядра урана внезапной бом бардировке нейтронами. Выделенным в процесс деления нейтронам не следует давать разлетаться а слишком высокую их начальную скорость надо замедлить до такой величины, при которой они смогут произвести следующие акты деления. Процесс разрастается лавинообразно.
Математические расчеты, проведенные на основа нии иностранных данных, показали, что возможности изложенные в пунктах 1 и 2, технически осуществимы».

В одном из сообщений прессы приводилось выска зывание Гана, который якобы утверждал: «Мы знали что это вещество (плутоний) должно существовать, но нам не удалось получить его».
Как сообщало агентство «Ассошиэйтед Пресс» Гейзенберг, по его словам, указывал немецкому пра вительству на то, что «атомное взрывчатое веществе можно получить двумя путями: или методом разделения изотопов урана, или созданием атомного котла»
Это типичное осторожное заявление, рассчитанное на то, чтобы наши ученые поверили, что он конечно имел в виду использование котла для производстве плутония. В действительности же Гейзенберг НИКОГДА об этом и не думал. Немцы предполагали, что caм котел должен быть бомбой.
В ноябре 1944 года один инженер-эсесовец из от¬борной гвардии Гиммлера, общавшийся с венскимг физиками, жаловался своему начальству, что Герма¬ния недостаточно энергично работает над атомной бомбой. В кратком письме он пытался описать пре¬имущества такого оружия. Герлаха попросили дать для эсесовского руководства ответ на это письмо. В совершенно секретном письме Герлах заявил, чте идеи инженера-эсесовца во многих пунктах близки к германскому урановому проекту, но, как он писал:

«...К сожалению, технические идеи его неверны. Согласно всем экспериментальным и теоретическим исследованиям, которые полностью сходятся в этом важнейшем пункте, невозможно получить интенсивное возрастание процесса ядерного деле¬ния при небольших количествах вещества. Могу Вас заверить в том, что мы снова и снова обращаемся именно к этой проблеме, подходя к ее ре¬шению с различных точек зрения. При малых ко¬личествах вещества нельзя выполнить даже ос¬новных лабораторных измерений этого эффекта; нужны по крайней мере две тонны его или более. Вот одна из причин, почему урановая проблема так трудна...».
Итак, немецкие физики усиленно занимались раз¬работкой уранового котла. Они считали, что если в этом направлении все будет развиваться успешно, то бомба явится просто естественным следующим ша¬гом. Во всяком случае, котел мог служить источником энергии, что во много раз увеличило бы экономиче¬скую мощь Германии и ее военный потенциал.
Успех, однако, не давался легко. Исследования продвигались очень медленно. Соперничество групп в начальной стадии существования Уранового клуба, многократные переезды из-за бомбежек, примитив¬ность оборудования эвакуированных лабораторий, нехватка тяжелой воды после разрушения завода в Нор¬вегии — все это затрудняло работу. Но основной, принципиальной помехой был, по-видимому, недоста¬ток проницательности у Гейзенберга, идеи которого определили направление экспериментов.
Один немецкий физик, Фриц Хоутерманс, очень близко подошел к концепции плутония. В секретном докладе, написанном еще в 1941 году, он указывал, что в урановом котле можно получать новые вещест¬ва, более тяжелые, чем уран, и обладающие такими же взрывными свойствами. Более того, он утверж¬дал, что такие новые элементы можно отделять значительно более простыми химическими методами. Но, хотя его доклад печатался дважды, по-видимому, никто не обратил на него внимания. Хоутерманс не пользовался благоволением группы Гейзенберга, и никто не принимал его всерьез, так как он не при¬надлежал к узкому кругу избранных.
Сначала Гейзенберг и Дибнер работали незави¬симо друг от друга. Конечно, Гейзенберг и его избран¬ное окружение смотрели на труды Дибнера свысока. Но оказалось, что Дибнер придумал значительно бо¬лее удачную конструкцию уранового котла, чем Гей¬зенберг. Это был своеобразный щелчок для гейзен¬берговской группы, заставивший ее пойти на более тесный контакт со своими конкурентами.
Немецкие физики так и не сумели создать рабо¬тающий котел. Правда, благодаря успехам Дибнера они довольно близко подошли к этому. В начале 1945 года, незадолго до окончания войны в Европе, немцы убедились, что их предварительные измерения наконец окончательно подтвердили возможность осу¬ществления котла с цепной реакцией.
В феврале 1945 года в Берлине воцарилась пани¬ка — приближалась Красная Армия. Герлах, бледный, расстроенный и подавленный, приехал в Берлин спа¬сать запасы тяжелой воды и других материалов для уранового проекта, которые предполагалось передать Гейзенбергу в южной Германии. Герлах особенно опа¬сался того, что будет уничтожена драгоценная тяже¬лая вода. Он не хотел выпускать ее из-под своего контроля и дал Гейзенбергу строгие инструкции вся¬чески беречь ее и металлический уран. Часть урана он спрятал в своей тюрингенской лаборатории.
' Герлах был возбужден недавним прогрессом ра¬бот. Когда один из немецких ученых, Розбауд, науч¬ный редактор известного издательства «Шпрингер», спросил его, что будет Гейзенберг делать со всеми этими материалами, он ответил:
— Возможно, очень серьезное дело. Известно ли вам, что урановая машина работает?
Пораженный этими словами, Розбауд попросил рассказать ему подробнее. Герлах сообщил, что, со¬гласно только что полученному от Гейзенберга сооб¬щению, последние измерения оказались в полном согласии с теорией.
Тут Розбауд прервал его и сказал:
— Но ведь существует огромная разница между готовностью машины к работе и уверенностью в том, как она будет работать. Обычно уходит около десяти лет на то, чтобы научная идея получила техническое воплощение.
— Да, мне это известно,— отвечал Герлах,— но в данном случае, по-видимому, можно получить ре¬акцию в ближайшие шесть-семь месяцев.
— Да,— снова прервал его Розбауд,— но при те¬перешних обстоятельствах это означает почти год. Задолго до этого русские будут в Берлине, и вся Гер¬мания будет вскоре оккупирована союзными вой¬сками. Возможно, состоится «последняя остановка» в районе Берхтесгадена, но это всего на несколько недель оттянет окончательное уничтожение нацистов в их пещерах. Не думаете же вы, что работа будет продолжаться в горной цитадели Гитлера?
Герлах был очень взволнован. Он проклинал на¬цистов и войну в целом. Ему очень хотелось, что¬бы союзники оставались на своих местах, так как это дало бы ему возможность закончить урановый котел.
— Это будет величайшим триумфом,— говорил он.— Поймите его значение. Бензин и радий станут ненужными.
Все более возбуждаясь, он добавил:
— И сейчас еще не поздно. Благоразумное пра¬вительство, сознающее свою ответственность, могло бы добиться подходящих условий мира, так как мы, немцы, знаем теперь нечто, имеющее колоссальное значение, чего другие не знают. Но,— добавил он с горечью,— наше правительство не обладает ни бла¬горазумием, ни чувством ответственности.
Розбауд довольно безжалостно возразил Герлаху:
— Вы считаете наших противников настолько глу¬пыми, что они примут это за предмет торговли между сторонами? Откуда вы знаете, как они поступят? Мо¬жет быть, перебьют всех физиков, чтобы они не могли больше причинить никакого вреда, или загонят их за колючую проволоку и будут держать там до тех пор, пока они не расскажут все об урановом котле или бомбе. Но даже и это может оказаться совершенно ненужным. Разве вы не допускаете, что американские, британские или русские ученые уже, возможно, знаюг столько же, сколько и вы, или даже больше?
Очень характерно, что этот разговор, как стало из¬вестно миссии Алсос, происходил еще до Хиросимы, до того, как мир узнал об успехе союзников в изго¬товлении атомной бомбы.
Розбауд, австрийский подданный, был один из не¬многих, кто сумел сохранить неизменными свои поли¬тические убеждения за время господства нацистов и войны. Его личные качества и глубокое понимание людей обеспечили ему дружбу и доверие всех истин¬ных ученых, вступавших с ним в контакт. А таких было много. Каждый знал о его неприкрытых антина¬цистских взглядах и о попытках связаться с колле¬гами из лагеря союзников через нейтральные страны. Он доказал, что можно оставаться самим собой, не уступая давлению нацистов. Он никогда не отдавал нацистского салюта и не вывешивал нацистского флага. Среди немецких ученых оказалось немало та¬ких, которые вели себя, как Розбауд, в частности фи¬зик фон Лауэ. Все это опровергает утверждение, что было абсолютно необходимо следовать за нацистами для того, чтобы выжить.

[Моргенштерн]

Гестапо в науке

Когда Государственный совет по исследованиям перешел в ведение Геринга, во главе вновь органи¬зованного Управления планирования был поставлен Озенберг — ничем не выделяющийся профессор-меха¬ник Ганноверского университета, но активный член партии нацистов. Его технические и научные познания были не очень обширными, но ему было поручено наблюдение за считавшимися перспективными рабо¬тами по усовершенствованию торпед для военно-мор¬ских сил.
У Озенберга была настоящая мания организации и страсть к индексам и картотекам. Свою карьеру он начал как организатор научной работы для военно-морских сил. Он произвел впечатление на руководство своим утверждением, что большая часть университет¬ских возможностей в отношении научных исследова¬ний не используется и что военно-морские силы могли бы.отличным образом воспользоваться этим, пока не догадался кто-либо другой. Имея это в виду, он воз¬главил так называемый «Комитет Озенберга» по изу¬чению положения дел в различных университетах. Но моряки вскоре отвернулись от Озенберга, когда убе¬дились, что ему больше всего хочется перемещав и реорганизовывать. В Государственном совете по ис¬следованиям, куда он попал рикошетом, казалось, им были довольны. Во всяком случае, большинство уче¬ных хорошо отзывалось о нем даже после окончания войны. Причины совершенно ясны. Прежде всего вы¬сказывания Рамзауэра и другая информация рисо¬вали перед учеными идеализированную картину на¬шей американской организации. Больше всего их вос¬хищал наш широко разрекламированный «Перечень научного персонала». И тут очень кстати был Озен¬берг с его желанием сделать нечто подобное в Германии, т. е. создать полный указатель всех немецких ученых и инженеров и полную картотеку всех военных научных проектов. Но была и еще одна важная при¬чина, почему Озенберг нравился им. Он был твердо убежден в том, что всех ученых следует вернуть из армии в лаборатории для участия в военных разра¬ботках. Озенберг сделал то, что не удавалось никому. В декабре 1943 года он сумел получить приказ Гит¬лера, названный «Акция Озенберг», об отзыве из воо¬руженных сил пяти тысяч ученых. «Это человек, кото¬рый действительно спас немецкую науку»,— говорили об Озенберге профессора.
Озенберг обладал определенной энергией, которая, кстати говоря, очень ему понадобилась для практи¬ческой реализации полученного приказа. Ему прихо¬дилось постоянно ссориться с военными руководите¬лями из-за спасаемых им ученых. К концу войны ему удалось вернуть около половины из указанных в при¬казе пяти тысяч.
Имея в своем распоряжении огромное количество личных дел, хозяин Управления планирования был в курсе дел о распределении научного персонала по различным проектным и исследовательским работам. В его власти было перемещать инженеров и ученых, и если приходилось расширять фронт тех или иных работ, то обращались к нему. Он даже стремился за¬хватить в свои руки наблюдение за выполнением са¬мих программ исследований, но это ему не удалось.

Из какого таинственного источника черпал Озенберг свое могущество? Это не было тайной: он был высокопоставленным сотрудником гестапо — гиммлеровской тайной полиции. Гестапо гордилось своим департаментом «культуры» (Секция 111с), возглавляе¬мым Вильгельмом Шпенглером. Озенберг был правой рукой Шпенглера по вопросам науки. Задача этой секции сводилась к проведению в жизнь доктрины на¬цизма в учебных заведениях и различных культур¬ных учреждениях. Это осуществлялось с помощью системы доносов и обследований. Доносчики и обследо¬ватели докладывали непосредственно Озенбергу. На всех научных конференциях и важных совещаниях присутствовали озенберговские шпионы..Имелись они и во всех лабораториях, причем кадры их вербова¬лись из весьма широкого круга лиц, начиная от про¬фессоров и кончая уборщицами. Эти шпионы доно¬сили о ссорах между учеными, способностях тех или иных работников, причинах задержек в работе и о других обстоятельствах, мешавших прогрессу на¬учных работ. Кроме того, Озенберг собирал сведения об отношении тех или иных людей к нацистской док¬трине.

Собрание гестаповских дел было, вероятно, наибо¬лее полным источником компрометирующих материа¬лов, который он держал в. своих руках. Именно из этого источника мы узнали, кого из ведущих ученых считали политически надежным и компетентным в той или иной области. Так, физик Вальтер Герлах, химики Тиссен и Ричард Кун высоко превозносились, но знаменитый ученый-медик Зауэрбрух, судя по док¬ладам, не считался хорошим руководителем и полити¬чески надежным человеком. Шумана строго крити¬ковали. Молодого способного физика Гентнера, которого направляли в свое время в Париж работать в лаборатории Жолио-Кюри, обвиняли в привержен¬ности к демократическим идеалам, возможно, внушен¬ным ему его женой-швейцаркой. Несомненно, что об¬разцовое поведение Гентнера во время войны, связан¬ное с риском для его собственной жизни и свободы, полностью подтверждает скверное мнение гестапов¬ских шпионов о нем.
Агенты Озенберга имели право обследовать науч¬но-исследовательские институты и докладывать о цен¬ности проделанных работ и о прогрессе этих работ вообще. В некоторых случаях их информация была весьма существенной.
Озенберг проводил также кампанию, направлен¬ную на то, чтобы столкнуть Ментцеля с его поста гла¬вы Совета по исследованиям вследствие его неком¬петентности. Незадолго до конца 1944 года, после двух лет интриг Озенбергу это почти удалось. Секрет¬ный доклад, представленный Герингу в начале 1943 года, вероятно, самим Озенбергом, констатирует, что «Ментцель не способен руководить» и что «в не¬мецких университетах царят хаос и неразбериха».
Пространный ответ Ментцеля весьма примечате¬лен. Этот «лояльный наци», как он сам себя именовал, внезапно обнаружил некоторые пороки политического режима, когда сам подвергся атаке. Его самозащита была написана так, что под ней мог бы подписаться почти каждый антинацист. Он прямо ссылался на «с самого начала недостаточное признание универси¬тетов нацистской партией, когда ученых рассматри¬вали как либералов, реакционеров, евреев или масо¬нов и, во всяком случае, как антинацистов. Такой взгляд признали отчасти правильным, что привело к чистке, продолжавшейся до 1937 года... Было сме¬щено около 40% общего количества профессоров, в результате образовалась нехватка научного персо¬нала. Возместить эту нехватку быстро было невоз¬можно; лишь немногие нацистские преподаватели и ассистенты могли занять вакантные должности, но они не всегда удовлетворяли научным требо¬ваниям».
Мёнтцель отрицал царившие у него хаос и нераз¬бериху, но указывал на плохой отбор студентов для научной работы.
В более позднем докладе, датированном августом 1944 года и написанном одним из людей Озенберга, критически рассматриваются проекты, осуществляе¬мые под руководством Совета по исследованиям. В докладе подчеркивается, что практически ни один из них не имеет никакого отношения к военным усилиям страны. Из 800 рассмотренных проектов 70% относилось к вопросам лесного и сельского хозяйства и только 3% — к физике. Единственно существенны¬ми были работы, относящиеся к управляемым сна¬рядам. Автор доклада указывал на бюрократическую рутину в берлинском центре Государственного совета по исследованиям. Дела содержались в беспорядке, ключи терялись, отчеты были чрезвычайно грязными, а система регистрации изобиловала грубыми ошиб¬ками.

Помимо этих секретных докладов, «культурная» секция гестапо требовала также информации непо¬средственно от самих ученых. В секретном письме фон Вейцзекеру в Страсбург в августе 1944 года от него требовали изложить взгляды на значение теоретической физики для военного потенциала Германии. Приблизительно тогда же запрашивалось мнение ученых из Боннского университета относительно «упадка научно-исследовательских работ как резуль¬тата недостаточного правительственного руководства».
Это последнее письмо начиналось с утверждения, что «преимущество немецкой науки и техники перед первой мировой войной померкло по сравнению с ги¬гантским их развитием в Америке». Далее в письме подчеркивалась важная роль ученых в современных способах ведения войны и критиковались Государ¬ственный совет по исследованиям и ему подобные ор¬ганизации за то, что они не сумели полностью исполь¬зовать немецкий научный потенциал. В письме гово¬рилось о новом плане и об устранении всех препятствий, мешавших ученым вносить свой вклад в воен¬ные усилия страны.
Кроме того, Озенберг часто посылал меморандумы главе нацистской партии Мартину Борману. Это были довольно необычно выглядевшие, безупречно отпеча¬танные брошюры, разукрашенные подчеркиваниями синими и красными чернилами, с прекрасно выпол¬ненными, но совершенно бессмысленными диаграм¬мами, многочисленными приложениями, ссылками и т. д. Сомнительно, чтобы Борман или кто-нибудь другой, кому рассылались эти брошюры, когда-либо читал эту чепуху. Озенберг сетовал на то, что не получал никаких ответов на свои послания.
В одном из таких меморандумов Озенберг жало¬вался Борману на отсутствие, мужества у окружавших Гитлера, которые не сообщили ему, что его из¬любленное «оружие возмездия», которое предполага¬лось использовать против Лондона, было просто блефом и его следовало ликвидировать. Это оружие с кодовым наименованием «насос высокого давления» представляло собой пушечный ствол длиной в сотню ярдов (30 метров), в который на определенном рас¬стоянии друг от друга закладывалась взрывчатка. Хотя испытания и показали, что это оружие действо¬вать не будет, тысячи рабочих продолжали соору¬жать эти установки вдоль французского побережья, чтобы не расстраивать фюрера.

Мечта Озенберга наконец стала явью. В конце 1944 года Геринга уговорили принять план Озенберга. Опираясь на решение Гитлера в июне 1944 го¬да о сосредоточении всех исследовательских работ на военной тематике, Геринг создал Верховный совет по исследованиям с Озенбергом во главе. Озенберг под¬чинялся непосредственно Герингу и сохранял в своих руках такие влиятельные рычаги, как планирование и распоряжение кадрами.
Все это рассматривалось как усиление прежнего Государственного совета по исследованиям путем при¬дания ему такого энергичного руководителя, как Озенберг. Однако сам Озенберг расширил та¬кое толкование: новая организация должна на¬правлять все исследовательские работы армии, флота, авиации и промышленности. Он разослал напыщенный секретный циркуляр с невероятно сложной организационной схемой, которую получатели окрести¬ли «сортировочной горкой», так как внешне она очень напоминала схему железнодорожных сортировочных путей. Эта схема выглядела более сложной, чем ра¬диосхема.
Понятно, что исследовательские организации воо¬руженных сил, в том числе и находящаяся под лич¬ной опекой Геринга авиация, полностью игнорировали попытки Озенберга. Только электропромышленность проявила некоторое намерение кооперироваться, да и то неофициально.

Шел ноябрь 1944 года. Бомбежки и продвижение союзных войск увеличивали хаос внутри Германии. Время было не совсем подходящее для создания но¬вой организации. Неудивительно, что она так и оста¬лась на бумаге.
Документы, захваченные миссией Алсос в ноябре 1944 года в Страсбурге, навели нас на след Озен¬берга. Его управление было эвакуировано в малень¬кий городишко возле Ганновера. Мы решили, что если его дела сохранились в целости, то в них можно найти все интересующее нас о немецкой военной ис¬следовательской работе. Захвату этого учреждения мы придавали большое значение.
Когда в начале апреля 1945 года этот городок был занят нашими войсками, туда направилась неболь¬шая группа военных работников нашей миссии, воз¬главляемая физиком майором Фишером, которую со¬провождали физик Вальтер Колби из Мичиганского университета и химик Смит из Принстонского инсти¬тута. Эта группа и захватила хозяйство Озенберга це¬ликом.
Как все нацисты, Озенберг сдался в плен со всеми своими документами и папками личных дел в полной неприкосновенности и сразу же предложил нам свои услуги. Обыкновенные немецкие ученые, с которыми нам приходилось иметь дело, как правило, отказы¬вались рассказывать о своей военной работе и пря¬тали или уничтожали секретные бумаги.

Совсем не так вели себя нацисты. Причиной того, что они так легко сдавались, было, конечно, стремление спасти свои шкуры, но в случае с Озенбергом основным мо¬тивом было другое. Дело заключалось в такой сте¬пени его убежденности в своем собственном величии и в своей неотделимости от немецкой науки, что он был абсолютно уверен в невозможности для союзни¬ков управлять оккупированной Германией, если он не будет стоять во главе немецкой науки. На него про¬извело очень сильное впечатление оказанное ему вни¬мание. Это впечатление усилилось, когда его отпра¬вили во Францию.
Пока члены миссии Алсос были заняты в соседних секретных лабораториях, офицеры штаба Верховного командования забрали Озенберга с его «зверинцем» и всей документацией. Их посадили на самолеты и на¬правили в упоминавшийся раньше «мусорный ящик» (Dustbin) в Версале. Здесь Озенберг повел дело, как обычно, приказав своему секретарю лишь заменить прежний адрес на своих бланках словами «в настоя¬щее время в Париже». Несомненно, он был очень по¬лезен. Многие обращались к нему по техническим и научным вопросам, и он давал распоряжения своему аппарату составлять исчерпывающие доклады, блестяще выполненные и содержащие всю информа¬цию по интересующим вопросам. Обычно эти доклады выполнялись в невероятно короткий срок. Все это усиливало его веру в свою значительность.
Закоренелый холостяк, возрастом уже за сорок, Озенберг был всегда доволен собой. Тот, кто хотел получить от него информацию, неизменно должен был выслушивать пространные рассуждения о его соб¬ственных идеях относительно ракет ПВО. Забавно было наблюдать, как он старался поддерживать деко¬рум— один из его работников всегда должен был представлять ему посетителей. Правда, члены миссии Алсос вполне обходились без соблюдения такого эти¬кета.
Озенберг правил своими людьми в типично немец¬кой манере, с помощью страха. Во время их интерни¬рования среди его подчиненных вспыхнул бунт. С го¬речью он жаловался, что его подчиненные потеряли уважение к величию Германии; они могли позволять себе отпускать всякие насмешки в адрес высокопо¬ставленных интернированных немцев, прогуливав¬шихся ежедневно в дворцовом саду. Он считал нетер¬пимыми такие перемены в его людях, хотя должен был понимать, что их недостаточное уважение распро¬странялось также и на него.

Единственным исключением была его непохожая на женщину секретарша, обладавшая большой рабо¬тоспособностью. Она производила впечатление наде¬ленного нервами механического придатка к пишущей машинке и находилась под почти гипнотическим влиянием «герра профессора». Работники же его ап¬парата— мужчины, во многих случаях более способ¬ные, чем сам Озенберг,— переставали подчиняться ему. Они рассказывали нам, как у служащих, имевших несчастье не понравиться Озенбергу, аннулировались отсрочки и их посылали на фронт. Верным способом навлечь на себя гнев Озенберга было попасться ему на глаза в кинотеатре с девушкой. Они составили це¬лый перечень бывших работников его аппарата и рас¬сказали нам о совершенно смехотворных причинах, по которым те были уволены. Даже если некоторые детали в их рассказах были и не совсем правильны, они все же отражали ненормальные отношения меж¬ду Озенбергом и его людьми.
Мои друзья из штаба Верховного командования не смогли предварительно изучить захваченные ими сокровища. Поэтому они и не подозревали, что мно¬гих важнейших документов не хватало, а именно гес¬таповских дел Озенберга и основных дел Государ¬ственного совета по исследованиям, присланных Озенбергу из Берлина для надежного хранения. Я спро¬сил озенберговских людей об этих документах. Они с готовностью подтвердили его связь с гестапо, но клялись, что бумаги он сжег.

Однажды, когда Озенберг, в который уже раз, надоедал мне извинениями и заверениями в лояльно¬сти по отношению к союзникам, я потерял терпение.
— Меня интересуют не ваши политические взгля¬ды,— сказал я,— а техническая информация, которой вы располагаете. Во всяком случае, доверять вам нельзя. Вы находились во главе научной секции гес¬тапо, о чем вы никогда не рассказывали нам, и, кро¬ме того, вы сожгли все относящиеся к гестапо бумаги.
Эта неожиданная вспышка поразила его, он при¬нялся защищаться и выболтал:
— Нет, я не сжег этих бумаг, я закопал их; более того, я был не главой научной секции гестапо, а толь¬ко вторым по старшинству!
После этого заставить его рассказать, где были зарыты бумаги, было очень простым делом.
Подпись Озенберга заслуживает того, чтобы быть предметом изучения психиатра-графолога, если тако¬вые существуют. Многие нацисты, по-видимому, под¬ражая Гитлеру, превращали свои официальные под¬писи в иероглифы, совершенно неразборчивые, но очень доступные для подделки и выражавшие патоло¬гическую напыщенность этих людей. Эта привычка была особенно широко распространена среди геста¬повских должностных лиц, хотя сам Гиммлер подпи¬сывался очень четко. По сравнению с их тевтонской каллиграфией запутанная восточная вязь представ¬ляет собой образец красоты и ясности.
Мне неизвестно, что стало с Озенбергом. Вероят¬но, связи с гестапо поставили ere автоматически в категорию лиц, подлежащих аресту. Во всяком слу¬чае, бунт подчиненных разрушил мечты Озенберга о будущем могуществе. Его перевели для интерниро¬вания куда-то еще, а бумаги остались в «мусорном ящике» на попечении одного из его прежних рабов.

Если гиммлеровское гестапо щеголяло своей сек¬цией «культуры», то его всеобъемлющая организация СС гордилась целой академией. СС было государ¬ством в государстве с собственным правительством, собственной армией и, что особенно интересно, с собственной наукой. Это было прямо-таки последним словом .нацистских идеалов. Члены академии, по за¬мыслу, должны были отвечать требованиям «чистого» арийского духа и прочих неудобоваримых догм, так же как и его философских и религиозных доктрин, которые, как предполагалось, происходили от древних тевтонских поверий. Символ организации, СС, представлял собой повторенную дважды древнюю ру¬ническую букву С («зиг»), а не две молнии, как часто непра¬вильно утверждают.

Во время войны организация СС имела несколько собственных исследовательских лабораторий, кото¬рыми руководил эсесовец генерал Шваб. Здесь пыта¬лись провести некоторые работы с тяжелой водой, но вскоре передумали и послали своих специалистов по данному предмету в Гамбургский университет про¬должать эту работу с признанными физиками.
Главным «научным» интересом СС была древне-германская история. Этот интерес был связан с зада¬чей доказать величие тевтонского происхождения. Именно для этой цели Гиммлер организовал в 1935 го¬ду «Аненэрбе» — Академию родовой наследствен¬ности. Некоторые виды деятельности этой странной академии были окутаны тайной, и в них могло ока¬заться что-нибудь действительно важное, поэтому мы поручили Карлу Бауману всесторонне исследовать эту организацию.
За исключением упоминавшегося уже здесь письма Гиммлера палачу Гейдриху о физике Гейзенберге, Бауман не нашел в материалах «Аненэрбе» ничего от¬носящегося к атомным исследованиям. Но его доклад об этой академии весьма поучителен.

Сначала «Аненэрбе» была просто культурно-про¬пагандистской секцией СС. Но Гиммлер никогда не удовлетворялся ничем скромным. Он желал иметь полноправную академию и быть ее президентом. Если же его академия стала бы дублировать функции ми¬нистерства «культуры» Розенберга и министерства пропаганды Геббельса (как это и было), то тем лучше: это очень хорошо, увязывалось с его методом проник¬новения всюду, куда только можно, для установления контроля.
Директором «Аненэрбе» по учебной части был док¬тор Вальтер Вюст, президент Мюнхенского универси¬тета и профессор санскритского и персидского язы¬ков. Главнейшим основанием для назначения его на этот высокий пост в гиммлеровской академии было то обстоятельство, что еще на заре нацизма он защи¬щал позитивный взгляд на арийскую культуру в по¬лемике с другими профессорами.
Административным главой «Аненэрбе» был пол¬ковник СС Вольфрам Зиверс. Этот психопатического склада джентльмен чрезвычайно кичился тем, что его фамилия начиналась и кончалась буквой S и всегда писал ее с рунами «зиг» в начале и конце. Он ушел с головой в тевтон¬ские предания и, будучи по природе своей молчали¬вым, мог очень много говорить по поводу рунических символов. Зиверс был подчинен непосредственно Гим¬млеру и полностью информировал его о деятельности академии. Он стоял также во главе издательской ор¬ганизации, выпускавшей книги и журналы. Кроме то¬го, он занимал важный пост в Государственном со¬вете по исследованиям, где был заместителем «на¬шего приятеля» Ментцеля и имел право подписывать все бумаги. Это еще один пример проникновения ко¬варного Гиммлера в другие ведомства.

Хотя, как уже говорилось, «научная» деятельность «Аненэрбе» носила характер главным образом истори¬ческих изысканий для доказательства того, что на¬цистская идеология происходит непосредственно от древней тевтонской культуры и поэтому преобладает над всеми остальными идеологиями, там не пренебре¬гали и псевдонауками. Так, в академии существова¬ли, например, такие подразделения, как «Генеалогия», «Изыскания источника происхождения собственных имен», «Исследования фамильных символов и гербов», «Спелеология» и «Народные поверия», не говоря уже о магических жезлах и об оккультных тайнах.

Сам Гиммлер закончил сельскохозяйственную школу и, возможно, благодаря этому иногда предла¬гал разумные программы исследований. Так, он пла¬нировал создание энтомологического подразделения для всестороннего изучения жизни насекомых и их влияния на человека. Но время от времени он спо¬собен был пускаться на поистине экстраординарные авантюры, что можно видеть из следующего письма Зиверсу, написанного им из полевого штаба в мар¬те 1944 года:

«Для будущих исследований погоды, которыми мы собираемся заняться после войны.., я предлагаю Вам заметить себе следующее: корни или луковицы растения «безвременник осенний» в различные годы находятся на разных глубинах. Чем они на¬ходятся глубже, тем более суровой будет зима; чем ближе они к поверхности, тем зима будет мяг¬че. На этот факт обратил мое внимание фюрер».

Академия имела несколько подразделений по ес¬тественным наукам, хотя на их деятельность универ¬ситетские ученые смотрели неодобрительно. Так, было подразделение ботаники, которым руководил фон Лютцельбург, двоюродный брат Гиммлера, провед¬ший двадцать семь лет в Бразилии и изучавший там растения джунглей и их медицинские свойства. Была секция прикладной геологии, выполнявшая секретные работы по определению месторождений нефти, мине¬ралов и воды. Руководитель этой секции профессор Виммер проводил значительное время в армии, помо¬гая отыскивать источники водоснабжения на оккупи¬рованных территориях. Говорили, что Виммер пользовался «волшебным жезлом», сочетая это с изуче¬нием рельефа местности.

Среди изданий «Аненэрбе» был «Журнал для всех по естественным наукам», в котором пронацистски на¬строенные авторы печатали свои «научные» труды. Например, у них имелась своя собственная излюблен¬ная теория строения Вселенной — теория мирового льда. Согласно этой теории, сердцевина всех планет и звезд состоит изо льда. Не из какой-нибудь особой разновидности льда, а из самого обычного.
В своем письме к Гейдриху относительно Гейзенберга Гиммлер писал: «Было бы целесообразным свести профессора Гейзенберга с профессором Вюс¬том... Вюсту следует попытаться установить необходи¬мый контакт с Гейзенбергом, и тогда мы смогли бы использовать последнего в «Аненэрбе», которая по¬степенно становится полноправной академией. Гейзенберг — хороший ученый, и мы могли бы заставить его кооперироваться с нашими людьми по вопросам этой теории «мирового льда». Предложение, которое могло бы бросить в дрожь самого Гейзенберга!

«Аненэрбе» организовывала археологические и ис¬торические экспедиции в другие страны. С чисто не¬мецкой неразборчивостью в средствах они могли слу¬жить также для военных и шпионских целей. Эти ака¬демические «эксперты» грабили музеи в оккупирован¬ной России. Единственно, что их беспокоило, это что¬бы их не опередили бандитские шайки из министер¬ства «культуры» Розенберга. В таких случаях Зиверс бурно протестовал против нарушения его прав. Он не мог видеть, писал он, «как эти произведения искус¬ства захватываются ведомством Розенберга, которому следовало собирать материалы для духовной борьбы против евреев и масонов...».
Другим образцом «научных» интересов Зиверса может служить следующее письмо, адресованное фрейлен Эрне Пиффль в марте 1943 года, когда война была в самом разгаре.

«Дорогая фрейлен Пиффль!
В печати недавно промелькнуло сообщение, что в местечке Рибе в Ютландии (Дания) живет старая женщина, умеющая вязать способом древних ви¬кингов. «Рейхслидер» (Гиммлер) выразил желание, чтобы мы послали немедленно кого-нибудь в Ют¬ландию к этой старой женщине и изучили эти мето¬ды вязания.
Хайль Гитлер!

К несчастью для будущей науки, из документов не видно, увенчалась ли успехом миссия фрейлен Пиффль.

Во время войны было признано необходимым придать «Аненэрбе» новый важный отдел — отдел прикладных военных исследований, сферой деятель¬ности которого были эксперименты над людьми. Так как Гиммлер был начальником над всеми концентрационными лагерями, то любая «научная» работа, для которой требовались заключенные, должна была осу¬ществляться через его академию. Когда не хватало математиков для вычислительных работ, относящихся к разработкам Фау-1 и Фау-2, из знавших математику заключенных в концлагерях была образована «мате¬матическая секция». Как сообщалось, они очень хо¬рошо справлялись с порученным им делом.
Но это было очень редко, чтобы отдел приклад¬ных военных исследований действовал столь гуманно. В нем была, например, пресловутая «Секция Н» во главе с профессором Августом Хиртом и доктором Хаагеном из Страсбурга, которые проводили свои ра¬боты на узниках лагеря в Натцвейлере. Самой ужас¬ной была «Секция R» в Дахау, в которой наиболее жестокие эксперименты проводились доктором Рашером1 и его очень хорошенькой и элегантной женой Нини Рашер, урожденной Диль. По заданию ВВС они проводили эксперименты по изысканию способов ожив¬ления людей, долго находившихся в условиях весьма низких температур, а также по изучению явлений, связанных с пребыванием человека в условиях очень низкого давления.
____________
1 Изуверская «деятельность» Рашера документально под¬тверждается в книге «СС в действии» (М., Изд-во иностр. лит., 1960, раздел «Биологические эксперименты над людьми», стр. 375—384).— Прим. перев.

Майор медицинской службы Лео Александер, из¬вестный бостонский врач, всесторонне изучил сохра¬нившийся полностью комплект дел, относящихся к этим экспериментам. Миссия Алсос имела возмож¬ность ознакомиться с его докладами.
Помимо бесчеловечной жестокости, деятельность Рашеров в Дахау отличалась самыми абсурдными по¬ползновениями на научную объективность, что при¬давало ей вид пародии на научный метод. Так, одна серия экспериментов заключалась в погружении жертв на несколько часов в ледяную воду. Их держа¬ли там почти до момента наступления смерти (только самые выносливые удовлетворяли этому «почти»; большинство не выдерживало). Затем пробовали различные способы оживления почти мертвых людей.
Полученные результаты сравнивались, чтобы опреде¬лить наилучший способ.
Один из методов заключался в том, что заморо¬женного таким способом мужчину помещали в кро¬вать вместе с молодой женщиной. Затем с типично тевтонской обстоятельностью они пробовали поме¬щать жертву в кровать с двумя женщинами. Если бы время позволяло, они, несомненно, провели бы экспе¬рименты с тремя, четырьмя и больше женщинами и в результате вывели бы соответствующую кривую. В течение всего эксперимента температура тела жерт¬вы автоматически записывалась с помощью термопа¬ры, помещенной в прямую кишку. Майор Александер нашел даже графики, показывающие изменения тем¬пературы в процессе замерзания или оживления. Гра¬фики были снабжены пометками «отогревание одной женщиной», «отогревание двумя женщинами» и «ото¬гревание женщинами после совокупления».
Хотя всеми секциями военных исследований «Аненэрбе» непосредственно ведал Зиверс, тем не менее Гиммлер, по-видимому, проявлял к их деятельности личный интерес. Большая часть писем и докладов Рашеров была адресована ему. В одном из таких пи¬сем Рашер просит, чтобы его перевели в концентраци¬онный лагерь Аушвиц, потому что там значительно холоднее и он мог бы охлаждать свои жертвы, просто оставляя их голыми на открытом воздухе. Дахау же слишком мал, его эксперименты вызывают волнения среди заключенных, так как «пациенты, замерзая, кри¬чат».

Когда мы допрашивали Зиверса, он сначала отри¬цал свою осведомленность об экспериментах над людьми; отрицал до тех пор, пока мы не представили убедительных доказательств его лжи. Но даже тогда он уклонялся от этой темы и предпочитал разговари¬вать о доисторической славе тевтонов. Он, однако, сказал нам о том, что его близкие друзья, супруги Рашер, сами закончили свою карьеру в качестве за¬ключенных концлагеря. Для этого, вероятно, было не¬сколько причин, но одна, подчеркнутая Зиверсом, за¬ключалась в нарушении ими «кодекса чести» СС: Нини сделала аборт и выдала затем чужого ребенка за своего.

Как мы видели, обстоятельность, которой мы так восхищались в немецкой науке, может иногда превра¬щаться в страшную пародию на научность. В библио¬теке гестапо в Берлине мы нашли книгу «Германические символы». Там приведены сотни рун и других эм¬блем, снабженных глупейшими объяснениями. Напри¬мер: «Гантели — символ для оппозиций». Другие сим¬волы объясняются так: рождение и смерть, жизнь и смерть, старый и новый год, зима и лето, небо и земля, получение, сохранение, всеобщность и т. п.
«Возвышенно логичная и глубокая», эта книга, ес¬тественно, начинается с начала всех начал — со зло¬вещей точки. Точка, узнаем мы, есть «символ всех сим¬волов, означающий начало и конец жизни, сокровен¬ное ядро и источник всевозможной силы. Это символ зародыша, но также и конца жизни...»

Напыщенная чепуха подобного рода особенно рас¬цвела при нацистском режиме, но вообще она в Гер¬мании всегда принималась более всерьез, чем где бы то ни было, что объясняется ее претенциозностью и псевдонаучностью.
Самый стиль подобных немецких книг часто де¬лал невозможным для неспециалиста судить об их содержании. Поэтому издавались специальные руко¬водства о том, как пользоваться этой полнейшей че¬пухой. Всему этому придавался наукообразный ха¬рактер с помощью многочисленных примечаний, ссы¬лок, таблиц и соответствующих иллюстраций. Иногда такой сверхобстоятельностью портили действительно хорошие книги.

Существует старый анекдот, который в слегка из¬мененной форме появляется примерно раз в пять лет. В нем говорится о группе ученых разных националь¬ностей, встретившихся в зоопарке. На этих ученых произвел большое впечатление верблюд, и они реши¬ли, что каждый должен написать о нем. книгу. Англи¬чанин сделал это первым, озаглавив свою книгу «Охо¬та на верблюда в колониях»; француз дал своей книге название «Верблюд и его любовь»; американец назвал свою «Самые большие и самые лучшие вер¬блюды»; немец же спустя два года выпустил «Руко¬водство по верблюдам»: том I — «Верблюд в средние века» и том II — «Верблюд в новейшей германской цивилизации».

В последней части этого анекдота содержится бо¬лее чем элемент истины. В небольшой модификации мы нашли именно такую немецкую книгу. Правда, она была не о верблюдах, а о собаках, и не о собаках вообще, а только о германских собаках, особенно о немецких овчарках. Книга, о которой я говорю, на¬зывается «Немецкая сторожевая собака в описаниях и картинах», автор — капитан фон Стефаниц. Впервые она была издана в 1901 году, а у меня находился экземпляр из шестого издания, вышедшего в свет в 1921 году, т. е. задолго до «пришествия» Гитлера. Это опре¬деленно одна из лучших книг по уходу за собаками и их разведению, но она интересна и той манерой из¬ложения, при которой ценный познавательный мате¬риал тонет под тяжестью претенциозной чепухи. В книге восемьсот страниц. Как и в большинстве не¬мецких книг, повествование начинается с самого нача¬ла, т. е. с сотворения мира. Чтобы произвести боль¬шее впечатление, рассказ о сотворении мира начи¬нается с цитаты из «Вендидады, древнейшей книги Зендавесты». По-видимому, можно не сомневаться, что каждый немец, разводящий собак, имеет на своей книжной полке этот древний персидский труд. Первые двести страниц посвящены происхождению стороже¬вых собак и их существованию во все времена и во всем мире — собака в Китае, собака в древней Гре¬ции, собака в Библии, собака в Египте. Имеется также раздел «Собака и евреи».
Мы узнаем, что в древности евреи презирали со¬бак и что этим частично объясняется «...существую¬щее и поныне презрение к собакам даже среди арий¬цев, в чем повинно большое влияние еврейских пред¬ставлений, которые проникали в немецкую психоло¬гию, маскируясь под христианскую религию». И да¬лее «отношение еврея к собаке осталось таким же и в наше время... Никогда собака не будет иметь для него никакой эмоциональной ценности, никогда не сможет он посвятить себя ей бескорыстно... Только германец способен на это, так как «быть германцем означает делать настоящее ради него самого (Ваг¬нер)».
Среди иллюстраций в этой ничем не примечатель¬ной книге есть рисунок собаки с надписью «Друже¬ский привет. Профессор Б. Шмид».

И в заключение немецкие книги всегда снабжены блестящим указателем. «Немецкая сторожевая собака в описаниях и картинах» в этом отношении не исклю¬чение. Я приведу по порядку несколько пунктов из указателя этой книги, чтобы продемонстрировать, до каких крайностей может доходить немецкая пунк¬туальность:
Собака и другие животные.
Собака и слуги.
Собака и хозяйка.
Собака и хозяин.
Собака и собака.
Собака и дети.
Собака и игрушки.
Собака и инструменты.
Как я уже говорил, классический труд капитана фон Стефаница был написан задолго до Гитлера и Гиммлера. Это помогает нам понять, что не все неле¬пости в Академии СС были порождены нацизмом.

[Моргенштерн]

Возможности германской промышленности

Вернувшись как-то в Париж после длительной по¬ездки, я нашел у себя на столе пачку документов, совершенно очевидно не имевших никакого отношения к нашей миссии. Познакомившись с ними, я увидел, что они были присланы нам одним из полевых штабов. Но никто из нас их не запрашивал и не знал, за¬чем их прислали. Это была очередная, хотя и незначительная, военная тайна. Когда я попробовал возвратить эти бумаги, там вежливо, но твердо отказались от них. То же произошло и потом, когда я пробовал направлять их в различные отделы Военного министерства. Никто ими не интересовался, и я не имел никакой возможности отделаться от них.
И все же, хотя эти бумаги и не имели отношения к науке или урановым исследованиям в Германии, они рассказали нам многое.
Эти документы исходили из гиммлеровского «персонального штаба»; в них отразились тщетные усилия эсесовских гангстеров перевести немецкие авиационные заводы в подземные убежища. Организация СС действовала так быстро и решительно, что вскоре оказалась вовлеченной в серьезное столкновение как с «трудовыми» организациями, так и с промышленным капиталом, в результате чего в течение шести месяцев ничто не было доведено до конца. Досье содержало переписку гиммлеровской организации по этому вопросу в 1944 году. Фактически документы были на¬писаны полковником СС доктором Р. Брандтом из гиммлеровского штаба, но на большинстве из них видны инициалы Гиммлера, написанные его любимым жирным зеленым карандашом; кроме того, на полях имелись его заметки.
Под аккомпанемент все возрастающего крещендо воздушных бомбардировок немцы оказались лицом к лицу с настоятельной необходимостью, с одной стороны, увеличить производство самолетов и, с другой — упрятать промышленность под землю. Для выполнения этой задачи Гитлер создал специальный комитет под названием «Егерсштаб», в который вошли высшие руководители нацистской партии, правительства, военно-воздушных сил и промышленности. В феврале 1944 года Геринг послал Гиммлеру следующую телеграмму с грифом «Совершенно секретно»:

«Я хотел бы просить, чтобы Вы послали в мое распоряжение в максимально возможном количестве заключенных из концлагерей для использования их в авиационной промышленности, поскольку опыт пока¬зал положительные результаты их использования. Продолжающиеся воздушные налеты вынуждают нас укрыть промышленность под землей. Заключенные обеспечивают нам великолепный источник рабочей силы, поскольку они уже сосредоточены в одном месте и их можно разместить так, чтобы было удобнее использовать. Мероприятия по переводу производства под землю сделались категорически обязательными, чтобы обеспечить производство самых новейших самолетов, образцы которых уже разработаны. Фюрер во время своего последнего приезда в Инстербург придавал этим самолетам особое значение. Переговоры между моим и Вашим ведомствами уже начались. Я буду чрезвычайно признателен Вам за поддержку в проведении в жизнь этого проекта. Хайль Гитлер! Ваш Геринг, Рейхсмаршал Великой Германии».

Для Гиммлера это была золотая возможность за¬пустить свои руки в дела военно-воздушных сил. Он сразу же ответил:

«Многоуважаемый Рейхсмаршал! Получил Вашу телеграмму 2. 14. Направил Ваши директивы обер-группенфюреру Полю немедленно. Всеми нашими силами мы примем участие в проведении мероприятий по переводу заводов под землю. Хайль Гитлер! Ваш герр Рейхсмаршал, преданный Г. Гиммлер».

Генерал СС Поль имел фактически неограниченную власть над всеми трудовыми концентрационными лагерями. Он представил детально разработанную таблицу для одиннадцати лагерей, в которой указы¬валось количество заключенных из каждого лагеря, уже работавших в промышленности, и планируемое увеличение этого количества. Указывались фирмы и характер работы. Упоминались все важнейшие авиа¬промышленные фирмы, а также изготовители отдельных деталей — Юнкерс, Дорнье, Хейнкель, Сименс и Гальске, Мессершмит и некоторые другие. Заключенные изготовляли фюзеляжи, микрофоны, пропеллеры и другое оборудование. Всего их работало 36 000. Поль планировал довести это число до 90 000. Кроме того, нужно было еще 100 000 человек для сооружения подземных помещений и создания в них условий, необходимых для обеспечения производства. И все же, несмотря на эти громадные цифры, находились немецкие промышленники, клявшиеся, что им ничего не известно о положении в концентрационных лагерях.
Основной план был подготовлен генералом Полем на утверждение Гиммлером. Гиммлер внес только одно изменение: он добавил примечание к четвертому абзацу доклада, из которого ясно видно, что он имел в виду увеличение своего могущества (добавление приводится курсивом).
План, как и все документы, представлявшиеся на личное рассмотрение Гитлера, был напечатан на особой пишущей машинке с шрифтом очень крупного размера. Почему Гитлер желал иметь документы, написанные особо крупным шрифтом,— точно неизвестно. Возможно, это было проявлением его тщесла¬вия; но, может быть, он был близоруким. Однажды случилось даже такое происшествие. Машинка с крупным шрифтом у Гиммлера сломалась, и полковник СС доктор Брандт вынужден был просить своего друга Фегелейна, представителя Гиммлера в ближайшем окружении Гитлера, перепечатать документ, перед тем как показать его фюреру. Между прочим, Фегелейн был женат на сестре Евы Браун, любовницы Гитлера. Когда Гитлер понял, что Фегелейну необходимо было это влиятельное положение для того, чтобы помочь Гиммлеру прийти к власти, он в последние дни осады Берлина казнил его.

Текст основного предложения Гиммлера следующий:

«Совершенно секретно» 9 марта 1944

Многоуважаемый Рейхсмаршал!
В дополнение к моей телеграмме посылаю Вам обзор предложений по использованию заключенных из концентрационных лагерей в авиационной промышленности. Из этого обзора видно, что в настоящее время для нужд ВВС может быть поставлено на работу 36000 заключенных. Предполагается до¬вести это число до 90 000.
Планы проектирования и сооружения установок в настоящее время завершаются Министерством авиации и начальником моего управления экономической администрации обергруппенфюрером СС генералом войск СС Полем. Мы объединяем все силы под своим руководством.
Обеспечением заключенными авиационной про¬мышленности обязанности моего управления эконо¬мической администрации не ограничиваются, так как Поль и его штаб непрерывно наблюдают за де¬ятельностью «команд» и осуществляют контроль, чтобы сохранить нужный темп работы и влиять на уровень производительности. Могу добавить, что увеличение нашей ответственности за повышение темпа работы во всей промышленности может опре¬деленно привести к увеличению ее производительности.
Наш собственный источник рабочей силы передан на некоторое время для пользования воздушным силам... В настоящее время мы производим 900 кабин в месяц и 120 000 различных деталей для истребителя «Мессершмит-109», используя 2 000 заключенных.
В Ораниенбург мы выделили 6 000 заключенных на завод Хейнкеля для изготовления самолетов «Хейнкель-177», что составит 60% всей рабочей силы завода.
Заключенные работают превосходно. На сегодняшний день они внесли 200 предложений по улучшению производства самолетов. Предложения были использованы, и за них выплачены премии. Количество заключенных здесь будет увеличено до 8 000.
Мы также выделили для авиационной промышленности и резервы женской рабочей силы. Например, 2 000 женщин-заключенных работают в настоящее время в механических мастерских в Нойбранденбурге по производству бомбосбрасывателей и рулевых механизмов. Линия сборки на здешнем за¬воде целиком обеспечивается трудом заключенных. За январь здесь было изготовлено 30 000 сбрасывателей и 500 рулей и элеронов. Мы увеличиваем женскую рабочую силу до 4 000 человек, так как производительность труда у них превосходная.
На нашем собственном заводе в Бутшовице возле Брюнна мы также изготовляем продукцию для воздушных сил, хотя здесь мы используем труд вольнонаемных рабочих...
Перевод авиационных заводов под землю потребует дополнительного выделения около 100 000 заключенных. Работы по их сосредоточению в соответствии с Вашим меморандумом находятся в полном разгаре.
Я буду многоуважаемый Рейхсмаршал, информировать Вас о дальнейшем развитии этого дела.
Хайль Гитлер!
Гиммлер».

Я хотел бы просто в общих чертах осветить после¬дующее развитие событий, хотя досье заслуживает более детального изучения. В нем имеется немало ин¬тересных заметок на полях, которые мы здесь исполь¬зовать не можем. Например, до этих пор под властью Гиммлера находились только концентрационные ла¬гери, но уже планировалось передать ему некоторые лагери для военнопленных, так называемые сталаги. Немедленно же между генералом Полем и другими генералами СС вспыхнула ссора по поводу того, кому быть хозяином этих новых приобретений. Гиммлер в конце концов заверил Поля, что эта честь достанет¬ся ему, а не пресловутому Кальтенбруннеру.
Главным руководителем по переводу заводов под землю был генерал-лейтенант войск СС доктор Ганс Каммлер. Он представил комплект превосходно изго¬товленных цветных карт размещения и оценку проде¬ланной работы. В июне 1944 года у него было готово три миллиона квадратных футов подземной площади. Это число он обещал к концу года довести до десяти миллионов. Но все это давалось нелегко.
Ссора между генералом Полем и другими эсесовскими генералами из-за того, кому управлять военно¬пленными, была только одной из многих других, на¬шедших свое отражение в досье. Вскоре произошла битва между самолетостроительной фирмой «Дорнье» и авиамоторостроительной фирмой «Ванкель». В про¬токолах совещания, происходившего 11 мая 1944 года, имеются следующие записи:

«При заключительном обсуждении полковник Глейст обратил особое внимание на весьма неудачные обстоятельства, вызвавшие раздражение Рейхсфюрера СС (Гиммлера); вице-адмирал Хейе пред¬ложил, чтобы на пятом году войны даже те фирмы, которые долго конкурировали между собой, обяза¬тельно достигли гармонии и товарищеской коопе¬рации в интересах общего благополучия».

Гиммлер поддерживал фирму «Ванкель» вопреки рекомендациям маршала авиации Мильха из военно-воздушных сил. Деятели этой фирмы сумели произве¬сти на него впечатление новым типом мотора, кото¬рый потом оказался непригодным — его нельзя было использовать даже на торпедных катерах.
Далее в досье мы находим жалобы эсесовского ге¬нерала инженера Каммлера на то, что начальник шта¬ба генерал Кейтель не принял решения об освобожде¬нии из армии рабочих-специалистов по шахтным ра¬ботам. В мае произошло столкновение с Государ¬ственным трудовым фронтом. Этой организации при¬надлежали резервные лагери, часть которых, по-ви¬димому, была очень удобна для размещения заклю¬ченных из концентрационных лагерей, занятых на подземных работах. Каммлер конфисковал их, невзи¬рая на протесты работников Трудового фронта. Он написал льстивые письма руководителю Государственного трудового фронта Хирлу и подписал их самым внушительным образом:

«Хайль Гитлер! Ваш покорный слуга доктор инженер Каммлер, группенфюрер СС, генерал-лейтенант войск СС, особоуполномоченный Рейхсфюрера при Рейхсминистре вооружений и военной промышленности, «Егерсштаб».

Несмотря на столь устрашающую подпись, Хирл не успокоился. Он послал по телетайпу яростное пись¬мо Гиммлеру и министру вооружения и боеприпасов Шпееру:

«Я понимаю, что Вы пытаетесь загладить допу¬щенное пренебрежение как можно скорее. Я ясно представляю себе важность Вашей задачи, но тре¬бую, чтобы и Вы понимали, что никому не позволе¬но выбрасывать подразделения Государственного трудового фронта на улицу. Я резко протестую про¬тив применения силы Вашей инспекционной комис¬сией. Трудовой фронт как вооруженная государ¬ственная военизированная организация в будущем станет отвечать насилием на насилие...»

Хотя из бумаг в досье этого и не видно, но можно не сомневаться, что Хирл проиграл эту битву.
Вслед за этим столкновением с «трудовиками» Каммлер вступил в конфликт с промышленным капи¬талом, в результате чего был арестован директор Ба¬варского моторостроительного завода (БМВ) Ципприх. Это, конечно, доставило мало удовольствия ми¬нистру вооружения и боеприпасов Шпееру, который не думал, чтобы подобные действия гиммлеровской шайки сказывались положительно на выпуске авиа¬ционных моторов.

Другая серьезная ссора произошла с военным ве¬домством. Генерал Поль жаловался, что некоторые подземные помещения остались неиспользованными и обвинял в этом начальника вооружений генерала Лееба. Последний ответил, что использование помещений не в компетенции генерала.Поля. Ответ Лееба взбесил Гиммлера. Он подчеркнул выражение Лееба «не ваше дело», написал на полях «мания величия» и приказал Полю постоянно информировать его об этом деле.
Те немногие выдержки, которые я взял из этого досье, помогут составить некоторое представление о порядках в стране, управляемой методами тайной полиции. Можно было бы и не упоминать, что в деле перемещения авиационных заводов под землю практи¬чески не удалось добиться никакого прогресса. Каммлер писал радужные и оптимистичные доклады, кото¬рые с течением времени становились все короче и все ближе к действительности. Согласно его последнему докладу, датированному 5 декабря 1944 года, общее число работавших на подземных заводах узников со¬ставляло только 9000 вместо обещанных 55 000. Про¬движение союзников вынудило отказаться от несколь¬ких подземных сооружений, находившихся слишком близко к западному фронту. Короче говоря, общая фактически используемая площадь подземных поме¬щений в декабре оставалась точно такой же, как и в июне. Каммлер писал:
«Крайние сроки, называвшиеся в прежних до¬кладах, больше не являются правильными при су¬ществующих затруднениях с транспортом, горю¬чим, инструментом и при недостатке полицейского персонала».
Тем не менее Гиммлер своим крупным угловатым типично немецким почерком написал на докладе Каммлера: «Очень хорошо». Эта похвала была долж¬ным образом передана Каммлеру в следующей за¬писке:

«Рейхсфюрер СС благодарит Вас за присылку ему данных о выполнении особых планов. На Вашем сообщении он собственноручно написал «Очень хорошо».
Хайль Гитлер! Ваш Р. Брандт, полковник СС».


У нас этого быть не может

Рассказывают о французе, который будто бы гово¬рил: «Моя страна всегда замечательно готовилась сражаться за прошлую войну. В 1914 году мы дрались за войну 1870 года. А в 1940 году у нас была «линия Мажино», которая могла бы послужить нам так же хорошо, как в 1914 году».
Рассказ этот, конечно, апокрифичен. И все же в нем есть зерно истины, которое может сослужить нам хорошую службу как предупреждение, чтобы ис¬ход второй мировой войны не сделал нас слишком благодушными и мы не почивали на лаврах. Ученые, возможно, больше, чем остальные люди, боятся треть¬ей мировой войны и чувствуют отвращение к ее перс¬пективе. Кроме того, они понимают, насколько безрас¬судно было бы для нас воображать, что нынешнее превосходство американской науки будет оставаться неоспоримым или что., поскольку мы владеем атом¬ной бомбой, будущее автоматически за нами.
В предыдущих главах были показаны определен¬ные ошибки в немецкой организации научных работ, а также определенные заблуждения немецких ученых и их правительства, но было бы ошибочным делать из этого для себя успокаивающие выводы. Значительно важнее для нас сделать из них выводы о том, как из¬бежать повторения подобных ошибок в нашей соб¬ственной среде.

Вторая мировая война убедительно показала, что страна, сильная в научном отношении, находится в бо¬лее благоприятном положении в отношении самоза¬щиты. Некогда существовавший разрыв между чистой наукой и ее практическим применением почти исчез. Было время, когда инженеры относились скепти¬чески к теоретическим наукам, но сегодня такое отно¬шение встречается значительно реже. В таких обла¬стях, например, как аэродинамика и радиотехника, результаты математических исследований могут сра¬зу же переводиться на язык практических приме¬нений.

Но чистая наука никогда не была чьей-либо нацио¬нальной монополией, и одной из самых опасных оши¬бок немецких ученых было убеждение в превосход¬стве немецкой науки. За очень небольшими исключе¬ниями, все они самоуверенно считали чем-то само со¬бой разумеющимся, что их работа превосходила все достигнутое учеными союзных стран. Это особенно проявилось в отношении к урановой проблеме. Когда в 1943 году Рудольф Ментцель доказывал безнадежную отсталость союзников, основываясь на медлен¬ном продвижении немецких ученых вперед, то это нельзя расценивать просто как мнение некомпетент¬ного человека. Ментцель только выражал общее мнение немецких ученых. Именно этим объясняется сле¬дующее заявление такого способного физика, как Вальтер Герлах: «Я убежден, что в настоящее время мы идем еще значительно впереди Америки». Это го¬ворилось в декабре 1944 года.

К счастью, подобное благодушие вряд ли можно встретить среди американских ученых. Они далеки от того, чтобы поддаваться тщеславию по поводу своих успехов в изготовлении атомной бомбы, так как знают, что устройство ее предельно просто. Но они считают, что любая другая страна, имеющая соответ¬ствующие сырьевые материалы, может в течение не¬скольких лет изготовить бомбу. Основные принципы ее хорошо известны любому человеку, изучающему новейшую физику, а инженерные решения могут ока¬заться даже более простыми, чем наши.
Но если среди американских ученых не встретишь много благодушия, то этого нельзя сказать с такой же степенью уверенности про широкую публику и не¬которых ее представителей в правительстве. Тут гос¬подствует уверенность, что мы находимся далеко вне всякой возможности соперничества, так как обладаем атомной бомбой. У многих людей существует совер¬шенно ребяческое представление об атомной бомбе, «секрет» которой мы, якобы, должны очень тщатель¬но оберегать. Они представляют себе дело так, как будто бы секрет существует в виде формулы или диа¬граммы на листе бумаги, который при приближении вероятного противника следует немедленно прогло¬тить. Убежденные, что мы по крайней мере можем не опасаться атомных атак, они хотели бы иметь уверен¬ность, что «секрет не утечет и их ночной сон не будет
нарушен».

Если позволить таким представлениям широко рас¬пространиться, то наша научная неподготовленность может привести нас к такому положению, когда мы подвергнемся неожиданной атаке, по сравнению с которой Пирл-Харбор покажется просто разбитым окном.
Как мы уже видели, нацистская догма создавала серьезные помехи немецкой науке. В результате пре¬следований и изгнания людей, на которых лежало «пятно» еврейского происхождения, Германия потеря¬ла несколько крупнейших ученых. В здоровой стране, однако, такая потеря может быть в сравнительно ко¬роткое время возмещена выдающимися учеными, по¬следователями изгнанных работников. Но этого не произошло в Германии из-за влияния нацистской идеологии, которая делала все, чтобы «неарийские» нау¬ки, подобные новейшей физике, не были популярными. Условия учебы тех немногих студентов, которые ос¬меливались изучать абстрактные, или «неарийские», науки, все более ухудшались. Очень часто нацисты назначали таких учителей, которые даже сами не по¬нимали того, чему они учили. Так, Мюнхенский уни¬верситет под руководством великого Зоммерфельда был одним из самых выдающихся в мире университе¬тов в области теоретической физики. Когда Зоммерфельд незадолго до войны ушел из университета, на его место был назначен нацист Мюллер, не веривший в новейшую физику (видимо, потому, что не мог по¬стичь ее премудростей).

При нацистском правлении студенты страдали из-за невосполнимых пробелов в учебной программе, де¬лавших их неспособными к предстоявшей серьезной работе. Кроме того, терялось драгоценное время на изучение ненужных и тем не менее обязательных кур¬сов.
Попытки немногих истинных ученых улучшить об¬становку оказались безуспешными. Им не только при¬ходилось бороться с нацистскими должностными ли¬цами. Многие их коллеги заражались этим нацист¬ским психозом.
Немецкая система образования выпускала людей, способных выполнять серьезную работу лишь в узкой области исследований и чувствовавших себя совер¬шенно неуверенно за пределами этой области. Таких людей вряд ли можно назвать учеными или даже образованными. Им присущи черты машины или сверх¬робота, который решает определенную наперед задан¬ную задачу абсолютно правильно, но у которого сразу же перегорают предохранители, если его используют для решения задачи, несколько отличной от той, для которой он построен. Типичными представителями таких немецких специалистов могут служить Филипп Ленард и Иоганнес Штарк.

У нас в Америке нет нацистских доктрин, мешаю¬щих прогрессу науки. Тем не менее в нашей среде есть некоторые симптомы, наводящие на размышле¬ния. Имеются люди с прекрасными намерениями, но заблуждающиеся — люди, способные воспрепятство¬вать прогрессу медицины, потребовав принятия зако¬нов против вивисекции, Ведь нет разницы между законом штата Теннесси, направленным против учения об эволюции природы, и нацистскими установками против современной физики. Мы не отбираем нацис¬тов для преподавания в наших университетах, но оп¬ределенная расовая дискриминация у нас существует. Конечно, эта дискриминация не проводится нашим правительством, но члены факультетских советов, де¬каны, президенты, члены правлений университетов являются достаточно серьезной силой. Если такая дис¬криминация упорно остается и развивается, то она может достичь опасной для американской науки точки.
Да, у нас отсутствует нацистская догма, стремя¬щаяся сделать абстрактную, «неарийскую», науку не¬популярной среди студентов. Но тем не менее так на¬зываемые «серьезные науки» пользуются у американ¬ских студентов неважной репутацией. В результате количество молодых специалистов, посвятивших себя чистым наукам, все еще недопустимо мало. Идеалом, который избрала американская молодежь, является человек типа Эдисона, в то время как такой великий исследователь, как Д. Гиббс, теоретические исследо¬вания которого в 1870 году послужили основой для новой отрасли химии, остается практически неизве¬стным.

Благодаря атомной бомбе наблюдается увеличе¬ние числа студентов-физиков. Но как только раз¬веется романтический ореол новизны, так их число, по всей вероятности, уменьшится. Повышение уровня за¬работной платы и авторитета преподавателей, а также популяризация на уровне высшей школы значения чистой науки — все это помогло бы исправить положе¬ние дел.
Мы не можем жить на занятый в Европе научный капитал. В будущем мы можем оказаться не в состоя¬нии импортировать физика, подобного Энрико Ферми, работы которого оказались ключевыми для нашей атомной бомбы, или великого теоретика в области аэродинамики, подобного фон Карману, или выдаю¬щегося специалиста по вибрации Степана Тимошенко и многих других. Источник, из которого они появи¬лись, ныне иссяк, и мы должны производить своих собственных гениев. Нельзя терять времени. Мы долж¬ны убедить нашу молодежь, что новые идеи более важны для их страны и для всего мира, чем новые приспособления, пусть эти последние и приносят боль¬ше немедленной выгоды.

Несмотря на репутацию немцев как хороших орга¬низаторов, неудача их науки во время войны объяс¬няется, как это ни странно, именно плохой организа¬цией их исследовательской работы. Доказательством этого может служить тот факт, что превосходно орга¬низованная исследовательская работа в военно-воз¬душных силах дала отличные результаты, в то время как исследования в университетах вряд ли внесли что-нибудь существенное в военные усилия страны. Но ученые в обеих группах были в равной степени способными; возможно даже, что многие из них при¬надлежали к обеим организациям одновременно.
Научная работа не может развиваться под руко¬водством таких людей, как бригадный генерал СС, министериаль-директор, профессор доктор Рудольф Ментцель и министерский руководитель, профессор доктор Эрих Шуман, которым помогал, противостоял и за которыми шпионил Озенберг с его организацион¬ными схемами и индексоманией. Совершенно очевид¬но, что эти люди были плохими администраторами. Даже если их делопроизводство велось в должном порядке, они не пользовались доверием настоящих ученых.

Одна из главных задач административных руково¬дителей научно-исследовательских работ состоит в том, чтобы привлекать внимание соответствующих правительственных органов к достижениям ученых. И обратно, они должны осведомлять ученых о тех проблемах, решение которых важно для армии, фло¬та, авиации или других военных или гражданских организаций. Но Ментцель не мог оценить значения научных исследований, которыми он руководил, так же как и Шуман не был способен понять потребностей вооруженных сил. У них не хватало даже сообразительности передать эти важные функции более компе¬тентным рядовым работникам. За очень небольшими исключениями, связь, игравшая такую важную роль в организациях союзников, у немцев или отсутствовала вовсе, или была неэффективной. Полковник Гейст в Министерстве вооружения и боеприпасов Шпеера был, вероятно, единственным по-настоящему способным для связи должностным лицом, понимавшим все¬сторонне нужды немецкой исследовательской работы.

Было бы ошибочным предполагать, что у нас в Америке имеется иммунитет против повторения та¬ких ошибок. Важное значение науки, рост ее потреб¬ностей — все это требует какой-то единой системы контроля. Исследования, связанные с атомной бом¬бой, очень показательны в этом отношении, но это также существенно и для других участков исследова¬тельской работы. Жизненно важное значение имеет вопрос и о правильном подборе людей на эти кон¬трольные посты. В Германии их отбирали по степени доверия к ним со стороны нацистских партийных бос¬сов. У нас это, по-видимому, невозможно. Но было бы фатально, если бы административный руководитель избирался по каким-либо другим, не очень разумным признакам, ну, скажем, потому, что он служил много лет в Конгрессе, или потому, что он закончил военную академию Вест-Пойнт или Гарвардский университет, или потому, что он был демо¬кратом или республиканцем, или председателем прав¬ления банка, или ушедшим в отставку послом. Есть только один критерий пригодности данного человека для такой работы — доверие со стороны ученых, работающих под его руководством, и со стороны прави¬тельственных органов, с которыми ему предстоит вза¬имодействовать. Несомненно, необходимо уметь нахо¬дить компромиссы. Среди нас, конечно, не найдется человека, назначение которого не вызвало бы какой-то критики отдельных ученых, работников Военного ведомства и политических деятелей. Но, в конечном счете, последнее слово должно оставаться за учены¬ми в суждении о людях, которые будут руководить в административном отношении их деятельностью.
Трудности, возникшие перед Комиссией по атом¬ной энергии после ее создания, ясно показывают, как близки мы к повторению ошибок нацистов. Комиссия в ее нынешнем составе располагает доверием боль¬шинства ученых; несомненно, что отсутствие такого доверия сильно повредило бы нашему атомному пред¬приятию. Но американские ученые не подхалимы, и в будущем, если действия Комиссии начнут расхо¬диться с мнением ученых, они не постесняются громко заявить об этом. Люди, бывшие блестящими руководителями в условиях военного времени, вовсе не обязательно остаются таковыми в дни мира. Генерал Гровс как глава «Манхэттенского проекта» проделал замечательную работу в то тяжелое время, когда тре¬бовались необыкновенно высокие темпы работ по ко¬лоссальному строительству в труднодоступных местах и быстрые решения всяких трудных проблем. Он ока¬зался очень проницательным и проявил большое мужество, взявшись за руководство этим гигантским предприятием. Но, как заявил сенатор Маккеллар, генерал не является «открывателем величайших тайн, которые когда-либо были известны миру, автором величайшего открытия, научного открытия...» Совершенно несправедливо заявлять, что он задержал ра¬боту на целый год, как ложно утверждалось в некоторых кругах. Но, по-видимому, очевидно, что боль¬шие способности генерала, полезные в то время и ко¬торые еще будут полезны во многих областях деятельности, могут не соответствовать всей специфике сегодняшнего дня.

Уничтожение такого совершенно безвредного, но ценного в научном отношении устройства, как япон¬ский циклотрон, говорит о том, что у нас не всюду существует полное и всестороннее понимание про¬блемы.

Три уже упоминавшиеся до сих пор ошибки нем¬цев — самодовольство, ущемление интересов чистой науки и жандармские методы управления наукой — являются основными. Мы тоже можем повторить их, если не проявим достаточной бдительности. Были у немцев и другие ошибки, но, к счастью, не такого рода, что могли бы повториться у нас, хотя мы ввезли слишком много немецких специалистов и слепо сле¬дуем их примеру. Например, среди различных групп немецких ученых отсутствовала достаточно дружест¬венная согласованность в работе. Что же касается американской организации, то в ней нашлось бы ме¬сто и для блестящего инженера, подобного фон Арденне, и для трудолюбивого новатора, подобного Дибнеру, рядом с первоклассными учеными из группы Гейзенберга. В Германии же, наоборот, разные груп¬пы презирали друг друга. Такое положение, не имею¬щее ничего общего со здоровым соревнованием, конеч¬но, не способствует успеху исследовательских работ.
Другой типично немецкой чертой, вредно сказы¬вавшейся на их работе, был необыкновенный культ отдельных ученых. Обожание, которым коллеги окру¬жили великого физика Гейзенберга, зашло так дале¬ко, что помешало ему самому относиться критически к собственной работе. Как бы велик ни был Гейзенберг, урановая проблема слишком грандиозна, чтобы ее мог охватить во всей ее полноте один человек. Для успеха подобного предприятия необходимо столкнове¬ние идей и мыслей многих выдающихся специалистов. Гейзенбергу, например, никогда даже не приходила в голову мысль об использовании плутония, хотя принципиально она была высказана в секретном до¬кладе его коллеги Хоутерманса, не принадлежавшего, однако, к избранному кругу лиц. Если бы эта идея была подхвачена, то немецкий урановый проект мог бы продвинуться значительно дальше. Немцы же сво¬ей ближайшей целью поставили разработку ураново¬го котла на медленных нейтронах, а последующую задачу связали с ошибочной идеей взрывающегося котла.
Многие наши физики-ядерщики с трудом верят в то, что Гейзенберг не заметил того, что так очевид¬но им всем сегодня. Но не следует забывать, что на¬ши ученые тоже начинали с идеи о взрывающемся котле. Нельзя отрицать, что некоторые немецкие пред¬варительные работы, относившиеся к котлу, были вы¬полнены блестяще, но они проводились слишком мед¬ленно и в слишком малых масштабах, чтобы иметь серьезное значение.
Наконец, следует говорить о таком щекотливом вопросе, как секретность. В этом, отношении мы очень мало чему научились у немцев. По нашим понятиям, их система обеспечения секретности уранового проек¬та была малоэффективной. Но как бы ни была необ¬ходима строгая секретность в военное время, в мир¬ное время она таит в себе определенные опасности. Если во имя секретности какие-то фундаментальные научные открытия приходится скрывать от остальных ученых, то результат может оказаться более опасным, чем запрещение изучения трудов Эйнштейна в Германии. Достаточно только представить себе, что бы. про¬изошло, если бы студенты учились по неправильным учебникам, так как правильные надо держать в сек¬рете. К счастью, существующий порядок допускает публикацию всех фундаментальных научных открытий и результатов измерений, относящихся к атомной бом¬бе, но и здесь чрезвычайно трудно определить, где следует провести границу, Замечательно то, что в са¬мом начале узы секретности были наложены на атом¬ный проект не военными или правительственными ин¬станциями, а самими учеными. Это был тогда един¬ственный разумный путь. Когда в научных вопросах дело доходит до секретности, то наилучшими судья¬ми являются сами ученые. Они знают, как и когда следует сохранять секретность.

Преувеличенная секретность тормозит прогресс науки и отрицательно сказывается на подготовке мо¬лодых ученых. Война серьезно помешала обучению студентов, и в результате теперь при сильно возрос¬ших потребностях в научных кадрах мы ощущаем нехватку физиков и других ученых. Но как можем мы готовить новых ученых, если то, что им необходимо знать, держится под секретом? Как можем мы напра¬вить умы молодежи на те области, которые спрятаны от них? Некоторые крупные открытия физики были сделаны очень молодыми людьми в самом начале их научной карьеры. Отнимите этот первичный источник прогресса — в науке на целое поколение воцарится застой.

Ученые иногда гордятся отсутствием национальных барьеров в их деятельности. Имеется немало приме¬ров того, как в течение первой мировой войны бри¬танские ученые работали над немецкими проблемами и наоборот. Во время второй мировой войны суще¬ствовал регулярный обмен астрономической информа¬цией между астрономами союзных стран и стран оси через нейтральные государства. Секретность, конечно, исключила бы международную кооперацию научных работ. И даже хуже — она может привести к делению ученых на группировки в данной стране, данной лабо¬ратории и в данном проекте, если не будет допускать¬ся обмен информацией.
Присущее ученым желание обсуждать свои рабо¬ты нельзя объяснить стремлением к хвастовству. Стремление бескорыстно делиться научной информа¬цией также объясняется не какими-нибудь превосход¬ными чертами характера ученых. Истина заключается в том, что обмен научными знаниями и, следовательно, объединение их совершенно необходимы для каж¬дого отдельного ученого и прогресса всей науки в це¬лом.
Потребность ученых во всемирной кооперации и их стремление к этому является положительным фак¬тором для всего мира, который так нуждается в ду¬хе сотрудничества. Только устранив барьеры всяких догм, недоверия, страха и секретности, только в условиях свободного обмена идеями и максимального рас¬пространения правды может развиваться наука, а вме¬сте с ней и повышаться уровень нашей цивилизации.