книжные новинки

[Morgenstern]

На л.с. мне не пишите, у меня мэйл сменился. Просто тут на сайте сообщите, на какой адрес Вам отправлять.

[Drankel]

Аграновский
Разведчик"Мертвого сезона". (Щит и меч)
Дополнительная информация
isbn: 978-5-9265-04
в продаже с: 18 июля 2008 г.
130 рублей

Явно чувствуется, что автор книги был фантастом и детективщиком. На документальную книгу никак не тянет. В отличие от старого, еще советского издания, есть небольшое дополнение о том, как Аграновский встречался с Молодым на самом деле - т.е. якобы в неформальной обстановке. Причем, автор пишет, что было это в 73-м году, и Молодому оставался еще год жизни. Но все знают, что Молодый умер в 1970 году, а не в 1974. С кем тогда на самом деле встречался Аграновский, встречался ли вообще? Или просто все выдумал, по заказу "органов"? У него тоже не спросишь, он умер в 2000.
"В общем, все умерли". (с)

[Drankel]

Кстати, я из книги так и не понял, какую конкретно информацию собирал Молодый? В фильме "Мертвый сезон" речь шла о разработках бактериологического оружия. В западных книгах - о сборе сведений о подводных лодках и подводном вооружении. А что Молодый мог понимать в подлодках? Почему это задание не было передано военной разведке?

Это вроде как Третьяков в Товарище Жане" хвастается, как отправлял в центр 11--метровый телетайп о перспективах развития подводного флота Канады! Вдумайтесь - 11 м телетайп о ПОДВОДНОМ ФЛОТЕ КАНАДЫ!!! Кто помнит, сколько подлодок у Канады? Я помню - в годы, о которых пишет Третьяков - целых три! Доисторических, английского производства. Сейчас - аж четыре, а на самом деле три, так как одна сгорела и на ремонте. Тоже английские, тоже дизельные и тоже старые, но поновее предыдущих "Оберонов". Любой флотский офицер за минуту понял бы ценность этого 11-м телетайпа. Но золотой выпускник МГИМО из элиты линии ПР, разумеется, даже справочника Jane´s Fighting Ships никогда в руках не держал, вот и сочинял депеши, пересказывая сказки о дебатах канадских парламентариев. Там один из парламентариев, коего цитировал Третьяков, якобы предложил Канаде закупить у англичан или французов 8-10 атомных торпедных подлодок. А элитный Третьяков это так и пересказал. Не подумал, что ежели Канада все годы Холодной войны обошлась тремя дизельными, то как же она будет выделять деньги на закупку 10 атомных, если Холодная война кончилась (речь шла о 1990 годе). Да и не смогут англичане или французы так быстро поставить Канаде столько ПЛА - у них на это судостроительных мощностей нет.

[НикСт]

Да, у "них" это бывает...

Я, помню, когда-то позвали меня в 1-ый отдел нашего НИИ и спросили, владею ли я итальянским? Я говорю - НЕТ, но в чём дело?

Мне (под большим секретом) показывают три или четыре выпуска ("открытых"!) журналов по электронике, примерно годичной давности, в которых помещёны переводы (ещё более старых) заметок из англоязычной прессы - в основном американских... Словом, мусор!..

НО... Материалы были получены от "добывающих" ведомств - по линии военного атташе - имели гриф СС и высший приоритет важности... С тех пор я как-то скептически настроен по отношению к нашим "специалистам", работающим "в поле"...

Скорее я поверю в рассказы нашего корреспондента в Риме Леонида Колосова (http://www.mk.ru/blogs/MK/2008/01/05/culture/332079/), который "добывал" секреты в постели Джины Лоллобриджиды, чем в сообщения подобных "агентов", сидящих в наших посольствах... (Кстати, хорошо работу этой "кухни" показал в своё время Константин Преображенский в своей книге "КГБ в Японии").

[Drankel]

Оказывается, существует полное послесловие Аграновского (ДЕТЕКТОР ПРАВДЫ) о том, как создавалась книга и что в ней было правдой, а что его вымыслом. Но умники из Алгоритма включили его в книгу только частично и так его исковеркали, что оно стало совершенно непонятным. Вот тут его полный текст. (Или скачайте всю книгу с послесловием http://lib7.rus.ec/b/443/read )Думаю, что всем, кто приобретет алгоритмовскую книгу следует распечатать эти пару десятков страниц и читать как послесловие к книге. Иначе получается полная чепуха.

Валерий Аграновский
ДЕТЕКТОР ПРАВДЫ

А теперь я намерен рассказать вам правду, связанную с написанием повести "Профессия: иностранец".
Правда, по нашему жизненному опыту, редко оказывается интереснее лжи. Но чем черт не шутит: а вдруг случится исключение? Документальная повесть о Гордоне Лонгсдейле (Кононе Молодом) была написана тридцать с хвостиком лет назад (в 1968), а вот опубликовать ее удалось только спустя долгие годы (а почему, спрашивается?), полностью в журнале "Знамя" (1987 год) и отрывочком в "Огоньке" (1988), а уж затем началось небольшое сумасшествие: подряд повесть "Профессия: иностранец" расхватали десяток издательств, разнесли
многочисленными сборниками по стране, насыщая свои кошельки; а почему так?
Читательский голод на "ч т о-т о" еще не был насыщен. Возникла инфекционная болезнь, которая называлась просто и справедливо: шпиономания. Я не сумел тогда догадаться о причине странного бума и диагноза болезни не знал. А ларчик открывался элементарно: надоело лопать лавину лжи о советских "лучших в мире" разведчиках, а тут впервые запахло п р а в д о й, которая впервые, кажется, прорвалась через десятилетия тотальной секретности (об откровенном
вранье я уже сказал). А тут (как странно!) не выдумка
литератора-детективщика, повесть-то - документальная (первая живая ласточка) да еще о человеке, имя которого было уже громким: Конон Молодый, прототип главного героя блиставшего на киноэкранах "Мертвого сезона" в исполнении прекрасного литовского актера Баниониса да еще в паре с замечательным Роланом Быковым! Так вот: повестушка моя, названная "Профессия: иностранец", была не во всем правдой и быть такой не могла.
Впрочем еще несколько слов. Обратили ли внимание на заголовок материала? "Детектор" слово французское, означающее в переводе "открыватель". Всего-то навсего. Кто из нас не помнит заполонившие театральные залы, киноэкраны и газетно-книжные продукции с шпионско-криминальными сюжетами, которые не брезговали детекторами лжи? Как только надо было по ходу сюжета проверить человека на "преданность" (кстати, предательство и преданность не от одного ли корня?) ему тут же подсовывали прибор, опутывали проводами со счетчиками, и он через десять минут "сдавался" или побеждал.
Что касается лично меня и этого повествования, то я не на допросе сижу, не показания вам даю, и не уголовное дело против меня возбуждено; журналист я, литератор, и моя задача - разговаривать с читателем. Причем, веду этот разговор я по собственному желанию, а желание продиктовано моей собственной совестью и профессионализмом.
* * *
Начну с цитаты из самого себя (любимого). Итак, документальная повесть "Профессия: иностранец" начинается такими словами:
"В самом конце шестидесятых годов я, молодой литератор, упражняющийся в сочинении детективов и уже напечатавший к тому времени (правда, под псевдонимом и в соавторстве) несколько приключенческих повествований в центральных молодежных журналах, получил неожиданное предложение от соответствующего ведомства собрать материал для документальной повести о советском разведчике Г.-Т. Лонгсдейле".
Здесь каждое слово - не вымысел. Но необходимы объяснения. Вам уже ясно, что "соответствующее ведомство" - это КГБ (аббревиатура до сих пор вызывает у меня аллергию). Каково ж было мне, когда я впервые переходил порог здания на Лубянке, а потом писал вышеназванную повесть.
Позже, уже написав повесть до середины, я со спокойной бесстрастностью научился произносить слова "гебешник", "стукач" и даже "топтун", задним числом делал себя "зубастым" и осмелевшим, но никогда не торжествующим хищно и зловредно: негодные своей запоздалостью эти человеческие качества. Пусть попробует сегодняшний читатель сделать то же самое и понять, что никакого "кайфа" не получит: прыгать с парашютом за спиной и с фалой на проволоке да еще с вышки, построенной детским парком, дело несерьезное и не мужское.
Война понарошку с ветряными мельницами.
Как вы правильно поняли, мы тронули проблему с теоретической точки зрения, а теперь вернемся к ней с фактической: читатель должен знать, что лично мне никаких предложений от "ведомства" писать повести о разведчиках никогда не было. Вот так. Повторяю: не получал я никогда таких престижных заказов (и спасибо, что Бог миловал).
Но слушайте дальше: предложение получил человек по фамилии Багряк, по имени - Павел. Сразу отвечаю на ваш еще непрозвучавший вопрос: это псевдоним, скрывающий пятерых авторов, каждого из которых вы (почти уверен) читали в разные годы в различных центральных газетах и журналах, даже видели. Багряк же долго был для читателя человеком-невидимкой (по негласному джентльменскому соглашению). Даже когда в 1968 году вышла в свет первая
книжка "Пять президентов", на последней страничке, где обычно расшифровывалась фамилия автора (или авторов), стояло неведомое читательской "массе" имя: "П. Багряк". Все.
Долгие пятнадцать лет тайна скрывала автора. Что за терра-инкогнита? Ларчик, как обычно, открывается просто: соавторы изначально были уверены, что "вскрытие" повредит каждому в его серьезной профессиональной журналистской работе.
Продолжу биографию: сначала Багряк получил свое имя именно потому, что соавторов было "пятеро". Отсюда и родился "П". Правда, обязан сказать читателю с нескрываемым удовольствием, что все опубликованные повести Багряка иллюстрировал талантливый Павел Бунин.
Написал Багряк в общей сложности шесть повестей (хотя мечтал с самого начала о "чертовой дюжине"), пять из которых были опубликованы "Юностью", шестая появилась в "Смене". Назову все работы Багряка поименно, как священник, помахивая кадилом и выставляя свечку за свечкой: "Кто?" (эту первую я уже называл), "Перекресток", "Пять президентов", "Оборотень", "Синие люди" и "Фирма приключений". Все.
Добавлю к сказанному, что первая книжка П.Багряка "выскочила" отдельным изданием еще в 1969 году в "Молодой гвардии" (кто еще помнит это замечательное издательство, признайтесь с благодарностью?). О художественных фильмах "по Багряку" рассказывать мне особенно нечего: захватывающие сюжеты несли социально-классовый подтекст, в те времена не особо жалуемый. Так что славной киноистории у Багряка не получилось: три худеньких кинокартины доползли до зрителя еще в ту золотую пору, когда процветал (но уже
почувствовал запах тления) отечественный прокат, но, не сделав погоды, как это случилось у Стругацких и Вайнеров, классиков жанра. Багрякские фильмы почили в бозе. И талантом Багряк оказался пожиже других сценаристов-детективщиков, и с режиссерами не повезло, и стилистически прогадал, отправив своих героев из России в заграничное плавание-проживание,
где (как ему казалось) легче было говорить правду о родных болячках, как о будто зарубежных (по примеру полупольского "Кабачка" с Аросевой, Мишулиным и целой плеядой замечательных актеров). О, это целая история, как Багряки обмишурились, так и не получив достойный судьбы в кинопрокате! К персональному составу Багряка я еще вернусь подробно и персонально.
А потом Павел Багряк умер, прожив на белом свете двадцать лет, если точно, то в 1989-м. Похорон не было: растворился в небытие, как развеивают пепел героев, если на то было их собственное желание (писанное или устное).
Я все расскажу вам, читатель, о счастливой жизни и печальном конце Божьего сына, никогда не испытавшего огня, меча и воды.

* * *
Я работал тогда спецкором "Комсомольской правды" и был в нормальных (товарищеских, если не в дружественных), отношениях с главным редактором газеты Борисом Панкиным. В один прекрасный день декабря шестьдесят шестого года у меня в кабинете на шестом этаже "зазвонил телефон": Валерий? Борис Панкин. Не заглянешь прямо сейчас? Зайду. Невинный "текущий" газетный разговор, и уже перед прощанием: Валь, у тебя много знакомых писателей (я недавно был принят в Союз, часто бывал в писательском Доме творчества "Малеевка", откуда и шли знакомства с молодыми талантливыми литераторами).
Не можешь ли ты подбить кого-то быстро написать нам коротенькую повестушку? Что ты имеешь в виду? Лучше приключенческую или остренькую. Подписка у порога, Боря? Она, стерва. Подумаю, но твердо не обещаю. Ну-ну, но с условием, Валерий: что-либо детективное на пять-шесть подач; анонс дадим в первых номерах, хоть сразу и на январь. С тем и расстались.
Вышел и пошел по длинному коридору шестого этажа к себе в кабинет. По дороге первая дверь налево - отдел науки. Зашел. Там сидели мои хорошие товарищи. (Вдруг вспомнил: недавно позвонил домой старый студенческий друг Витя Комаров, а проще говоря "Комар", и прямо по телефону выложил забавный сюжетик: осилим вдвоем?) Ребята, сказал я, есть социальный заказ Панкина. В секунду объяснил, был мгновенно понят, газетчики более других сообразительны. А имена ребят уже гуляли по устам читателей "Комсомолки".
Называю поименно: Володя Губарев, в недалеком будущем один из самых популярных журналистов, прикомандированных к космонавтам, автор нашумевшей пьесы; Дима Биленкин, ставший через несколько лет одним из родителей молодых научных фантастов страны; Ярослав Голованов, вскоре написавший "Этюды об ученых", отдавший умение, знание и усердие истории жизни и гибели "царя" космонавтики Сергея Королева. Созвездие талантов.
Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И я тут же позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был Комар феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял ногу, а у нас - тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был (и есть!) щедрым на идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная "инвалидка" с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели, поговорили. Комар кратко
изложил скелет сюжета, которых было у него, как воробьев на улице.
Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы сразу решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в безразмерное государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и воздух "не тот": гуляй, маэстро, но не забывай, что читатель остается "нашенский".
Хорошо: в стране, которой нет на карте мира, пусть действуют не рубли (конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а... "леммы", в каждой из лемм по десять "кларков". Гуляй - не хочу. Такого раздолья советскому фантасту-журналисту даже не снилось.
За один час мы обговорили героев повестушки, дали им иностранные имена, чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского Союза. Фамилии героев взяли из подвернувшегося под руку номера "Советского спорта": Миллер - ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер - Фред Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции "Сельской жизни"), полицейский комиссар - Дэвид Гард (господи, чего мы там наворотили!), профессор Чвиз, инспектор Таратута...
Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет волос, если не лысый, любимые словечки, присказки и прочее записывать не стали; потом я взялся свести все в единое целое. Написать следовало быстро и с наименьшим количеством грамматических ошибок. Развернули сюжетную линию, расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы на нос. Номера глав - в шапку, шапку - по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь. Через три дня итог - ко мне на стол. Коллеги сразу сказали мне: Валь, пройдешься потом рукой мастера? (Уже со второй повести "Перекресток" мы провозгласили другой принцип: каждый выбирает себе главу по вкусу и настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный материал я взял с собой домой и несколько вечеров "притирал" героев друг к другу, кое-что перепечатывал заново и наполнял мясом скелет сюжета.
Признаюсь, это было увлекательное занятие. И в конце концов удалось добиться: Миллер не был разным во всех главках и по внешнему виду, и по содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования не оказались "разноперьевыми", что часто случается у молодых соавторов. В тот вечер мы спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в кабинет Бориса Панкина, чтобы положить повесть "Кто?" ему на стол. Автор? - спросил Борис,
- что за неведомый мне "фрукт" - Багряк? Я сказал Панкину: ты прочитай, а потом я тебе автора представлю.
Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по одной буковке автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы Биленкина взяли "б", от меня вылепили "агр" (пересолили, конечно), зато в "агре" букву "р" отдали Володе Губареву, от Ярослава Голованова в ту же "агр" зачли "г", но еще воткнули "я" в БагрЯка: мальчик получился крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть халтура, мы именно так и
отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз вспомню букву "п", которая стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро, и по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то пошло, то пора сказать: всех героев повестей Бунин рисовал с натуры - с нас.
Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех авторов. И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное, а называлось оно "опанкин"; ну - босяки!
Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет хохма, если в историю войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный "Павел Багряк", его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса. Приехали.

* * *
Итак, передав рукопись Борису Панкину, я собрался было уйти, но "главный", открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене кабинета. Когда Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
Наконец он сказал: проглотил твою жвачку залпом. Мне-то ты можешь сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю, ответил я, не зря называется "Кто?" Пусть читатель решает. Борис философично заметил: скажу откровенно, я в сомнении: то ли это (пауза и в паузе: кто такой Багряк? Пока инкогнито, ответил я) гениально, то ли... говно. Хорошо, ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать Новый
год. До встречи.
В Малеевке перед Новым годом я всучил Борису Николаевичу Полевому "в белыя ручки" наше коллективное "Кто?". Утром главный "Юности" встретил меня в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь дрыхали, а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше мерзкое творение. Короче, если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он и сказал: уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте ее хотя бы именем... - он
задумался - Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван. Хорошо, пусть будет по-вашему. Беру! - но с одним непременным условием: через три номера очередная повесть. Сериал!
Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты сам? Нет, не один, - сдался я, - нас пятеро. Тэк, сказал Панкин удовлетворенно, другого не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в базарный день. А что, все пятеро наши? Какая разница, если нет талантов в своем отечестве, сказал я.
Наш багрякский "скорый" медленно двинулся в долгий двадцатилетний и бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в "золотой серии" Детгиза вышла наша первая книга "Пять президентов" с четырьмя повестями на борту. Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах которого я еще расскажу. А пока вернусь к временам расцвета новоявленного детективщика, который ухитрился поставить свою работу на поток, буквально на промышленные
рельсы, попутно сменив технологию "производства" своей нетленной продукции. (Господи, если бы гости ресторана знали, как готовится самое фирменное блюдо, они на всю жизнь забыли бы дорогу в эту ужасную "столовку".) Касаясь нашей фирменной продукции, признаюсь: мы сами, получив журнал или книгу, себя никогда не перечитывали, даже на язык не брали; впрочем, я говорю о себе, но ежели окажется, что кто-то из Багряка "вкушал", остальные не стали
бы противиться показу его невропатологу, если не психиатру. Мы работали так.
К кому-то из нас домой (чаще всего к Диме Биленкину или ко мне, учитывая наше географическое "срединное" расположение) собиралась вся гопкомпания, заранее уведомленная. Случаев манкировки не помню, о прогулах вообще не говорю, хотя каждый был по горло занят редакцией и личной жизнью (творческой и семейной).
В чем секрет? Наверное, в возможности иногда повидаться и поговорить с приятным и не самым глупым собеседником. Это я говорю предположительно, ведь могли быть и другие мотивы. Например: жена хозяина квартиры непременно накрывала стол, выдавая обществу бутылочку или две-три-четыре-пять (остановиться?). Не откладывая, мы традиционно начинали с "приема", но с единственным условием: кто-то один оставался "на шухере", чтобы вести
протокол заседания, и этим счастливчиком, естественно, оказывался я, бывший с некоторых лет трезвенником по печальной необходимости (сердце). На меня-летописца ложилась единственная забота: не пропустить ни одной идеи соавторов, ни одного поворота сюжета, характеристики героя, острого слова, предложения (пусть нелепого) и даже случайной фразы жены. Летописец при исполнении!? Ужасное амплуа, зато - как интересно слышать и видеть
феерически талантливых людей, слышать то, к чему никто из посторонних никогда не был бы допущен: мои коллеги знали практически все, что касалось космических полетов, самых засекреченных открытий! Завербовал бы меня какой-нибудь захудалый шпиончик, он и себе сделал бы карьеру, и мне безоблачное существование с последним "подарком" от контрразведки в виде пожизненного заключения в самой фешенебельной тюрьме с персональным клозетом и черной икрой на завтрак. Итак, я, как прикованный цепями к трезвости без перспективы на ежеутреннюю черную икру, каторжно записывал все, что напозволяли мои бескорыстные соавторы. Прикончив стол, мы традиционно приглашали жен и детей в "залу", чтобы в их присутствии поднять последний тост за процветание нашего бесперспективного дела, и расходились по домам, что бывало, как правило, за полночь. Потом наступала для всех пора забвения, а для меня - пора ожидания первых глав. Примерный срок "сдачи материала" не
оговаривался специально и штрафных санкций не было. Поскольку всем и каждому Багряку было интересно самим увидеть результат (как физику - след нового элемента таблицы Менделеева), бездельников не было: Слава сдал? а Вова? а Комар? а Дима? - по моему телефону. Хоть и вместе работали в газете, но виделись редко: командировки, статьи, выступления перед читателями, но обид никогда не знали, взаимных раздражений не ведали. В итоге, всё прочитав, я должен был обзвонить каждого, хоть ночью, чтобы сказать одно из двух слов: "получилось" или "просра...", собираемся в субботу у Димы (у меня); все начиналось заново. Муки творчества, как у "взрослых". Много позже, уже увидев очередную "Юность", кто-либо из Багряков, вдруг прочитывал кусочек повести и ломал голову: свое или чужое по тексту? Так отец, разглядывая
новорожденного сына или дочь, внимательно выискивал родственные признаки, почему-то и беспричинно волнуясь. Впрочем, извините: лирика. Одним словом, шла нормальная работа, присущая, вероятно, всем соавторам, которые ухитрялись, живя раздельно или вместе (уже упомянутые разногородные Стругацкие, загадочные Вайнеры, братья Гримм, разнокалиберные Козьма Прутков, - куда ж меня занесло в припадке величия, бедного Багряка!).
В течение ближайших дней (пока еще с пыла и жара) я выдавал обществу в редакции болванку для доводки (каждому по экземпляру), и начинание вместе с сюжетом на какое-то время засыпало в сладком полусне. Мысли, правда, бродили: а что, если у Чвиза будет внебрачная дочь, с которой... (все это по телефону), или комиссар Гард - замаскированная дама? Зато у Миллера обнаруживается холера, которую Чвиз уже прихватил, сам же Миллера заразив!?
Не бывает у этого творческого бреда конца, если в конечном итоге именно "бредовка" движет сюжет, интригу и саму идею повести. Моя редакторская работа (в необходимости лично я сомневался, она скорее была чистилищем от шелухи и мелочишки) делалась быстро: свести воедино уже сказанное, нещадно отбрасывать ахинею, выудить перлочки, а затем написать "разработку", проще говоря - поглавочный план будущей повести. Всего-то! Каждый соавтор получал в руки персональный экземпляр. Потом возвращал мне (когда хотел) с
замечаниями и общими предложениями.
Специально трону по касательной организационно-творческие принципы работы Багряка. Если вы помните, ходила когда-то шутка: Илья Ильф пишет, а Евгений Петров стережет рукопись. Обычно тайна соавторства уважается в приличном обществе и самой компании (братьями Вайнерами и Стругацкими), не разглашается официально и даже шуточно: "моветон". Свято следуя принципу творческой коллегиальности, я тем более не рискну характеризовать своих
соавторов, к тому же еще персонифицируя. Скажу просто и честно: наша группа обладала практически всеми достоинствами и недостатками, которые присущи любому литератору-детективщику. Попробую сказать скопом, а уж каждый из Багряков разберет качества по своим карманам, не покушаясь на "чужое": были среди нас авторы, глубоко и профессионально знающие науку с техникой (кроме меня, грешного - единственного из пятерки чистого гуманитария), носители острого и юмористического начала, такого же языка, знатоки драматургии,
выдумщики "ходов" и "поворотов" темы, щепетильные носители точности, "язвенники" до болезности, фантазеры и "приземлисты", скрупулезные буквоеды, феерические пилоты мысли, скучнейшие материалисты: как видите, качеств больше чем соавторов, а это означает, что среди нас не было ординарных людей. Все Багряки являли собой пример типичных многостаночников, играющих каждый на многих инструментах жанра. Я все сказал? Если забыл что-то, коллеги мне так "напомнят", что мало мне не покажется. Так или иначе, а
время жизни и действия Багряка каждому придется носить в творческой биографии не как ярмо на шее, а как лавровый венок, возвращающим сладостную пору времяпрепровождения: так мы вспоминаем школьно-студенческие годы. И журналистские, похожие на жизнь в "Комсомолке" шести-восьмидесятых годов. Было и - ушло невозвратимо?
Ностальгия тихо тоскует в моей душе.
Возвращаюсь в былое: когда повесть оказывалась у меня, я отвозил ее Борису Полевому в "Юность", а еще через неделю появлялся Павел Бунин в редакции газеты и в чьем-то кабинете усаживал нас перед собой по очереди и "сочинял" героев по нашему образу и подобию; помню, Слава Голованов вдруг отрастил в промежуток между повестями бороду, наш придуманный репортер Фред Честер (до той поры чисто выбритый), был нами оправдан в новой повести и награжден бородкой (с моей точки зрения, мерзкой по виду). Кстати, когда пора первой любви с "Юностью" миновала, устроителем новых работ Багряка стал Володя Губарев, ставший к тому временем заместителем главного редактора "Комсомолки", а кто-то из замов по статусу своему (если я не ошибаюсь), был служебно связан с Госбезопасностью. Володе и рукопись охранять было положено, и судьбу ее устраивать. К тому же начались в те времена редкие, но
уже реальные заботы с переводом повестей на иностранные языки: Багряк потихоньку отправился в заграничное плавание, и отечественные режиссеры зашевелились. Кстати, финансовые дела Багряка никогда не волновали, их и мало было (копейки!), и вообще мы были не по этой части; в конечном итоге министром финансов Багряка стал Комар, на него были выписаны все доверенности, и он до сих пор иногда позванивает: не возражаешь, если
подвезу копеечку? Нет уже Димы Биленкина, но его законную часть гонорара исправно получает от Комара вдова незабвенного Димочки. Именно с ним умер Багряк: мы не сумели перенести потери едва ли не основной части придуманного нами литератора, все стало вдруг бессмысленным и скучным.

* * *
О финансовых делах я вам с Божьей помощью сказал. Добавлю, что именно Дима Биленкин был инициатором создания "фонда Багряка", необходимость которого для перепечатки наших повестей и непредвиденных трат, была необходима. А "непредвиденным" оказалась, к примеру, сервировка стола "с бутылочкой" (во имя творческого процесса), а потом после первой шла вторая, третья, пятнадцатая, а за ними было еще "...летие" Павла Багряка. Прочий
гонорар Комар на своей таратайке развозил всему составу и вручал в конвертах, разумеется, без расписки. Другими были времена: не коммерческими и не казенными, а бескорыстными и не "конвертированными", если считать почтовые конверты Виктора Комарова в чистых рублях.
Обращусь, наконец, к нашему политико-творческому бытию. Если учитывать все достоинства (немногие) и все недостатки (их хватало) советского общества, то наибольший интерес нашенский и вашенский заключался в наличии цензуры. Она не миновала фантастико-приключенческой литературы. Прошу читателя учесть феномен общества, заключающийся в том, что главный цензор сидел не на седьмом этаже "Комсомольской правды" (или на любых других этажах прочих изданий), а внутри каждого автора. Впрочем, справедливости ради
скажу, что в "Комсомолке", как и в иных газетах, публиковались материалы острые (на грани "фола"), и этого было достаточно, чтобы испытывать профессиональное удовлетворение (которого из-за всеобщей вседозволенности уже нет), сохранение лица перед читателем и перед собой и коллегами, охранять (как цепные собаки) звучание собственной фамилии, а лучше сказать реноме. Тем более что читатель был у каждого из нас "штучным", считанным, а
не всеядным, что нередко бывает нынче.
Жил припеваючи этот цензор и в свободолюбивом Багряке. Душа и мысли рвались наружу, а цензор держал их цепко за фалды творческого процесса. А что было делать? Мы избрали единственный вариант: обход цензуры по касательной, перенеся действия героев (о чем я уже говорил) в зарубежье, замаскированное до неузнаваемости. Это была не Америка, не Англия с Италией или Францией, а истинный волапюк. Писать детектив с зарубежной фактурой,
подразумевая родную действительность с ее соцреализмом - ни с чем не сравнимое удовлетворение. Пиршество фантазии, реализма, фактуры: полный антисоциализм в ее уголовно-криминальном виде, а не подкопаешься! Ни в какой иной журналистской и драматической литературной сфере не найти аналога в те благословенные времена.
Привожу пример. Помню, писали "Синих людей". Кто это были за "синие люди"? Все, кто не мог жить при нашем строе, в тоталитарном режиме, причем только потому, что иначе думали, имели соответствующую национальность - изгои. Народ с "синей кровью". Ладно: писали мы о стране, лишенной горкомов, профсоюзов, госбезопасности, а если были они, то "не нашими". Зато поразительная свобода обсуждения сюжета, которая была на рабочих посиделках Багряка, нам могли сразу по "десятке" строгого режима давать, едва засекли бы или просто услышали. Наши "Синие" - это родные космонавты, живущие под колпаками, оторванные от реалий жизни и даже от родных семей, в режиме абсолютной и тотальной секретности, о чем лучше других знали и Ярослав Голованов и Владимир Губарев, имеющие "допуск" и редакцией "приставленные" к писанию репортажей с Байконура. Они и сами несли в себе "синюю кровь"
избранных (не зря родилась тогда же идея отправить Голованова в космос, как журналиста), он уже жил какое-то время в зоне повышенной секретности. И все же это нами тогда открыто обсуждалось, когда говорили о "синих", но имея в виду натуральных "красных". Причем тут Марс и Юпитер, куда готовились по сюжету наши "синие" с искусственной синей кровушкой, не нуждающейся в кислороде, которой нет на тех планетах, как кислорода не было у нашего
общества. Это и ежу было понятно: кислород - это свобода, братство и равенство. Великие лозунги, провозглашенные знаменами, в конституции, но не бывшие в реальности. Вырабатывая сюжетную линию, мы напозволяли себе такой уровень критики нашего режима и такое свободомыслие, что однажды мой родной брат на ухо шепнул мне по секрету: ты слишком опасно развязал язычок свой, укороти его, пока не поздно, на тебя "там" уже есть досье.
Я опешил: откуда ты знаешь, Толя? Старший брат в те дни писал Брежневу вместе с командой журналистов (о чем я слышал, но никогда от брата) и общался с кем-то из клевретов генсека. А что и откуда он знал? Господи, на кого из Багряков я в ту пору не подумал, даже стыдно признаться, но сочинять приключенческие повестушки в обществе стукачей?! - не самое приятное ощущение, согласитесь. Вспоминал, сопоставлял: где, с кем, когда и о чем я болтанул по своему обыкновению; как-то в Союзе писателей, ведя молодежный дискуссионный клуб, начал спичем: прошу быть откровенными, в нашем обществе, надеюсь, нет стукачей, а если есть - пусть они нас оставят под аплодисменты присутствующих. Смех - был, ушедших - не было. Клуб скоро бесславно закрыли.
Впрочем, долой наивность. Прочь подозрения: мои соавторы (и не только Слава и Володя, но и Витя Комар с Димой Биленкиным), были известны как талантливые журналисты, профессионально занимающиеся наукой, да еще в научном отделе "Комсомолки". Они все эти "штучки" уже перещупали и передумали. Один я - гуманитарий, как глухарь и слепец, сидел с открытым ртом в обществе зрячеслышащих с техническим и научным образованием, и еще при этом обо всем этом думающих. Сундуком с золотыми драгоценностями называю я сегодня наши научпоповские разговоры при обсуждении сюжетов повестей: мы о "таком" не только говорили и думали, что ни словом тогда сказать, ни пером описать невозможно было. Добавлю, что Дима с Витей в отличие от Славы и Володи (я вообще вне этого уникального списка и перечисления) своим умом и знаниями никогда не были обделены Богом и судьбою. Лишь сегодня понимаю: мой вечно открытый от удивления и восхищения рот и расширенные от обалдения глаза не смущали моих соавторов, которые были уверены, что я - "могила", и
не обманулись в этом.
Вернусь, однако, к нашему творческому горению. То был счастливый период нашей жизни: он длился без малого шестнадцать лет (с 1966 по 1982 годы), как самый насыщенный творческим бескорыстием, товариществом и коллегиальностью. Никогда не ссорились, спорили только по творческим делам и без кулаков за пазухой. Кто и сколько внес ума, фантазии и "пера" (мастерства литературного) мы не знали и считать не хотели. Понятие "лепта" в лексиконе
Багряка отсутствовало. Бывали ситуации, создаваемые коллегами по редакции или женами: чья была идея "Пяти президентов"? кто написал именно эту главу в "Синих людях"? Ответ: все! "Ну ладно, мне-то можно сказать по секрету"?
Хорошо, так и быть (и остальным передай: "Оптом!"). Именно по этой причине при публикации повести или выходе в виде книги повестей мы никогда не раскрывали читателю истинные фамилии Багрякского содружества. Мы трогательно оберегали себя и от досужих сплетен, и от меркантильности. Хотя каждый про себя точно знал меру способностей и участия в работе, но: царствовало табу!
Однажды, помню, был прокол: за "Фирму приключений" мы получили премию года журнала "Смена", и тут понадобилась фотография автора для публикации лауреатов премий. Мы добросовестно сели за стол, разложили живые лица, аккуратно их нарезали и собрали "портрет Багряка". Получился редкостный дебил, его и напечатали в журнале: нам не было жалко Багряка, мы ж его знали в лицо, и этого было достаточно для самоликования. В другой раз для польского издателя нужна была автобиография автора; кто-то из нас ее сочинил: Багряк по этой биографии имел семь высших образований, был восемь раз женат, его окружали дети в количестве одиннадцати мальчиков и девочек, он побывал во всех странах мира, кроме (список десяти стран), знал восемь языков и хуже остальных - русский и латынь. Слух о том, что за спиной автора нанятая им же за огромные деньги полуголодная банда безработных и
талантливых знаменитых писателей уже витал и был близок к истине: "безработных" - какая ж работа в газете денежная? "талантливая команда" - вполне возможно? "банда" - смотря как посмотреть? Только с таким набором личных качеств Павел Багряк рискнул назвать первое детгизовское издание "Пять президентов" - р о м а н о м в пяти повестях: босяк типичный!

* * *
Теперь пойдем дальше - к делам куда более хлопотным и, увы, опасным: к повести "Профессия: иностранец". Объявил нам о неожиданном заказе Володя Губарев. Вот так он "обрадовал" Багряка: беру это слово в кавычки. Побывать в КГБ на Лубянке, чтобы собрать материал о разведчике, увидеть его "живьем" и вправду могло показаться любому из нас интересным делом, особенно с творческой точки зрения. Что же касается лично меня (не берусь говорить от имени всех Багряков), то в первый момент я элементарно испугался, даже
аббревиатуру "КГБ" ощутил с генетическим страхом, имея на то личные основания: мои родители в злопамятные тридцатые годы побывали в "тех" местах не день и не месяц, да и мы со старшим братом испытали счастье поносить звание детей "врагов народа". Веселенькое было дело.
Володя Губарев и повел нас на заклание. Почему он взял на себя обязанность "связника" с госбезопасностью, я не знаю и знать не хочу: возможно, именно Володя вызывал у ведомства наибольшее доверие, то ли он сам пошел к ним встречным курсом? Умолкаю. Все такие вопросы я от себя отвожу.
Конечно, я мог бы и догадываться, рискуя грубо ошибиться и в точку попасть, а вообще-то все это - темный лес, в котором и зрячему легко заблудиться. Можно таким же образом обидеть кого-то или недооценить его, все от самого устроителя зависит. Так или иначе, а дело случилось в конце шестьдесят восьмого года. Думаю, каждый заместитель главного редактора популярной
газеты в те времена по должности своей был связан с "ведомством", будучи со всех сторон проверенным и достойным человеком; осторожно говорю, подбирая слова и округляя их, чтобы невзначай не обидеть таких людей, тем более - Володю Губарева, вскоре ставшего замом главного "Комсомолки". Не исключаю и того, что иные журналисты становятся сотрудниками Госбезопасности не по принуждению, а по долгу совести, не оставляя работы в газете.
В один прекрасный день вся пятерка приехала к главному подъезду знаменитого здания на Лубянке. Никогда не забуду мое единственное желание: затеряться в толпе, чтобы меня никто из знакомых не видел входящим в здание, а уж все остальное как-нибудь переживу. И почему-то страшно было и интересно, по принципу "журналист меняет профессию"; Господи, сколько из нас
не "меняли", а совмещали профессии (возможно, как и наш "ведущий" на Голгофу)? Проще сказать, все мы (и я в том числе) были в странном состоянии, когда ни пугаться, ни радоваться соавторам не было смысла. Отчетливо помню, почему-то уверенный в том, что и мои коллеги переживали те же чувства. (Сегодня все, что связано с "ведомством", полностью смикшировано (приглушено) реальной жизнью и нынешним бытом и иным отношением к КГБ, но тогда
воспринималось иначе, что естественно.) "Стук-стук, это я - твой друг...", неужели так быстро позабыли?
Говорю обо всем об этом вовсе не для того, чтобы выглядеть белой вороной среди ворон черных, не с намерением остаться в белоснежной жилетке и еще при бабочке: никто меня не подозревал "в связях", как и я никого из соавторов тоже не подозреваю, а то подчеркиваю, что времена меняются незаметно от нас, но зато вместе с нами. Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в некую службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? - спокойно отвечу. А тогда
коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот в чем секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии и жизни, отхода от реалий минувшего.
Вошли через дверь с интересом и с недоверием, которое оказалось верным. Вся процедура визита Багряков на площадь Джержинского достаточно полно и достоверно описана в повести. Это освобождает меня от необходимости самоцитирования.
"Шутка" Володи оказалась серьезной.

* * *
Работа началась так. Вести записи нам не разрешили: "берите на память". Не грубо об этом сказали, а весьма вежливо: "предупредили". Слушать? Можно все, сколько и что будут говорить хозяева. Слава Богу, что не обыскивали, не подозрительно осмотрели, а даже благожелательно: им тоже интересно посмотреть на литераторов, которым разведкой сделан "заказ".
Терминологически все было выдержано по-джентльменски: "не рекомендуем", "не переспрашивайте, даже если не поймете или не услышите", "чувствуйте себя, извините, в своей тарелке", "будьте раскованны, но просим не курить", "смейтесь, сколько душе угодно", "о лимите времени предупредим минут за десять", "вопросы приготовили, как мы вас просили, заранее и в письменном варианте?", "весьма признательны", и последнее: "ваш герой будет сидеть посередине, вы и сами его узнаете", и т.д., и т.п.
Конечно, далеко не все из нас испытывали комплексы, схожие с моими. Славка Голованов сразу сказал, положив ногу на ногу: можем ли мы рассчитывать на то, что увидим Рудольфа Абеля? (Я поперхнулся, так как не знал даже, что легендарного шпиона зовут Рудольфом! А они, сидящие за столом, переглянулись, улыбаясь. Позже мы поняли, почему, и читателю это
станет известно, но позже.)
В уютном и прекрасном зале за длинным столом стояли с одной стороны десять или пятнадцать кресел, а с другой стороны ровно пять (по креслу на каждого Багряка). Сопровождал нас господин, встретивший Багряков у входа в здание, документов не проверяли, мы же были с провожатым. Минут пять или чуть больше мы сидели одни. Потом вошли "хозяева" в сопровождении того же "нашего", все расселись напротив, во главе стола оказался "наш" (я до сих пор, даже написав повесть и опубликовав ее, не ведаю, кем он был, в какой должности и в каком звании, и вообще больше его никогда не видел).
В центре стола перед нами посадили нашего героя, о котором нам предстояло потом писать, а пока что - беседовать. Абсолютная тишина. Слышу астматический выдох и вдох одного из сопровождающих героя; смысла присутствия этих людей мы сначала не знали, но скоро сообразили, как только они открыли рты. Теперь умолкаю: всю процедуру трех бесед и их содержание читатель может узнать, прочитав повесть. Единственное, чего в ней нет, так это упоминания о кратких записях, которые разрешили делать мне (почему именно мне, не знаю), но при уходе мои пометочки быстро просмотрел "ведущий" и забрал себе. И еще: Володя Губарев чувствовал себя ни хуже и не лучше нас.
Зато Ярослав, к счастью, быстрее нас осмелевший, уже острил, балаганил, вообще воистину хозяйничал на встрече. Классическая формула и здесь пригодилась: "врачу исцелися сам" (Евангелие от Луки).
Теперь скажу о том, чего нет в повести, и о чем не знает никто из Багряков, иначе говоря, включаю обещанный читателю в заголовке "детектор правды". Сначала процитирую повесть (вы уж простите меня великодушно за самоцитату, я забочусь только о повествовании, которое может оказаться пресным): "Так или иначе у меня было с Кононом Трофимовичем ровно
одиннадцать встреч", - такие слова вы найдете в повести "Профессия: иностранец".
Однако, визитов пятерки Багряка на Лубянку, где соавторы впервые познакомились с будущим своим героем Кононом Молодым, было только три. Роман с Комитетом внезапно оборвался.
И на том заботы Багряка о будущей повести кончились. Увы. Заказчик материала дал неожиданный для нас отбой (по решению, кажется, тогдашнего председателя Семичастного). Рассказ о разведчике отменялся. С нами вежливо распрощались. И попросили о визитах позабыть, как будто их вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно изъяли. Откуда взялись недостающие восемь встреч, без которых материала для
написания повести было явно мало? Что помогло через много лет появлению документальной (не выдуманной!) повести о человеке, чья профессия - иностранец?
Теперь слушайте дальше.
Конечно, после каждого визита, вернувшись домой, я хватал белоснежную бумагу и записывал то, что все мы слышали: наши вопросы, и ответы героя, и комментарии сопроводителей нашего героя, и даже краткие пояснения и реплики ведущего (которого я потом так и назвал в повести: "ведущий"). Памятью я не был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек для повести до обидного мало. Да и что толку от желания журналиста что-либо
писать, если сама тема - закрыта! Заказ из-за чего-то кокнулся, сломался. А Конон Трофимович представился мне (и всем нам) чрезвычайно интересным человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным (нет, не зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали материалом для художественного фильма "Мертвый сезон"; более того, Молодый был и консультантом фильма, и прототипом главного героя, но в титрах не упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связанной с отказом в написании повести, посвященной Молодому. Мы все поняли. Увы: рты наши были заперты, да и все равно материала, повторяю, не хватало. Будучи зачата, повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б не случай, самим Кононом Молодым придуманный и осуществленный.
Отсюда начинается настоящая история сбора материала о легендарной личности.

* * *
Через полтора года мне вдруг позвонил домой старый и добрый знакомый и замечательный режиссер-сценарист Леонид Данилович: Валерий, нет ли у вас случайно пары часов для приватной и приятной встречи с моим другом? Двух братьев Леонида и Евгения Аграновичей, которых в моей семье звали "почти однофамильцами" я знал и чтил; кстати, Евгений написал слова к песне из фильма "Истребители", в которой поется, что "любимый город может спать
спокойно и зеленеть..." Да, есть у меня "пара часов". Тогда ко мне!
Кого же я увидел в гостях у Леонида Даниловича? Господи: Конон Трофимович! Повод оказался достойным: Молодый, тряхнув стариной, написал пьесу и решил прочитать Аграновичу, а уж о приглашении меня в качестве эксперта по юридической части они между собой договорились. Пьеса посвящалась суду над шпионом Лонгсдейлом, то есть над Молодым в Лондоне и называлась: "Процесс". С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали вид,
что никогда прежде не видались. Детектив-с!
Расселись в кресла. Конон начал читать пьесу ровным и отстраненным голосом, лишенным эмоций, как обычно читают авторы, словно текст сочинен каким-то незнакомым человеком, рассказывающим о том, как его ставили к стенке и взводили курки для расстрела. Впечатление оглушающее. Впрочем, оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта история из другой оперы. Мы расстались с Молодым вполне профессионально и конспиративно, пожав руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о нашем
знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои роли словно по задуманному сценарию.
Главное другое: мы с Молодым сразу определили взаимную симпатию; моя к нему объяснялась журналистской профессией, а его ко мне так и осталась тайной по сей день. Читатель сам сочинит причину взаимопонимания. Перед расставанием я продиктовал Молодому (по его просьбе) свой домашний телефон (а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам "выйду на связь"). Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону Молодому остался год жизни?
Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был неузнаваемый, но я все понял. Мне было предложено "прибыть в одиннадцать тридцать пять" в Нескучный сад, "к вам подойдут". Ну что ж, я поехал, в парке ко мне действительно подошел человек в черных очках, в фетровом головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной шапкой, а именно "убором", надвинутом на глаза (специально для того, чтобы случайные прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию моего собеседника).
Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы, что он "тронулся", однако Конон Трофимович откровенно смеялся, даже не обращая внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем уме, просто решил немного вас развлечь да и себя тоже. Поднятый воротник его габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет "героя". То, что это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же не понял смысла "тайной вечери", происходящей днем.
(Позволю себе лирическое отступление, которое займет не много времени. В ту пору ни я, ни мои Багряки еще не знали о существовании суперлитератора Жерара де Вилье, написавшего около ста с лишним "шпионских" книг с проходным героем-агентом князем Малько Линге, а действие происходило всюду и, конечно, в России, но не во Франции. И Молодый тоже не знал, в чем я более чем уверен. Вспоминаю сегодня это по той причине, что нахожу что-то отдаленно
похожее на Багряка, тоже вынесшего своих персонажей за пределы родной России, да еще с "проходными" героями. Мода давным-давно зарождалась, как можно забывать Пуаро и Мегрэ?")
Итак, вскоре я сообразил (и не ошибся): собеседник играет со мной в разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки профессии? Около получаса мы прогуливались аллеями парка, уходили в глубину. Безлюдность, благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая сам с собой, а я редко вставлял вопросы, боясь задеть говорящего бестактностью своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа, а монолог человека, истосковавшегося по слушателю. Как уже было сказано, я ничего не записывал. Зато, вернувшись домой, хватался за авторучку, садился за бумажные листы (компьютеров тогда еще не было) и "переводил" память в строчки. Об очередной встрече мы договорились предварительно, раскланиваясь и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли за
ним "хвоста"?
Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодым, весьма примечательном. Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он, вы тоже не очень-то рассчитывайте на откровения профессионального разведчика: о, абсолютная искренность только у дураков. А мы, нелегалы, живем двумя или большим количеством биографий: официальной, легендой и реальной, я сам не знаю, какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем. Я спросил: почему вы избрали именно меня для откровений? Честно? - мне все равно, все вы мне едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни качеством собеседника. Помолчал и добавил: ладно, попробую сформулировать лучше и приличней, как обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что сосед по купе выйдет на какой-то станции, не спросив твоего имени и не сказав собственного. Вы мне просто "показались", извините за прямоту; сыграла роль
беседа у Аграновича. Вам обидно? Я профессиональный журналист, было ему в ответ, и у нас свои секреты и способы работы: привыкаем. Он погрустнел: руководство приостановило вашу работу, но я до сих пор не знаю, почему. Где и чем наследил? - языком, делом, мозгами? Мне по-человечески обидно и досадно. А то, что выбор мой пал на вас: судьба. И хитро рассмеялся. Вы - чему улыбаетесь? Мой шеф не знает о наших встречах и, надеюсь, так и останется в неведении; вас это страшит или увлекает? Я ответил откровенно: боюсь. Он спокойно заметил: правильно делаете. Мы простились.
В конечном итоге у меня дома образовалась пачка исписанных страничек с нетленным содержанием. Об этой папке и о встречах с Молодым я решительно никому не говорил: ни жене, ни Багряку, ни закадычным друзьям. Такое решение было продиктовано мне природной осторожностью и рассудительностью, я понимал, что у меня в руках мина с часовым механизмом, способная в любой момент "рвануть", причем, не по моей воле. Исключение сделал только для нового главного редактора "Комсомолки", сменившего Бориса Панкина. Отдав ему папку, перевязанную бантиком, я кратко сказал (мы были с ним знакомы давно, он начинал у нас замом): Лева, даю тебе на хранение свои журналистские записи, если хочешь, просмотри их, но большого удовольствия из-за моего почерка ты не получишь, тем более что там много символов, которые без меня трудно расшифровать. Я точно "просчитал" ситуацию. Лев сунул папку в один из своих многочисленных ящиков, не раскрыв ее, и забыл о ней на долгие годы,
пока я сам о папке не вспомнил. Бог меня простит, учтя время, в котором мы жили.
Вернусь, однако, к встречам с Молодым.
Главное: беседы были нам воистину всласть. И ему откровенничать, и мне услышать исповедь грешника. Правда, не ведаю, что испытывает священник, отпуская грехи, но что ощущает журналист, я теперь знал. Мне почему-то было очень горько и больно за моего собеседника: его душевное одиночество способно было любого потрясти. Нет нужды описывать процедуру и форму наших разговоров, все это по сути видно и узнается по самой повести. О самом
первом разговоре я все же скажу читателю. В нем Молодый изложил мне некие условия для будущих бесед. Прежде всего, сказал он, как и на Лубянке, ничего не записывать - раз. Второе: желательно (он употребил мягкий вариант запретительства) полностью доверять мне, независимо от того, правдиво ли звучат мои слова, аргументы и логика, это важно не столько мне, сколько вам и вашей публикации, если она будет. Поверьте, добавил после паузы, дав мне
переварить услышанное, я не буду лгать, но "наши порядки" специфичны, я знаю их лучше вас. И последнее: вы узнаете разные имена и цифры - как быть с этим? Отвечаю на незаданный вопрос: запоминайте и после расставания дуйте домой и записывайте. Ошибетесь? - не беда, это не страшно, наша работа не математические или физические формулы, наша наука бытовая, в ней важен принцип, а не скрупулезность. Напутаете в цифрах? - на пользу. Назовете Иванова Сидоровым? - они и так останутся живы и себя все равно узнают, зато
прицепиться к ним никто не сумеет. Вы все поняли? Понял, сказал я, например, фамилию вашего миллионера я услышал с буквой "с", можно писать, как я слышу или как на самом деле? Он сказал: повторите вопрос. Я ответил: "Лансдейл" или "ЛонГсдейл"? Лишь бы в печь полез - полная вам свобода. Позвольте, тихо воскликнул я (если уместно восклицать шепотом), я буду писать "документальную" повесть, а придумать каждый лучше меня умеет! Вы очень
интересный человек, улыбнулся Молодый, у вас как раз и получится больше документальности, чем у рисующих с натуры художников-реалистов, одно примитивное вранье. Лично я предпочитаю Шагала и Пикассо, самых ярких документалистов, по крайней мере, для моей родной профессии, Вы понимаете меня и наши профессиональные мозги и психологию? Вот об этом и пишите. Если у вас получится.
Забегая вперед и угадывая вопрос читателя, скажу сразу: в повести не слепок, не маска, которые делают скульпторы, лепя живую натуру. В процессе бесед я сделал самое существенное для литератора открытие: мой герой никогда и никому не говорил и не скажет п р а в д ы о своей профессии, о себе и о своем прошлом. Он - терра инкогнита, творческий человек, живописно рисующий собственную судьбу. Отсюда я принял ответственное решение: если он видит
себя таким, я либо волен изобразить героя, как он мне представляется, независимо от истины, то есть сыграть в его игру, либо оставить себе право и свободу отказаться. Простор для фантазии и действий, приближенных к реальности, пока мне пришелся по душе и по силам. Разве не так писали классики (которым я в подметки не гожусь!) свои замечательные повести, "переворачивая" прототипы по собственному представлению.
Таков должен быть по моему мнению "детектор правды", то есть закон повествования. Позже я еще расскажу читателю, какие эпизоды придумал и домыслил к рассказанному моим героем, буквально влезая в его психологию и в состояние, как если бы сам был Кононом Молодым. Самое поразительное заключается в том, что много времени спустя, когда уже была опубликована повесть, на читателя хлынул поток воспоминаний о Молодом: бывшие его коллеги
или едва с ним знакомые люди стали лихо цитировать придуманные мною эпизоды и истории, как рассказанные им самим Кононом Трофимовичем. Это были публикации под видом откровений Молодого в минуты расслабленности, да еще снабженные пошлыми "дамскими" подробностми о победах разведчика вовсе не на том фронте. Обижаться? Качать права? Пустое это дело. Правда, одному из "очевидцев", не удержавшись, позвонил домой: вы можете показать мне, если не возражаете, записи рассказов Молодого, сделанные вами лично? Конечно, было в ответ, я сейчас поищу в архивах (!) и тут же отзвоню вам. До сих пор жду звонка, десять лет миновали. Бог им судья. И они лгали читателю, но и я не безгрешен перед вами, домысливая и "обогащая" своего героя по моему подобию и по здравому смыслу; разница была лишь в том, что я цитировал себя, а они - пользовались вторичным сочинительством (как жевать уже пережеванное). Ложь, сопутствующая жизни и судьбе профессионального разведчика. Суета сует.

* * *
Многие разведчики, будучи людьми достойными и честными, чаще не реальную жизнь проживали, а легенду, кем-то сочиненную или собственного производства. Именно это важное открытие я сделал для себя, садясь писать документальную повесть о великом и несчастном своем герое. И это произошло, - когда, как вы думаете, - через год после ухода Молодого из жизни? Нет: через пятнадцать. Именно пятнадцать лет написанная повесть "Профессия: иностранец" терпеливо выжидала своего часа, спрятанная не только от постороннего глаза, но даже от самого своего автора, то есть - от меня.
Но обо всем этом чуть позже, а пока о криминальной истории, лично со мной происшедшей. Долго раздумывал, стоит ли ворошить прошлое, если семнадцать лет я молчал, полагая самооправдательное повествование делом, лежащем на уровне, которое ниже собственного достоинства. И решил - пора: детектор правды! Тем более что моя личная история сыграла важную роль в рождении повести. На всю эту ситуацию я дал предвиденную реакцию, заработав инфаркт, называемый трансмуральным. В реанимацию мой старшенький передал записку:
"Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради. Вспоминай одно хорошее, только хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все минует. Главное - держись, братишка. Целую тебя, Толя".
Удержусь в рамках приличия и без сведения счетов, весьма кратко: образовалось окно из двухлетней невозможности публиковаться. Многие литераторы переживали вынужденное молчание по разнообразным причинам: личным (болезнь, интриги, семейные невзгоды), политическим, творческим и даже криминальным. Выбираю последнее вкупе с интригой. Подробностей не ждите по банальной причине: противно прежде всего мне, да и читателю тоже. Дотошному из таковых не сложно докопаться до истоков, а уж затем разочароваться: не будет там ни попытки "уйти" за кордон, ни убийства, ни конфликта с главным редактором, ни цензурного прокола в газетном материале, ни уголовного суда. Сплошная и "нормальная" для тех времен муть и глупость. А всем шептунам, сплетникам, торжествующим (и логику утратившим) напомню Сенеку: "Смерть иногда бывает карой, чаще - даром, а для многих - милостью".
Таким способом я сохраняю ситуацию туманной в типичном варианте, связанном с тематикой: какая ж может быть повесть о разведчике без тайны, даже на ровном месте? Итак, образовалось творческое окно, которое я обязан был заполнить работой в стол. Так часто случалось с российскими литераторами: ситуация, бывавшая и до революции, и много позже, и сегодня не в диковинку. Можешь не писать - не пиши, а если не можешь не писать? -
регулярно "царапай" для тренировки пера и мозгов. Усохнешь на корню.
Год тогда стоял 1982-й. В тот год умер Брежнев, пришел стоящий первым у его гроба, а после него второй, тоже первым стоящий у гроба второго, за ним третий, первым стоящий у гроба третьего. Алгебры не было, жили арифметикой: раз, два, три, четыре. Для развития моего сюжета важно то, что исчез с политического поля Семичастный, много лет назад тормознувший материал о Кононе Молодом. Я тут же понял: можно рискнуть и написать повесть! Но: материал был у нашего бывшего главного "Комсомолки", который давно
перебрался замом главного "Литгазеты". Тогда я собрал Багряков, во всем им признался, и Ярослав взял на себя обязанность заполучить заветную папочку. Задача осложнялась тем, что Лева Корнешов неожиданно стал писать в соавторстве с кем-то шпионские рассказы (ничего себе - совпадение!), а - вдруг?! Представьте себе, Слава Голованов без усилия добыл папку с бантиком, девственно сохранившуюся в новом ящике другого кабинета и другого здания: наш Лев спокойно вручил Ярославу клад, даже не развязав бантика: не в том дело, что он не воспользовался чужим материалом, такого мы даже предположить не могли, он уберегся от соблазна, что очень важно знать про себя творческому и честному человеку. Кстати, много времени спустя, когда Лев уже работал главным еженедельника "Неделя" (7 ноября 1988 г.), с его подачи спецкор газеты взял у меня интервью, в котором удалось впервые и всего
однажды публично рассказать о моих тайных встречах с Молодым.
Не придумаешь!
Вскоре я уехал в Дом творчества писателей "Внуково", где в ту пору жил и работал. Это место стало для меня убежищем, разумеется, не от правоохранительных органов, а от безделия и во имя душевного самосохранения. Там я и начал писать Багрякскую "Фирму приключений", за месяц ее "прикончив". Без перерыва перешел на "Профессию: иностранец". Дело пошло
резво и ладно: через два с половиной месяца явилось на свет нечто, пока еще не имеющее названия; имя повести родилось позже, когда рукопись была отправлена редактором "Знамени" Григорием Баклановым в набор. Думаете, это случилось сразу и просто? Не тут-то было! Так начинается новая эпопея, связанная с публикацией вышеупомянутой работы.
Первое и печальное, о чем я должен вам сказать: Конона Трофимовича уже не было на свете. Я оказался единственным обладателем бесценных рассказов легендарного человека, о чем забывать мы с вами не можем. Своеобразное завещание Молодого, невольно (или вольно) меня избравшего на роль исполнителя своего последнего желания, меня и смущало и обязывало: уже не материал, а готовая повесть лежала передо мной, за которую я в ответе перед нынешним обществом и перед будущим. Я отчетливо понимал, что в условиях
начавшейся перестройки никакое "ведомство", никакой издатель пока еще не позволят мне обнародовать готовую рукопись. Прежде всего следовало ее сохранить! Мог я, конечно, спрятать повесть, да так, чтобы самому было ее трудно найти, и не позволять о ней думать. Но как?
Один экземпляр я отдал на хранение кинорежиссеру Алексею Герману. Повесть ушла к нему, как в несгораемый сейф, а под моей черепушкой уже зашевелился маленький гнусненький червячок тайной надежды: когда-нибудь Алексей, прочитав повесть, захочет делать документально-художественный фильм. Какая точная могла бы родиться у нестандартного и, если угодно, гениального Германа картина о Лонгсдейле-Молодом! Увы, грезы не сбылись, не прошел мой
номер. Алексей Юрьевич, думаю, даже не читал, а разве что пролистал первые странички повести и не "заболел" моим сюжетом. Правда, примерно на ту же тему снял позже пронзительную "Хрусталев, машину!". Но за целостность рукописи я был спокоен.
После этого я решился: приехал к Диме Биленкину и положил ему на стол рукопись (третий экземпляр засунул во Внуково под кровать: конспиратор!). Диму попросил пустить вкруговую по Багрякам. Повесть называл тогда вычурно: "Прометей ХХ века". (Сам в ужасе сейчас: ну и вкус!) Что ты таинственно подкладываешь мне? - спросил Дима. Это Багряк, ответил я. Через сутки Дима позвонил мне: я не вижу Багряка, а вижу тебя, причем, не понимаю, откуда ты взял материал для прекрасной работы, что ты

[Drankel]

После этого я решился: приехал к Диме Биленкину и положил ему на стол рукопись (третий экземпляр засунул во Внуково под кровать: конспиратор!). Диму попросил пустить вкруговую по Багрякам. Повесть называл тогда вычурно: "Прометей ХХ века". (Сам в ужасе сейчас: ну и вкус!) Что ты таинственно подкладываешь мне? - спросил Дима. Это Багряк, ответил я. Через сутки Дима позвонил мне: я не вижу Багряка, а вижу тебя, причем, не понимаю, откуда ты взял материал для прекрасной работы, что ты хочешь? Благословения на подпись, ответил я: именем Багряка обозначить автора повести. Когда все прочитали, собрали консилиум. Мои коллеги, увидев автором П.Багряка, не выразили удивления. Кто будет печатать, ты сможешь сам получить визу Комитета, учитывая твою ситуацию? Работа вам нравится, спросил я. Ничего, ответил Ярослав, название зачем библейское? Вмешался Дима: будет вам
разыгрывать Валеру! Повесть получилась замечательная, но как он сумел написать ее на куцем материале (единственный, кто вспомнил о давних визитах нашей пятерки на Лубянку), я просто не понимаю. Витя Комар добавил: время публикации и вправду ХХI век, в нашем не пойдет, к тому же здесь менее четырех печатных листов. Два с половинкой, заметил профессионально Славка. Володя Губарев, до сего момента загадочно молчавший, сказал: я найду издателя и получу визу. Возражения против авторства Вали не имею, повесть по теме не Багрякская. Дима немедленно согласился: она и по стилистике не наша, а Валеркина. Лады? - подвел итог обсуждению Вовка Губарев.
Ему я и вручил экземпляр.
Одного до сих пор не понимаю: зачем? На что надеялся? По дороге, на лестнице мы всегда умны, рассудительны, полны оптимизма.
Это было в 1984-м. Ближайшие два года Володя Губарев от ответов на мои вопросы о судьбе повести уходил: в пресс-центре Комитета спецкомиссия разбирается. Есть сомнения? Нет, я не знаю: молчат, работая кропотливо, проверяя каждое слово, запятую в рукописи, и в какой степени повесть соответствует действительности и целесообразности. Моя работа о космосе
лежала два месяца. Но не год! - воскликнул я; может, дашь телефончик, я с ним поговорю? Тебе не стоит вмешиваться в "процесс". В своем деле они доки-академики. Все.
Сразу скажу: мои Багрячки отнеслись к моей личной и непростой драме максимально лояльно, с сочувствием, но публичности в защите меня и моей чести избежали. Это сделали Александр Борин и Аркадий Ваксберг, работая не со мной в "Комсомолке", и не являясь моими соавторами по Багряку, а трудясь в "Литературной газете": рванули на себе тельняшки и рискнули громко сказать, как и могли бы сделать коллеги-друзья. Глаза Багрячков смотрели мимо моих
глаз (кроме благородного Димы Биленкина). Впрочем, я далек от упреков. Просто узы, творчески связывающие Багряков, оказались по-человечески не такими, как могли быть. Прочности не хватило. Однако, ни о каких претензий к единоверцам по творческому процессу даже речи быть не может у меня. Для оправдания всегда требовалось умение человека говорить кратко в изложении мотивов: верю! А вот для обвинения можно и без доказательств обойтись и без экономии времени, а только одним качеством управиться: многословием; простым
Станиславским "не верю" в жизни не получается, жизнь не театральная сцена, здесь нужны глаза в глаза.
Тем не менее, я признателен именно Багряку, который фактом своего существования позволил мне не прервать дыхания, сохранить возможность писать и даже публиковаться (правда, не под своим именем, а под Багрякским).
Кстати, в нашем содружестве никогда не было бытовых ссор (кроме творческих), и "мальчишники" мы устраивали, пока был Дима, а после него довольно скоро иссякли. Сначала ушли темы, потом уплыла фантазия и поубавились силы: возраст. Дети выросли, пошли внуки. Правильно ответил однажды на мой вопрос профессор Вотчал (почему мне, еще не старому человеку, скучно жить?): происходит нормальный процесс умирания организма, но только не надо
грустить, мой молодой друг.
Как нам, Багрякам, не грустить, если мы становились разными, что сразу ощутили эту зловредную разность? Не о деньгах речь, не о должностях, даже не о здоровье: интересы появились несостыкованные, несовместимые. Примеры приводить нет резона, доказывать - тоже. Посмотрите на наше общество, в котором мы живем, и найдете все доказательства и смысл в моих словах. Багряк не подал в суд на развод, остался как если бы в "гражданском браке": хочешь - живи вместе, хочется разбежаться по разным квартирам - беги. Понятно, о чем я говорю? Мы хорошо поняли: больше никогда мы не сварим одну кашу на всех.
И все же, и все же...

* * *
Между тем эта странная блокада наконец была прорвана.
Я постепенно начал публиковаться во многих газетах, уже официально работал в "Огоньке", часто печатался с большими и заметными статьями. К этому моменту Багряк, как выше было сказано, тихо растаял на наших глазах, словно ледышка. Больше мы ни разу не собирались, последний раз увиделись на похоронах и на поминках Димы Биленкина. Комар и Слава отмалчивались, если я заговаривал о повести "Профессия: иностранец".
Через два года (в 86-м) я по-партизански отнес рукопись Грише Бакланову в "Знамя". Через неделю "главный" журнала официально обратился в пресс-центр Госбезопасности, и тут неожиданно выяснилось, что там для меня приготовлен "подарочек" от моего соавтора по Багряку.
Предварительно меня пригласил к себе на Лубянку руководитель пресс-центра Владимир Сергеевич Струнин, чтобы сделать несколько поправок по тексту, да и то в виде предложения. Сидели мы в кабинете в креслах, нам подали бутерброды, чай, если угодно - кофе в специальных маленьких чашечках (вам с сахаром? - вот кусочки, каждый завернут в бумажку, как в поездах дальнего "плавания"). На столе у Струнина я увидел рукопись, пришедшую из журнала, а "Губаревского" варианта не заметил и даже спрашивать не стал. Захотел бы Владимир Сергеевич, сам бы сказал: вот, мол, еще раз вас почитали. Нет, ни слова: повесть была здесь свежевыпеченной. Как принято "там" (наверное), начал Струнин разговор с погоды, с семьи, со здоровья, а уж затем аккуратно - к делу. От имени руководства - общая благодарность за отличное исполнение работы. Если вы не возражаете, сказал полковник Струнин (тогда же я обратил внимание на то, что все высокопоставленные кагэбешные чиновники, как один,
полковники, даже если они и генералы, и общаются с окружающими, говорят о себе не "я", а непременно "мы"), попросим вас, прежде всего, избегите, пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой "шпион" и "нелегал", в нашем ведомстве за границей работают только "разведчики"; я не возразил. Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели,
как я написал, "джентльмены"), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против, назовите их "коллегами", хотя все они, как вы понимаете, истинно джентльмены. Я понимал. Даже то, что сотрудники пресс-центра, дотошно рукопись проверяющие на "точность и целесообразность", читали ее по диагонали. У меня было в тексте написано, так я специально "проверял" их: Конон Трофимович Молодый родился и вырос... (и шел московский "точный"
адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы о моих "проверках" на грани фола еще поговорим). Возможно, они нарочно хотели обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то есть дать "дезу"; а - зачем? Больше того: неужели я сам выполняю чей-то специальный заказ, являясь рупором или слепо-глуховатым орудием в руках
нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же "тайнах" все того же "двора"? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык! В самом конце полуторачасовой беседы Владимир Сергеевич открыл в моем присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и буднично шлепнул по первой странице повести. И - все!?
Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне Владимир Сергеевич, сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением пресс-центра Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную правку? - отлично зная болезненный зуд, амбициозность и страсть к вкусовой правке любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, - ответил Струнин, - вы же
помните: "казнить нельзя помиловать"? Так и в нашем деле: отныне ваш текст неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.
И мы пожали друг другу руки.
Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи Губарева, хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало быть, у Володи ее не держали?) Действительно, с каким смыслом? Возможно, сработал "испорченный телефон": одни были уверены, что еще не созрело время для публикации "такой" повести, а другие хотели, чтобы когда-нибудь я сам обо всех перипетиях "ведомства" рассказал читателю? Ну что ж, вот и
рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только отечественной и "родной") является великая и мудрая формула, изложенная в Коране, переадресованная мною из будущего времени в прошлое: "Все было так, как должно быть, даже если это было наоборот"? Поверить, что они вообще не работали над рукописью, не могу и не верю в злонамеренность ведомства и своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом узнав,
что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией) набрана в журнале "Знамя", в одно прекрасное утро позвонил мне домой с предложением целый кусок (он сказал "кусище" на полосу) опубликовать в виде рекламы "знаменского" варианта в его "Правде".
Я был в смятении.
К этому времени выяснилось, что после скоропостижной кончины Конона Трофимовича я оказался единственным обладателем бесценных воспоминаний легендарного человека. Получилось, что можно расценивать это как неожиданное избрание Молодым меня на роль исполнителя его последней воли. Я тогда же понял: никакое "ведомство" не позволит случайной "журналюге" обнародовать рукопись чужого для них автора. Помню, я даже обиделся на самого себя, как на человека из не "их" круга. А как я мог им стать, тем более с моим языком, наивностью и происхождением. Справедливости ради, скажу: уходя от жестокой и зловредной цензуры, я всегда знал, что на шаг вправо или шаг влево они отвечают мгновенной реакцией, стреляя на поражение. И все же "бежал их" (как говорили в старину), то есть публиковал материалы острые и брался за вес для себя непосильный. И "брал на грудь", пользуясь способом единственно точным:
идти с этой публикой только "на вы", не юля и не вибрируя. Терпеть не мог фиги в кармане, но уж пользоваться эзоповым языком мне сам Бог велел: читатель, к счастью, умный и всевидящий.
Возвращаясь к рукописи, прежде всего вспомню добрым словом Бакланова, рискнувшего взять тяжкий вес с моей груди и толкнувшего вверх, напрямую обратившись в ведомство, а не к "родному" цензору: добился-таки визы в КГБ. Именно Гриша смело сработал, точно оценив общую политическую ситуацию в стране, начавшуюся "перестройку": возразить ему никто не решился. Начался 87-й год. Публикация о миллионере Гордоне Лонгсдейле, английском сэре,
оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой ласточкой, перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между запретами цензуры и живым интересом многочисленных читателей.
Первыми были и "огоньковцы", опубликовавшие отрывок повести, да еще с подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил у Бакланова право и возможность провести с "Профессией..." первую брачную ночь. В родном "Огоньке" дал отрывок (естественно, сославшись на любезное разрешение "Знамени"), назвав его "Анфас и профиль Конона Молодыя" (август 1988-й). Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма "Мертвый сезон"), а на второй впервые были представлены читателю три (чуть
не сказал богатыря, хотя близок к истине) легендарных разведчика экстракласса: Рудольф Абель, Конон Молодый и... "их коллега" (по мысли редакции - человек, лицо которого "пока" нельзя открывать широкой публике, он действующий и находится сейчас в самом логове). Вот передо мной эти фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в Москве и работающий в аппарате госбезопасности. Изобретение "огоньковцев": никто не знает какого-то "Ашота", зато контуры на фотографии дают материалу особый шарм: человек "там", мы его помним и за его судьбу опасаемся. Толпа за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой вылетел из бутылки.
Помню, сижу у замглавного Льва Гущина, входит Коротич: благодарю за достойный материал, Валерий (цитирую по памяти и по смыслу), вы хорошо сработали. (На людях мы были с главным на "вы", наедине на "ты": Виталий и Валерий, так сложилось.)
Вместе выходим из кабинета Льва, и в коридоре, хитро улыбнувшись, Коротич шепотом: у тебя какое звание, если не секрет? Я совершенно серьезно и тоже шепотом: полковник, но платят маловато, вот видишь, приходится подрабатывать халтурой, только никому не говори.
Расходимся, Виталий уверен, что мы совершили выгодную сделку: удачно продали-купили государственную тайну. Через день: приветствую, господин полковник! - Здравия желаю, господин майор, а меня поздравь! - Ну да? - Вчера за публикацию в "Огоньке" представлен к генералу. - Прими поздравления, генерал! - Служу журналу!
Две "физии": лукавая и серьезная, и обе не знают, чья рожа придуривается, а чья в простодушной радости. Впрочем, я истину знаю, Коротич вряд ли будет ее знать и торговать ею, как иностранными презервативами: чужой тайной-лажей. Где-то скажет не без удовольствия: у меня в штате сотрудников "оттуда" человек... десять! Не лыком шиты. Я каждого в лицо знаю: раскусил.
В качестве анекдота доложу читателю, что и Коротич посягнул на текст, желая поправить что-то пустяковое уже в гранках; я, конечно, не возразил, сделав скорбную физиономию, и заметил апропо: Виталий Алексеевич, вам придется звонить "им" в пресс-центр, вот телефончик. "Раскусивший" всех, звонить все же не решился, испытывая генетический страх перед гэбешниками и позабыв о новых временах с Горбачевым, идущим впереди со знаменем перестройки в руках.
Затем началось победное шествие повести по издательствам. Лидеры и сотрудники демократических журналов и газет вдруг, как зацепившись за что-то по дороге к публикации, вставали во фрунт: фантастика. Никогда прежде и никогда позже я не имел такой зеленой улицы, пока многочисленные редакторы публиковали "Профессию...". За шесть месяцев повесть вышла в восьми сборниках восьми издательств, отдельной книжечкой огоньковской библиотечки. Вскоре появилось, казалось бы, реальное предложение: делать сценарий.
Режиссер (не буду называть фамилии, ни оправдаться он не может, ни обвинить кого-то не сумеет) имел неприятности: проявил инициативу с предложением и с идеей документально-художественного фильма. У нас как-то странно складывается судьба известных и справедливых крылатых выражений. "Инициатива наказуема", и ставят точку. Рано! Инициатива наказуема "исполнением": вот теперь - точка. Предложил мне писать сценарий, где-то получил денежный аванс, взбаламутил спонсоров, потом из-за чего-то скис. Я даже не знаю истинных причин ухода в тень энергичной личности. Лег на дно. Возможно, здоровье? После его смерти уже ничего не узнаю.
Исключение составляет лишь главный "Знамени" Григорий Бакланов, пробивший брешь в гэбешных службах и ставший воистину отцом моей повести.

* * *
Теперь перейду к конкретным примерам дезинформации, невольным автором которых был ваш покорный слуга. Начну с элементарного: в повести я написал, что Конон Молодый родился, вырос в Москве на Русаковской улице в доме 2/1, в 61-й квартире пятиэтажки - прямо напротив кинотеатра "Шторм". Между тем, в этой квартире того же дома жила моя семья: мама, папа, старший Толя и младшенький я, а Конон Трофимович никогда там не был. Об этом не только мне известно, но и "ведомству", я уж не говорю о родственниках моего героя.
Дотошная и хитроумная проверка, устроенная "спецкомиссией", с треском провалилась: то ли и комиссии вообще не было, либо перед ней стояла прямо противоположная задача (что я и говорил выше), зато в бдительности родных разведчика я убедился сразу, как только вышел "Огонек". Первым прислала мне письмо (а не жалобу в ведомство!) родная сестра Конона - Наталья Трофимовна Молодая. Я немедленно позвонил по номеру, указанном в письме, и услышал мягкий интеллигентный голос, обладателем которого была женщина, первым делом
сказавшая, что искренно благодарна мне за повесть и за все доброе, сказанное о брате. Конечно, "вкрались ошибочки": родился Конон и жил он не на Русаковской улице, а в Мертвом переулке, который потом был переименован в Островский. Вы еще написали, что его (и мои) родители были: мама - врач, отец - ученый. Нет, в этом нет ошибки: папа был химиком, а не "ученым". Я терпеливо выслушал, не перебивая, а когда кратко рассказал, что ни от кого я
биографических сведений о Кононе официально не получал, даже от него самого не успел, а предположил, исходя из его манер и абриса героя, да еще "экзаменовал" ведомство, Наталья Трофимовна, добрая душа, сразу все поняв, недоразумения "сняла" и мне все простила. Кстати, она еще поправила автора: годом рождения Конона я назвал в повести 1924-й, сделав примитивный подсчет; если в начале войны четырнадцатилетний Молодый (как я понял его) в качестве партизана попадает в руки абверовца (41-й минус 14) делает его рожденным в
1924; нет, поправляет меня сестра: Конон родился в 1922 году и попал к немцам в руки шестнадцатилетним. Досадная ошибка, но кто виноват (позвольте спросить), если я, не имея так называемого "допуска", был лишен права знакомиться с архивом госбезопасности, да еще в
период тотальной секретности. Согласитесь со мной: то, что для родной сестры Молодыя казалось "досадной" ошибкой, то было на руку внешней разведке, и я даже не знаю кому еще: в какой сфере какого государства-ведомства - спецу ли в родной стране или в зарубежье, обывателю - и там, и здесь? Вообще "блошками" (как неприятно мне говорить так об ошибках, имея в виду жизнь и судьбу легендарного человека), тем более что автор не намерен и никогда не
желал случайно или специально заниматься дезинформацией кого-либо.
Не сомневаюсь в том, что читатель, прочитав мой "детектор правды" до самого конца и узнав все остальное, подумает про меня: автор, конечно, смелый человек или отменный фантазер, но зачем же до такой степени? Кому она была нужна, эта "деза": читателю, американцам или англичанам, на гражданина которой (на бизнесмена-шпиона Винна) был обменен Конон Трофимович? И какой смысл в дезинформации, если повесть вышла в свет спустя пятнадцать лет после описанных в ней событий? Тут я, хоть ставьте меня к стене, ничего не пойму, да и сам никогда не узнаю: поднимаю руки вверх. Неужели на подобных папках архива, хранящихся в госбезопасности, стоит гриф: "хранить вечно"?
Не сумею отказываться от предположения: то ли в нашем пресс-центре посмеиваются надо мной, то ли серьезничают, оставляя в моей повести "огрехи" автора (вы еще узнаете потом, "какие"!), или уверены, что все они т а м лопухи, похожие на автора (а не наоборот?); может, все эти мелочи лабуда, точные данные о дате и месте рождения разведчика давно уже отработанный пар, которым сегодня даже сенокосилку не запустить? И уж совсем точно они
уверены, что наш родной читатель не сумеет распознать, где автор говорит правду, где озорничает, где берет доверчивого читателя "на понт", а где допускает в документальной повести вольности в расчете на то, что до крошки слопают?
Обидно.
(Делаю вставку, дабы читатель, готовя себя к переходу к более серьезным примерам, ощутил атмосферу тех лет, трагически повлиявших на судьбу Конона Молодыя. Еще раз вернусь к письму Натальи Трофимовны. В нем нахожу такой пассаж: не знаю, вы ли были соавтором пьесы "Процесс", написанной "Конончиком", или ваш брат? Братья Аграновские, говорю в ответ, соавторами не были, но предполагаю, что им был Леонид Агранович. Какова же судьба пьесы, - спрашивает меня? Оказывается, ее поставили после прочтения у Аграновича в театре Красной Армии (помните, читатель?) и вскоре сняли с репертуара по "цензурным соображениям". Это я тут же выяснил у Леонида Даниловича, ему позвонив. Сказал сестре Конона Трофимовича, в ответ же: а знаете ли вы, что инициатором написания пьесы и даже вашей повести был не Конон, а Комитет госбезопасности; не отсюда ли и судьба их оказалась одинаковой? Все сходилось: пьеса и наши "посиделки" в Комитете имеют единую
причину: секретов они нам не открывали, "зато" Конон Молодый стал неугоден начальству из-за самостоятельности и независимости своих суждений. Стало быть, пришло время легализовать легендарного разведчика, и так же это время ушло. Меня как током ударило: Господи, наши "тайные" беседы в Нескучном саду тоже могли быть организованы по желанию или даже по приказу всесильного ведомства! Я такая же кукла, какой был мой герой, но на чьем крючке мы
сидели, кто повелевал нами в ту пору, как сегодня водят великими мира сего всевозможные безымянные и только угадываемые господа-кукловодчики? Напомню вам великие четыре строки, сочиненные на спор (на том пиру гениев я не был, пересказываю с чужих слов) с Вознесенским, Евтушенко и Рожденственским (под столом сидя с задачей за пятнадцать секунд сочинить нечто, имеющее "смысл"); бутылку коньяка выиграл замечательный поэт Николай Глазков: "Я на мир взираю из-под столика: век двадцатый - век необычайный; чем он интересней для историка, тем для современника печальней".)
Вопросы есть?
Перехожу к фактам более серьезным, чем вами уже узнанные. В них проколы не ведут к трагедиям или к беде. Итак, ситуация до сих пор вызывающая у меня недоумение. Боюсь, читатель тоже не сумеет сохранить выражение своего лица бесстрастным. Закончу "ягодками", начну с "цветочков".
Есть в повести момент, связанный с таким спичем ведущего (процитирую для точности): "...дело в том, что Лонгсдейл на разных этапах своей деятельности мог сталкиваться с американскими разведчиками, имена которых, чаще всего вымышленные (на этом месте я ставлю для нынешнего своего читателя знак "!" В.А.), а потому имеющие значение кличек, я сейчас представлю с краткими характеристиками. Это и вам будет небесполезно в повести для большей ее достоверности, и нам, как говорится, не вредно..."
Помню, в руке моей оказался листочек с именами-фамилиями-кличками, рукописно исполненными: с десяток американцев. Иные из разведшколы в Бедвергсгофене (ФРГ), а кто-то из резидентуры США в Йокогаме (Япония). То ли забыли они об этом листочке, или нарочно оставили, но факт остается фактом: работая над повестью, я самолично расширил список до шестнадцати и еще раскрасил имеющиеся подробностями, которых не было. В итоге написал "Приложение № 9" (из архива Центра), пропорционально разложил по адресам:
одних "прописал" в Японии, других - в Германии. Фамилии брал из подвернувшейся под руку газетки, а клички придумать вовсе просто: Сал, Рено, Гленн, Майк, Тони, "Стив (он же Стивенсон, он же Джим Пеллер, он же Роланд Отто Болленбах - 1920 года рождения, уроженец штата Оклахома)". И своими собственными руками да еще крохотной фантазией с явным желанием прибавить полупустым и плоским людям хоть немного того, что зовется харизмой, явно под влиянием Юлиана Семенова, с которым был знаком (мы даже дружили в период, когда он писал бессмертные "Семнадцать мгновений весны"); количество американских агентов уверенно увеличил до шестнадцати единиц сверх предложенных "ведущим", в реальности которых, кстати, я тоже не был уверен. Спрошу вас сегодня: убедительно звучит текст, когда вы просматривали "Приложение номер 9"? Напомню читателю фрагменты описания любой парочки из "моих" агентов (цитирую по книге): "Алексей" - лейтенант американской армии,
1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые (мать русская). Молчалив. Пьет мало. Увлекается женщинами, независимо от их национальности, даже немками и еврейками. Занят преподаванием гимнастики и дзюдо. Одновременно заведует экипировкой курсантов школы". "Джонни Муоллер" (он же Антон Алексеевский) - 35 лет, русский. Среднего роста, плечистый, плотный. Лицо круглое. Брюнет. Волосы густые, длинные, зачесаны назад. Глаза карие, нос
прямой. Усы коротко подстрижены. Немного рисует, хотя и дальтоник. Пишет стихи. Откликается на кличку "Лирик". Работает специалистом русского быта, преподает взрывное устройство и радиотехнику". Правда ли, что здесь не хватает: "характер нордический"? Со стороны пресс-центра мой "документальный" список не получил ни поправки, ни одного замечания: мои "кадры" прошли, как по маслу. Надеюсь, дело не в "деловом" цинизме ведомства, которое мало чем
отличалось от моего "творческого". Буду благороден: в описании "реальности" тех времен пресс-центровцы исходили, как кажется мне, не из охраны настоящей секретности, сколь заботились о сохранности ауры, атмосферы, типичности. Воистину: только градусами разнятся наши методы, то есть крепостью алкогольного напитка, но суть одна: сокрыть истину. Правда, их список по сравнению с моим мал, да и красками чуть бледнее. Впрочем, кому как
покажется; не мы ценители описанного и былого, и не нам знать, что устойчиво в человеческой памяти, а что мимолетно.
Мечты, мечты, где ваша сладость...

* * *
Продолжим перечисление загадок, которые осторожно называю "странными", поскольку я сам их сконструировал, надев на себя собственное представление о жизни и коллизиях настоящих нелегалов. Представить себя не в своей, а в чужой шкуре (или маске) - можно, но: не дай Бог! В повести действует человек, которого я долго называл "полковником А.". Если не забыл мой читатель, кратко напомню: первая встреча с ним произошла в ту пору, когда я еще был в составе Багряка, а он сидел в свите Конона Молодыя под именем Варлама Афанасьевича и давал по ходу беседы фактические справки о внешности и деталях какого-то здания в Германии (в ответ на нашу просьбу познакомить нас с кем-то из крупных разведчиков), а затем со странным кульбитом вдруг из "полковника А." превратился в Рудольфа Ивановича Абеля. На сей раз Конон был уже сбоку от нас, как прежде сиживал Варлаам, а тот - в центре стола: точно визави. Томить читателя секретами полишинеля смысла уже нет: и повесть прочитана, тем более что не в этой "конфигурации" Комитета суть дела. Суть в том, что когда я, уже сочиняя сюжеты повести, ощутил необъяснимую потребность (может быть, чутье) осуществить возникшую идею: соединить трех человек в одно лицо, имя которого придумывать не стал. Назвал его ясно и
просто: немецкий абверовец, в руки которого в Гродно попал молоденький партизанчик Конон Молодый с грубо сделанными фальшивыми документами. А что? - легкомысленно подумал я, не могло ли такое случиться в реальной жизни, которая и не такие невероятности преподносит людям. И еще несколько слов, чтобы освежить память читателя: абверовец-полковник вдруг отпустил Конона, сильным пинком кованным каблуком сапога под зад и вышвырнул его из своего кабинета и с высокого крыльца, чудесным образом спасая жизнь юноши; этот удар мой герой всю жизнь ощущал (так казалось мне), и копчик его, как верная собачонка, увидев "чужого", начинал ныть, возвращая память к эпизоду в Гродно.
Так вот: через многие годы Конон Трофимович увиделся, наконец, при первой встрече в Вашингтоне со своим резидентом по США и Северной Америке. Не обессудьте, читатель, я вновь верну вас к цитате, а уж затем во всем признаюсь, чтобы дать себе и вам пищу для размышлений. Итак:
"... Было точно указанное время. Несмотря на то, что наш век не каменный, а кибернетически-атомный, и людей, которым нужно обнаружить друг друга в толпе, могут снабдить, я думаю, какими-нибудь локаторами на компьютерной основе, техника взаимного обнаружения оставалась у разведчиков на примитивном, но как говорится, весьма гарантированном уровне минувших столетий. Так, сэр Гордон Лонгсдейл зажал сигарету в правом углу рта, а резидент, наоборот, в левом, и оба они, как было условлено, постукивали
стеками свои левые сапоги, а в петлицах смокингов воткнули булавки один с красной, другой с зеленой головками... Еще издали Лонгсдейл приподнял котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на его лицо и замер с онемевшей физиономией: перед ним был немецкий полковник абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он, у Конона Молодыя заныл копчик..."
Прерываю цитату, чтобы перейти к финалу эпизода, вам известному, если вы читали повесть, если помните ключевую сентенцию: "Мне остается добавить к сказанному, что абверовцем в Гродно и одновременно резидентом в США и Северной Америке был не кто иной, как уже знакомый вам советский полковник А., он же "Варлам Афанасьевич" из свиты Лонгсдейла и, наконец - да, вы совершенно правы, читатель - Рудольф Иванович Абель; неисповедимы пути Господни... Вот и теперь круг замкнулся".
Нет, не замкнулся круг. Дело в том, что к вашему безмерному удивлению и даже потрясению, вся эта фантастическая ситуация, изложенная в повести и, тщательно проверенная специальной комиссией пресс-центра, а затем благополучно опубликованная, многократно переизданная и дома и за рубежом, - я сам в недоумении и в растерянности, - от начала и до конца придумана лично мною. Теперь поставьте себя на место - нет, не разведчиков - а именно на место автора: неужто вам, уже вкусившим невероятия странной профессии - иностранец, не захочется не только увидеть в своем американском коллеге - абверовца, а в нем еще и Варлама Афанасьевича, "сделав" его (гулять, так гулять!) еще Рудольфом Абелем?
Соблазн у меня был невероятный: триада; я сам их всех объединил в одном лице, не моргнув глазом. А сейчас с той же решительностью признаюсь вам, своему читателю: грешен. Как все складно тогда получилось, да еще было без запинки пропущено через тотальную проверку пресс-центром. Добавлю: в документальном повествовании?! У меня рождаются три варианта ответа на загадку. Вариант 1-й: я гениально провидел то, что воистину было, о чем герой мой Конон Трофимович никогда не смел рассказывать мне, ни о встрече в Вашингтонском парке с абверовцем, оказавшемся Абелем. Вариант 2-й: им все до лампочки, и вообще - был ли мальчик? Какая им разница: как бы ни говорили, сколько бы о них ни в р а л и - одна п о л ь з а, кроме одного в р е д а, если рассказывали п р а в д у. Впрочем, даже если и не было никакой встречи
с Абелем-абверовцем, им и это н у ж н о, чтобы вы думали, будто встреча такая была; беспроигрышная профессиональная лотерея. Наконец, вариант 3-й: вопиющая ведомственная халатность, пропустившая подобное смешение соленого со сладким и с перцем, как гремучая смесь яда с противоядием в одной колбе, как кровосмесительное и грешное соитие родных братьев и сестер. Если так, то закономерен осторожный и страшный вопрос: где мораль и вообще возможна ли нравственность там, где речь идет о разведработе, где плетут одновременно
кружева и лапти? Лично мне все варианты противопоказаны: я реалист, а не фокусник-канатоходец. А что вы скажете, всевидящий читатель? Самое примечательное заключается в том, что уже после публикации повести, я уже читал (и вам говорил об этом), что некий господин "со слов" Конона Трофимовича "лично ему" рассказывающего эту сказку, как реальность. Не здесь ли искать истоки происходящих событий: в психологии сотрудников разведки, в их принципах зарубежной деятельности, в практике и в традициях? Еще: а не
так ли устроены в с е разведки мира, если иначе они не могут существовать? До сих пор испытываю ощущение: будто из-за моих откровений кому-то из людей "невидимого фронта", то ли нашего, то ли чужого грозит опасность. Тянутся от меня к ним нити-путы, от которых зависит чья-то человеческая жизнь и судьба. Конечно, я немного напозволял себе лишнего.
Теперь прикусываю язык. Добровольно. Из чувства сострадания и самосохранения. Им будет чуть легче, да и мне спать можно без кошмаров.
Баю-бай...
Теперь скажу самое главное: я сейчас уже сам себе не верю. Мною ли придуманы эти встречи в Гродно, в Вашингтоне, на Лубянке - было ли услышанное вами и когда-то мною увиденное? Или Конон Молодый когда-то, мягко передвигая ноги по аллеям Нескучного парка, все это негромким голосом мне внушал, вещая, как "вливает" в мозг гипнотезер? Не знаю. Щипнет меня кто-либо, и я проснусь, или на скороспелой карете в специальном белом халате
с рукавами длинными, завязанными узлом за моей спиной, повезут меня-бедолагу в Кащенко, хорошо бы не буйным, а тихим и задумчивым, а уж в палате не то, что вам - неверящим, начну рассказывать коллегам, и все они мне наконец-то поверят, как Христу.
Веселенькая картинка.

* * *
Исповедоваться мне давно пора.
Сейчас самое время, тем более что есть возможность рассказать вам, откуда рождаются у литераторов фантастические сюжеты. Заблуждаются те, кто думает: из головы. Это у сумасшедших или у талантливых, у остальных - из реальной жизни, самой непредсказуемой выдумщицы. Вот и расскажу читателю легенду, которую услышал впервые, когда говорить о подобном нельзя было и слушать тоже. Мы учились на втором курсе московского юридического института.
Шел 1947-й год. Был я юношей впечатлительным, о которых чаще говорят: ушибленный или ударенный. Память - как липучка: что ни попадало на глаза и на слух, сразу оказывалось в сундуке, открывать который можно хоть через сто лет: свежие продукты, идущие на стол в фирменном ресторане или в порядочном доме, как из морозильника. Так вот: запомнилась мне байка, шепотом рассказанная по секрету (всему свету); а другого света во времена после
Великой Отечественной даже быть не могло. Не я единственный в МЮИ оказался посвященным в эту "государственную тайну". Кто ее выкопал и откуда не ведаю, а выяснять тогда считалось делом неприличным: узнал, перекрестись и передай дальше, кому доверяешь, и ежели тебя спросят вроде из любознательности, не сомневайся: стукач. А мы уже знали худо-бедно законы, как применяются, какие из них уголовные, а какие политические (особенно популярная 58-я).
Ничего не приукрашивая и не привирая, расскажу байку в том классическом варианте, как сам услышал. И еще удивлюсь вслух: одного понять не могу, почему за десятилетия свободы слова и гласности - никогда не читал и не слышал этой байки, будто она мне одному приснилась. Сохраню в рассказе колорит ушедших времен и сюжетную канву в замороженном виде. Добавлю еще деталь психологическую: детективная начинка истории вызывала тогда у нас
особый (жгучий) интерес к только что оконченной Победой войне. Огромное количество тайн, связанных с Отечественной, в байках и открывались: с фамилиями героев и предателей.
Итак, до начала войны в Минске жил молодой человек (судя по всему), был он малоудачливый, во всяком случае, ничем заметным делом не отличился. Но именно этот человек имел прямое отношение к байке. Вы этого человека вряд ли когда-то видели, но стоит мне сказать, какую песню он написал, вы хором воскликните: не может быть! Напомню этого человека одной строкой, кстати, ставшей крылатой после первого же публичного исполнения известной
белорусской певицей Ларисой Александровской: "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем..." Вспомнили? Поехали дальше. То ли слова написал наш молодой человек, то ли музыку, я не знаю, а врать не хочу. Когда мне впервые обо всем этом рассказывали, то даже фамилию автора называли, я же запомнил только ее окончание, оно было на "ский". Так и придется называть одного из героев истории: Ский. Впрочем, дело не в песне, она будет у нас
знаком времени, не более того. Песня "запелась" и от солистки Белорусского театра оперы и балета с помощью радио полетела по Советскому Союзу, правда, не изменив судьбы создателя: началась Отечественная. Помню еще я, что Ский был евреем (деталь в моей байке немаловажная, вы сами скоро в этом убедитесь), пошел добровольцем в армию солдатом и через несколько недель или дней защищал родной Минск, отступил с фронтом, а город стал немецким. Это было в начале августа сорок первого года. Минск пал.
Теперь вступают в действие молодая жена Ския с его двумя сыновьями, так и не успевшие уйти от оккупации. Ский прошел всю войну с первого до последнего дня и закончил ее офицером. Главное, что давало ему силы выжить (это уже моя типичная и простимая вами отсебятина): желание отомстить фашистам за гибель семьи. Офицер был уверен, что жена еврейка и сыновья не могут уцелеть. Возмужавший (авторская ремарка) Ский потратил все силы на то, чтобы с первым пехотным батальоном ворваться в Минск. И ворвался. А жили они на окраине
города в трехэтажном доме на втором этаже (или третьем?). Конечно, герой наш кинулся увидеть пепелище дома и постоять у места, где до конца своих дней жила его семья. Возможно, Ский еще надеялся найти случайных свидетелей гибели жены и детей ("дважды евреев Советского Союза"!).
Читатель уже понимает: подойдя к месту, где когда-то стоял его дом, увидел не пепелище, а трехэтажку целой, даже ухоженной. Более того, несмело постучав в квартиру, Ский увидел жену и сыновей (наверное, изменившихся за годы войны), причем, более растерянных, чем обрадованных при виде отца. Дальнейшая сцена, малопрогнозируемая вами, она вскрывает только малую часть драмы, перемешанную со счастьем. Умолкаю. Дети отстраненно слушают, как мама, не пустив мужа-освободителя дальше порога, заявляет: детям и мне спас жизнь немецкий офицер, фашист. Именно в этом доме была абверовская канцелярия и штаб. Сокращаю описательную часть, она возможна в каком-то другом материале (от очерка - через пьесу - к оперетте), но не здесь. Главное: жена немедленно и при сыновьях признается Скию, что не только была близка с немецким оберштурмфюрером, но и полюбила его больше жизни.
Сделаем паузу.
События, как понимает читатель, могли развиваться по-разному. Ский мог достать парабеллум (на что имел моральное право и реальную возможность) и тут же пристрелить неверную жену вместе с сыновьями-присосками, или забрать детей и уехать с ними в любой другой город или край огромной страны, перед этом смачно плюнув жене в постылую "рожу". Оставим пустое перечисление вариантов, вернемся к реальности: отец-муж, он же офицер - автор знаменитой
песни, никого не тронул. Постоял на пороге, выкурил папироску (литературщина: немецкую сигарету, самокрутку с махорочкой, выпил из фляжки-"бульки" глоток горького), развернулся и навсегда ушел.
Забегаю вперед: нет, не навсегда, тем более что Скию еще предстояло дойти до Германии и брать Рейхстаг. Опускаю иные детали легенды, предоставив читательскому воображению огромное поле для удовлетворения собственных патриотических и национальных чувств при описании сцены ухода солдата из родного дома: и портрет Гитлера на стене, ковры на полу и прочее, что может оказаться богаче и содержательнее моих отштампованных картинок.
Дальнейшие события переворачивают фабулу, создаются даже не Кафкой, но автором более фантасмагорическим: жизнью. Напоминаю: байка работает в моем повествовании не просто потому, что в ней есть печаль и радость бытия, у нее особое значение: она пуповиной связана с историями моих документальных разведчиков, она символизирует мысль о том, что в нашей реальной действительности все возможно. Буквально: все! Мементо мори; и еще о том,
что я вам рассказываю, тоже не забывайте о "мементо".
Проходит какое-то время. О том, как сложилась дальнейшая судьба жены и сыновей, наш Ский не знал. До поры и до времени, а когда вдруг узнал, его потрясению не было предела, как не будет и вашему, мой благородный читатель. Во всяком случае, скажу пока единственное: жизнь Ския была перевернута наизанку. Итак, женщину, "немецкую подстилку и сучку", с детьми-"сучатами" выкидывают из пригорода Минска и отправляют в далекую полуразрушенную
деревушку (хотя еще хорошо, что не судили и не отправили в Норильские или Колымские лагеря). Оказавшись в глубинке (хотя я не уверен, что в маленькой Белоруссии есть и была "глубинка", впрочем, может и есть, если иметь в виду не географическое, а нравственное состояние "прокаженной" семьи). Вы сами можете представить себе, каково им было в многострадальной республике, пережившей и фашистскую оккупацию, и партизанскую войну с ее потерями и горечью утрат. Какими глазами в деревне смотрели на семью, как вообще
пустили ее к себе в соседство? Как семья выжила, куда ее поместили, чем кормилась мать с сыновьями, - о том легенда молчит, предоставляя нам все это самим себе представить в меру нашего собственного воспитания, культуры и отношения ко всему сущему и лично пережитому. И тем трагичнее будет восприниматься читателем финал истории: с чем большей ненавистью воспримем любовь немецкого фашиста с еврейкой, да еще с ее "волчатами", тем сложнее примем итог; но и о том подумаем: чем терпимее отнесемся мы к случившемуся,
тем человечнее уложим в нашей душе финал.
В том и в другом случае мой читатель не убережет себя от ощущения трагедийности "счастливого" конца. Предупредил? Теперь слушайте. Прошло какое-то количество времени (месяцы или годы), "подстилка" вдруг однажды увидела у кого-то в руках (возможно, у местного интеллигента-врача, у начальника) газету "Правда", на первой странице которой большой портрет (нет, не в траурной рамке и без некролога), с поздравительными подписями
самых известных в стране людей, а первой фамилией среди них был Сталин.
Глянула несчастная: это был "он"! Никому не сказав ни слова, даже сыновьям, женщина правдами и неправдами добывает деньги, пешком преодолевает дорогу до первой станции, умоляет продать ей билет на поезд Минск-Москва (и это в те самые строгие послевоенные годы), приезжает в столицу. И является (куда ж еще может прийти настоящая советская женщина, даже полюбившая немца-фашиста - своего спасителя?), конечно же на площадь Дзержинского в НКВД. И, представьте себе, просится на прием к "самому", да еще с "секретным сообщением государственной важности", сокрытие которого от любимой Родины не давало ей, как казалось женщине, права жить на белом свете. Это был тот самый редкий тип уже не просто гомосапиенса, а его подтип гомосоветикус, что означает: заражение вирусом той болезни, которая называется мною "принципом талиона (возмездия)", не путайте, пожалуйста, с "принципом сталиона (имени Сталина)". Разница между двумя принципами существенная: первый провозглашает "око за око" и "зуб за зуб", а второй: полное своеволие.
Наша героиня была мгновенно принята высоким начальником, положила ему на стол фотографию из "Правды" и шепотом (с криком ли, с гордостью, или с великой и непереносимой печалью, предварительно коснувшись губами дорогого лица) сказала: это не тот, за кого он себя вам выдает, это немецкий фашист-абверовец, штурмбанфюрер "такой-то"!
В ответ услышала: успокойтесь. Вот вам сердечное и водичка, попейте. Он ищет вас по всей нашей стране уже столько времени. Он будет счастлив, узнав, что вы и ваши дети нашлись, что живы и здоровы. Возможно, разговор на самом деле был дословно не таким, никто из передававших легенду при встрече не присутствовал, но за суть беседы можно положить голову на плаху. Следуя байке, говорю, что бывшей жене Ския были даны деньги, приличные вещи, и женские и детские, и билет на поезд и даже сопровождение. И еще просьба была
изложена: никому ни слова. Мы подошли к концу странной истории, о которой, повторяю, я никогда и нигде не читал, но вам, возможно, повезло больше, чем мне. Прекрасно понимаю, что вы уже давно, как только почувствовали запах сенсации, сразу заглянули в конец повествования и прочитал фамилию одного из главных действующих лиц этой странной истории. Остальным даю на закуску выдержки из официальной справки, процитировав несколько слов Советского
энциклопедического словаря:
Берут Болеслав, с декабря 1948 года по март 1954 первый секретарь Центрального комитета ПОРП, президент и председатель Совета министров, член компартии Польши с 1918. В 1942 году по декабрь 1948 года член Польской рабочей партии (ППР); в сентябре 1948 - генеральный секретарь ЦК ППР; председатель Крайовой Рады Народовой.
Как видите, о работе Берута в советской госбезопасности да еще на опасной и ответственной должности в Минске на посту полковника-абверовца - ни слова. Как и о том не сказано, что его жена с двумя сыновьями вскоре переехали из Белоруссии в Польшу и жили там до смерти Болеслава Берута; мальчики оба учились в Варшавском университете, который, кстати, был построен с участием Советского Союза, а их мама была первой леди-президентшей.
Болеслав Берут умер в 1954-м году.
Но даже после его смерти отец-офицер, вскоре найденный "органами", ежегодно навещал уже повзрослевших детей (и бывшую жену, разумеется), правда, не пел при них о том, что надо "выпить за Родину и за Сталина, а выпив, снова налить". Дальнейшая судьба вдовы Берута и всей его семьи с "примкнувшим" к ней "папочкой" - неизвестна. (Помните самую длинную фамилию, ставшую в нашей стране нарицательным термином?) Меня до сих пор
настораживает одно обстоятельство: почему многочисленные "акулы пера и орала" в пору свободы слова и тотальной гласности все же не ринулись на поиск "правды", какой бы она ни была: скандальной или спокойной? Подозреваю, как минимум, два варианта: либо история была настоящим фольклором, что уже не казалось притягательным профессионалам-журналистам, хотя тем же "трем богатырям" наши предки не пожалели времени для их "раскрутки" и сейчас еще крутят; либо тайна была заложена "ведомствами" столь глубоко, что с раскопками до сих пор все еще сложно и вряд ли вообще досягаемо. До банков, до государственных секретов, до сплетен, до саун и датков-взятков мои братья-коллеги докопались, а тут откат по всей линии фронта. Тоже, скажу вам, тайна в тайне, как разукрашенные матрешки "ваньки в ваньках".
Надеюсь, вы представляете себе, как нас, студентов, потрясла эта легенда, не зря мы передавали ее друг другу из уха в ухо. Могу предположить, какой начнется "бунт" на журналистской палубе, как только появится эта публикация. Да, я сознательно вызываю на себя шквальный огонь; кто-то откликнется бранью, требуя приковать меня к позорному столбу за посягательство на честь и достоинство легендарного поляка, даже от правительственной ноты я не уберегу наших чиновников из министерства иностранных дел. Кто-то должен в конце концов либо поставить точку (вопросительный или восклицательный знак) на этом загадочном деле? Что тут ущербного для достоинства человека, который, как Штирлиц, забрался в самое логово врага и смело выполнил патриотический долг, да еще полюбил еврейку с ее волчатами-сыновьями, спасая их от неминуемой гибели? Что во всем этом неприемлемо, если все это было именно так, а не иначе? Любовь и долг: вечные спутники противоречивых
сюжетов детективного жанра и реальных коллизий нравственного и морального свойства.
Теперь поставьте себя на мое место (если это возможно) и подумайте: имел ли я право соорудить конструкцию Рудольфу Абелю, как у Болеслава Берута?
Если один, будучи видным коммунистом, оказался в роли полковника-"абверовца", почему... даже дух захватывает... Абель, не отягощенный идеологией коммунизма, а всего лишь профессионалом-разведчиком не может в иной ситуации тоже стать абверовцем? Вы меня, надеюсь, правильно поняли: не вымысел мною руководил, а домысел, который был логичен и даже закономерен, не так ли?
Тем более что Абель сам предложил (нам, Багрякам) сначала себя "Варламом Константиновичем", потом резидентом советской разведки в Америке, а здесь полшага до "полковника-абверовца" в Гродно. Смущает меня одно обстоятельство: я сам ловлю себя на "извинительной" и "самооправдательной" интонации, в данном случае неуместной. Боюсь случайного совпадения совершенно разных ситуаций?
(Помните известный рассказ о человеке, который, упав с колокольни, остался живым? Здесь положено рассказчику сказать слушателю: как называется эта ситуация? Не мучайся, я сам скажу: случайность. Но если этот же человек снова падает с колокольни и остается в живых? Совпадение. Если же этот же тип в третий раз падает с той же колокольни и вновь остается в живых, как зовется эта ситуация? Сам тебе скажу: привычка!)
Вернусь к нашим (извините) "баранам". Кто не знает, что совпадения обычно встречаются в жизни, причем чаще, чем в заштампованных детективах, а уж из реальности естественно переходят в литературу. Здесь и Раскольников, убивающий старушку-процентщицу у Достоевского, и офицерик из Купринского "Поединка", на дуэли стреляющий в соперника и отправляющий его на тот свет, а великие рассказы Лермонтова и Пушкина: все эти трагические сюжеты приходят из литературы в реальную жизнь.
Как принято говорить в таких случаях: варианты возможны. Но что мне особенно интересно знать: почему и зачем пресс-центр Комитета госбезопасности спокойно пропустил искусственно сконструированную мною ситуацию в дуэте Молодый-Абель?
Неужели их (не гипотетически, а уже на самом деле) устраивала "деза" или я (о, совпадение; о, привычка!) угадал правду? Или их это вообще "не колышет"? В реальной жизни у разведчиков все до такой степени взаимоизвестно, что все настоящие тайны хранятся только от нас с вами, читатель, не от друзей-соперников по разведке. Не потому ли члены комиссии (о чем я раньше догадывался и вспоминал) в полглаза и в четверть уха знакомились с повестью "Профессия: иностранец": интересно читать? - ладушки; нет идеологических проколов? - тоже ладушки. "Чтиво"? - пожалуйста: ложками и от пуза.
Во всем остальном: табу.
И вообще: чего я к ним привязался? Мне ж за эту повесть даже премию дали, признав лучшей публикацией о работе разведчиков и вручали прилюдно диплом. Поскольку премия была совместной: Союза писателей с Комитетом госбезопасности, в специальном кабинете на Лубянке сидели визави представители двух профессий: с "той" стороны никого из джентльменов я в лицо не знал, зато с "этой" - о, Господи! - всех по фамилиям и даже
именам-отчествам, до сих пор не понимаю: они на работу пришли или из любознательности?
Право дело: садись за стол и сочиняй новый детективчик. Название возможно любое, даже не весьма оригинальное, зато актуальное: "Писатель меняет профессию". А закончу любимой (как утверждают историки) пословицей Нерона: "Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит".

[Drankel]

Вот история про Берута меня заинтриговала. Никогда раньше такого не слышал, хотя знаю, что Берут как раз в Белоруссии и занимался организацией партизанских отрядов во время войны. Мог ли поляк так легко выдать себя за немца (Ян Клосс - не в счет!)?

Впрочем, вот еще одна интересная статья о Беруте:

http://www.politjournal.ru/index.php?ac ... &issue=132

Игорь БИРУТ


Варшавская «матрешка»
Президент Польши по фамилии Берут был подставной фигурой
В 1938 г., спасаясь от неминуемой ликвидации, из Испании сбежал комиссар НКВД Александр Орлов. В Америке им была написана книга «The secret history of Stalin,s crimes» («Тайная история сталинских преступлений»), изданная в 1953 г. в Нью-Йорке, а затем множество раз переиздававшаяся на Западе. Эта книга впервые показала миру масштабы и методы сталинского террора. По мнению авторитетнейших историков, свидетельства Орлова, бывшего в курсе большинства акций Сталина, «безусловно достоверны», отлично выдержали проверку временем, корреспондируются с постепенно появляющимися на свет документами. И лишь один эпизод в этой книге до сих пор не доказан. В одной из глав Орлов упомянул, что некоего Болеслава Рутковского, бывшего в 1935 г. следователем «специального управления» НКВД, «Сталин <…> во время Второй мировой войны сделал лидером правительства Польши под фамилией Берут».

Пал «железный занавес», и сенсационная весть о том, что «Берут под псевдонимом Рутковский работал в 1935 г. следователем ГУГБ НКВД» без каких-либо ссылок на Орлова, без каких-либо доказательств стала подаваться кем ни попадя как неоспоримый факт. Мало того, обрастая домыслами: мол, следователь Берут-Рутковский, «естественно, занимался главным образом поляками» или что президент Берут имел «высокий ранг офицера НКВД».

В то же время маститые польские историки в штыки восприняли информацию об энкавэдэшном прошлом «наместника Сталина». Их основной и в общем-то убедительный аргумент таков: с 1933 по 1938 г. Болеслав Берут сидел по польским тюрьмам, поэтому допрашивать в 1935 г. на Лубянке никого не мог. А потому «реляция» Орлова ложна или ошибочна.

Получается, что, с одной стороны, книга, бесспорно, достоверна, ошибка Орлова маловероятна, с другой – в 1935 г. Берут действительно сидел на нарах.

Однако никакого противоречия может не быть.

Нельзя трактовать слова Орлова так, как это делают польские и иже с ними «берутоведы». Явно понаслышке знакомый с книгой Орлова историк Анжей Верблан первым, еще в 1990 г., аргументированно и совершенно правильно ответил «Нет!» на им же самим сформулированный вопрос: «Служил ли Берут в 1935 году на Лубянке?».

У Орлова говорится не о Беруте, а о следователе Рутковском. Убежден, надо просто, не передергивая, поставить под вопрос фразу Орлова: «Сделал ли Сталин следователя Рутковского лидером правительства Польши под фамилией Берут?». А на такой вопрос возможен уже совсем другой ответ.

«Да, мог сделать», – предположил я. Именно «во время войны» настоящий Болеслав Берут мог быть подменен внешне похожим на него сотрудником НКВД Болеславом Рутковским. Не вдаваясь в подробности, надо, наверное, оговориться, что подмены людей их двойниками – «матрешками» – реальный и далеко не новый метод работы спецслужб. Включая признание семьей «немного изменившегося за годы разлуки родственника».


Настоящий Болеслав Берут - фото из полицейского досье 1927 г.

Основания для такого вывода о подмене были. В 1942 г. полностью вышла из-под контроля Москвы ситуация в варшавском коммунистическом подполье. Срочно требовалось внедрение туда своего высокопрофессионального и абсолютно надежного человека. А Болеслав Берут не был ни тем, ни другим. Даже пройдя подготовку в Школе Коминтерна, как разведчик оказался безынициативным, закомплексованным, к тому же никчемным конспиратором. «Достаточно посредственный тип», исключенный из польской компартии «за недостойное коммуниста поведение на суде», запятнавший себя связью с бывшей женой белогвардейца и шпиона Павловской. Сразу после нападения Гитлера на СССР свежеиспеченный член ВКП(б), сотрудник коминтерновского аппарата по причине «ошеломленности немецкими успехами» пешком пришел в оккупированный Минск, где, как теперь выясняется, не сотрудничал с советской разведкой (подпольщиками, партизанами), а честно служил немцам в городской управе.

Этот ли коллаборационист был выбран Сталиным, Берией и Димитровым особым посланцем в Польшу – не только присматривать за Гомулкой, но и фактически возглавить партию? Ни в 1942 г., ни в начале 1943 г. «успехи немцев» еще не кончились, и где была гарантия того, что «товарищ Томаш» опять не окажется ими «ошеломлен», теперь уже в Польше.

Принимая все это во внимание, я предположил, что в конце июля 1943 г. Ян Красицкий (под прикрытием разведотряда Василия Алисейчика) вывез из Минска настоящего Берута, а в Варшаву привез другого.

Выдвигая в 2004 г. гипотезу о подмене настоящего Болеслава Берута, я ничего не знал об известном польском журналисте и публицисте Богдане Ролинском, который был хорошо знаком с бывшим премьер-министром Польши Петром Ярошевичем. Первую часть воспоминаний (а по сути, разоблачений) Петра Ярошевича Ролинский опубликовал в 1991 г. В 1992 г. Ярошевич и его жена были убиты у себя дома. В 1994 г. Богдан Ролинский издал книгу «Za co ich zabili?» («За что их убили?»), содержащую те воспоминания Ярошевича, которые не вошли в первую книгу.

Оказывается, с 1946 г. и на протяжении многих лет Петр Ярошевич не раз сталкивался со свидетельствами того, что во время войны настоящий Болеслав Берут был заменен удивительно похожим на него сотрудником НКВД.

Согласно собранной Ярошевичем информации, в 1940 г. особо уполномоченный Сталина по польским делам комиссар НКВД Григорий Жуков, готовивший агентов-«матрешек» из сотрудников НКВД польского происхождения (взамен внешне похожих на них пленных поляков), получил в свое распоряжение уже подготовленный в рамках Коминтерна дублет Берутов.

По сравнению с Берутом настоящим, слабо образованным самоучкой, другой, «на четыре или пять лет моложе» его, был блестяще подготовленным интеллектуалом – специалистом НКВД, участвовавшим в обучении молодых польских коммунистов в Школе Коминтерна в Москве.

Именно в те годы, пока настоящий Берут, выехавший в Польшу и довольно скоро провалившийся, мотал срок как нелегальный коммунистический деятель, лже-Берут отрабатывал новые походку, манеры, почерк, шлифовал произношение, осваивал основы католицизма…

Якобы еще спецслужбами, курирующими Коминтерн, было принято нетрадиционное решение: малую «матрешку» – настоящего Берута – не устранять. И он, по словам Ярошевича, в 1941–1943 гг. в Минске «в ранге майора НКВД действовал среди польского и белорусско-польского населения».

Так или иначе, но и по словам Ярошевича, в Варшаву из Минска приехал не настоящий Болеслав Берут.

Видно, что многое из рассказанного Петром Ярошевичем было им и его знакомыми «логически домыслено». Относительно многого у Ярошевича были, а у Ролинского остаются сомнения. Это естественно, как естественно и то, что некоторые детали и подробности расходятся с фактами, ставшими известными к настоящему времени.

Скажем, не очень-то верится, что разработка советскими спецслужбами Берута и его двойника началась еще в конце 1920-х гг. и что уже в 1931 г. «дублер» проходил апробацию за границей.

Да и «майор НКВД, действовавший среди польского и белорусско-польского населения», – явно отголосок легенды о «героическом военном прошлом великого сына польского народа».

Но неточности эти, скорее, придают дополнительную правдивость рассказу Ярошевича.

К великому сожалению, в момент выхода книги не было в живых уже ни Петра Ярошевича, ни тех, кто, по его словам, знал о подмене.

Но тем, кто донес до нас эту информацию, можно верить.

Богдан Ролинский по образованию историк, по профессии журналист. Репортер, публицист, редактор. Заместитель главного редактора Trybuny Ludu (1971–1973), главный редактор Zycia Warszawy (1973–1980). В последние годы – известный писатель, автор многих книг.

Петр Ярошевич – председатель Совета министров Польской Народной Республики (1970–1980), член политбюро ЦК ПОРП (с 1970 г.). С ним (причем иногда в присутствии его жены) в 1940–1950 гг. о подмене Берута делились люди, чьи заслуги, чины и должности перечислены в любой энциклопедии: Карол Сверчевский, Юзеф Циранкевич (ему Берут сам признался), Хилари Минц, Эдвард Охаб, Виктор Грош. Подозрения были у Францишека Мазура. В свою очередь, по словам Сверчевского, о подмене знала Ванда Василевская, а по словам Циранкевича, Василевская рассказала об этом Владиславу Гомулке. Не называя источника, Петр Ярошевич сообщил, что в 1943 г. шеф Польской рабочей партии Павел Финдер и член ЦК Малгожата Форнальская (более чем близко знавшая Берута) заподозрили «что-то странное» в привезенном из Минска Беруте. Финдер, опасаясь, что к ним внедряется немецкий агент, даже запросил Москву: знают ли там, кого прислали… (Вскоре, правда, и Финдер, и Форнальская были «по чистой случайности» схвачены гестапо и расстреляны).

Все эти люди – серьезные и уважаемые. Все знали Болеслава Берута и входили в его окружение.

Информация, дошедшая до нас таким путем, бесспорно, не является документальным фактом, но и к слухам, распространяемым «в очередях» и «на лавочках», отнести ее нельзя.

Всего несколько откликов, в том числе историков, на книгу Ролинского были весьма своеобразны. Дескать, кто же не знал, что Берут был ненастоящим? Но… не актуально. Опровержения – ни одного.

Ярошевич был уверен, что бывший замминистра в его правительстве, сын настоящего Болеслава Берута – Ян Хэлинский, знает правду. «Он не виноват, что его лишили отца». Кто, как не Хэлинский, мог бы опротестовать «очередную сплетню»? Но через пять лет, в 1999 г., в Варшаве выходят его воспоминания «Jaki byl Boleslaw Bierut» («Каким был Болеслав Берут»), в которых он лишь слегка, по-верблановски, «клюнул» Александра Орлова: типа «мой папа тогда конкретно сидел и никак не мог…». О книге Ролинского, рассказе Ярошевича, о каких-то других острых углах в судьбе отца – ни слова.

Как мне в 2004 г. ничего не было известно о Богдане Ролинском и опубликованных им воспоминаниях Петра Ярошевича, так и Богдан Ролинский, оказалось, до 2005 г. ничего не знал о книге Александра Орлова. По его уверению, Петр Ярошевич «тоже никогда об этом не вспоминал».

Таким образом, сомнения отпали. Воспоминания Ярошевича подтвердили слова Орлова (в моей трактовке) о подмене Болеслава Берута.

Был ли коминтерновский период в разработке Берута или все началось только в середине–конце 1930-х гг.? Был ли лже-Берут преподавателем или (а одно не исключает другого) работал в 1935 г. следователем? Это уже детали.

Главное, что два ручейка просочившейся информации о «матрешке» Беруте совпали. Удача редкая, потому что достоверных сведений на эту тему ждать бессмысленно.

Удача и в том, что совпали свидетельства авторитетных современников, и в том, что эти свидетельства есть. В сфальсифицированной биографии того же «польского Сталина» много загадок. Но мы, наверное, никогда не узнаем правду о происхождении родителей настоящего Болеслава Берута. Никогда не рассекретят сведения о «минировании» Берута (неважно, подлинного или подставного) жившим в СССР однофамильцем, «врагом народа». Так и останутся просто слухами предположения о неестественности смерти в Москве этого, как было написано в некрологе, «преданного друга Советского Союза»… Смерти, такой поразительно своевременной для советского руководства.

Хотя как раз на смерть нашего фигуранта теперь можно взглянуть иначе. Да, фанатично продолжавший (даже после ликвидации Берии) политику репрессий, он не соответствовал курсу разоблачения сталинизма. Да, идеологизированный траур такого масштаба «сплотил поляков» и помог предотвратить назревающий в стране политический кризис. Но теперь к этим «двум зайцам» можно добавить кое-что еще. Смерть «от насморка» выходящей из-под контроля «матрешки» видится очень логичным завершением ее миссии. Глотнувший неограниченной власти над целой страной (пусть за недолгое время пертурбаций в «органах» и руководстве СССР), затем переданный как вещь от генерала Жукова кому-то из «новых» в руководстве МГБ, затаивший еще с 1945 г. ненависть к Гомулке, которого все более явно стал выделять Хрущев… Такой кадр уже был опасен. И смещенным оставался бы опасен…

Впрочем, это все-таки отдельная история.

[Drankel]

В общем, прочтя и книгу и полное послесловие, сделал я такой для себя вывод - Аграновский написал именно художественное произведение, хотя и основанное на реальных фактах. (Похожий пример - роман "по фактам" немца Майсснера "Дело Зорге" /"Человек с тремя лицами"). Как там описанный Зорге отличается от настоящего, так и Молодый Аграновского отличается от реального. Больше того, в повести чувствуется, наряду с безусловным уважением к самому Молодому, явная ирония в адрес органов ГБ "вообще". Откуда еще взялись такие явные ошибки в хронологии - встреча с Молодым в 1973 году, когда тот уже три года как умер? Почему автор пишет , что в начале войны Молодому было16 лет, если 1941-1922= 19 лет? Почему в книге все время упоминается Семичастный? Он якобы и дал распоряжения о встрече Аграновского с Молодым. А потом мешал публикации повести. И он же якобы "сошел со сцены", когда умер Брежнев! Но ведь Семичастный ушел с поста Председателя в 1967 году, а в год смерти Брежнева давно был на пенсии и в опале! стало быть, речь идет об Андропове. Но почему Аграновский ни разу не упомянул его фамилию? "Национальная солидарность" - Андропов хоть и тиран и реакционер, но "свой", а Семичастный, хоть давным-давно в отставке - "чужой", Или просто старческий маразм? Или преднамеренные ошибки, как у Шелленберга в "Лабиринте" - сигнал читателям: "работаю под контролем"? Не знаю, но вот сколько авторов попереписывали выдуманные Аграновским истории и продолжают публиковать их уже после признательного послесловия автора! Даже Гордиевский указал, что книга Аграновского намного правдивее , чем "Шпион", написанный для Запада группой авторов из ГБ и вышедший под фамилией Молодого. (На русском вышел в 1990 г. под названием "Профессия - разведчик")

Но Аграновский намного позже написал послесловие, где объяснил, что он додумал, а что было правдой. Зато "Алгоритм" это предисловие обкорнал так, что читатель, прочитав сокращенный вариант послесловия, будет воспринимать ПОВЕСТЬ Аграновского как чистый "нон-фикшн", чем она, однако, не является. Со стороны издательства это явная халтура. И издевательство и над Молодым, и над Аграновским.

[Drankel]

Про песню "Выпьем за родину, выпьем за Сталина"

http://www.vsp.ru/show_article.php?id=25351

Выпьем за тех, кто командовал ротами!


Уважаемая редакция! Пишет вам участник прорыва и снятия блокады Ленинграда. Не могли бы вы рассказать об одной замечательной песне? К сожалению, слова ее подзабылись. Помню куплет: "Выпьем за тех, кто командовал ротами, Кто замерзал на снегу, Кто в Ленинград пробирался болотами, Горло сжимая врагу..." И еще там были слова: "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, Выпьем и снова нальем".


Акулов Петр Семенович.

Просьбу нашего читателя мы передали музыковеду-историку и собирателю песен Юрию Бирюкову. Вот что он рассказал. Песня, которую просит вспомнить Петр Семенович Акулов, называется "Волховская застольная". Музыку написал И. Любан, а слова - известный поэт Павел Шубин. У этой песни удивительная история. Дело в том, что на музыку И. Любана были написаны два текста. Первый сочинили М. Косенко и А. Тарковский. Песня называлась "Наш тост".

Если на празднике с нами встречаются

Несколько старых друзей,

Все, что нам дорого, припоминается.

Песня звучит веселей.

Ну-ка, товарищи, грянем застольную,

Выше стаканы с вином!

Выпьем за Родину нашу привольную,

Выпьем и снова нальем.

Выпьем за русскую удаль кипучую,

За богатырский народ.

Выпьем за армию нашу могучую.

Выпьем за доблестный флот.

Выпьем, товарищи, выпьем за гвардию -

Равных ей в мужестве нет.

Тост наш за Сталина, тост наш за партию,

Тост наш за знамя побед!

В мае 1942 года эта песня была исполнена по радио, попала в репертуар фронтовых ансамблей. Павлу Шубину, который был тогда корреспондентом газеты "Фронтовая правда", мелодия понравилась, а слова - нет. В начале 1943 года он участвует в снятии Ленинградской блокады в боях у Синявина и Воронова. Тогда он и пишет свои слова на мелодию И. Любана. Вот они:

Волховская застольная

Редко, друзья, нам встречаться приходится,

Но уж когда довелось,

Вспомним, что было, и выпьем, как водится,

Как на Руси повелось.

Выпьем за тех, кто неделями долгими

В мерзлых лежал блиндажах,

Бился на Ладоге, дрался на Волхове,

Не отступал ни на шаг!

Выпьем за тех, то командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло сжимая врагу!

Будут навеки в преданьях прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявина,

Наши полки подо Мгой!

Пусть вместе с нами семья ленинградская

Рядом сидит у стола.

Вспомним, как русская сила солдатская

Немца за Тихвин гнала!

Встанем и чокнемся кружками стоя,

Мы - братство друзей боевых,

Выпьем за мужество павших героями,

Выпьем за встречу живых!

Согласитесь, что слова "Волховской застольной" выгодно отличаются от картонно-официозного текста "Нашего тоста". Однако в послевоенные песенники неизменно включался "Наш тост", а "Волховская застольная" Павла Шубина этой чести не удостоилась. Да и сам поэт не включил эти стихи ни в один из своих поэтических сборников. Трудно сейчас судить, с чем это было связано. Возможно, Шубин, беспощадно требовательный к себе и своему творчеству, считал "Волховскую застольную" не более чем песенной переделкой, сложенной им на популярный мотив.

По-своему пытался объяснить это в беседе со мной сын поэта Александр Павлович: "Однополчане отца и его друзья рассказывали мне об одном забавном эпизоде, связанном с этой песней, - вспоминал он. - Однажды Шубин приехал в 154-й авиаполк читать свои стихи. Принимали его очень хорошо. Но когда он начал читать "Застольную", в зале моментально поднялся шум. Кто-то даже выкрикнул: "Пусть товарищ поэт читает свои сочинения!" Обычно находчивый, Шубин оторопел от обиды и не мог найти нужных слов. Может быть, впоследствии воспоминание об этой коллизии было неприятно отцу. Во всяком случае, я никогда не слышал от него ни одного слова об этом стихотворении и, хорошо зная его текст, понятия не имел до 1958 года о том, кто его автор. Стихи "Волховской застольной" в годы войны были опубликованы только однажды. Напечатала их "Фронтовая правда". Но это не помешало им широко распространиться и остаться в памяти людей.

При этом, однако, память народа "самочинно" включила в "Волховскую застольную" слова и про Сталина. Но несколько в иной редакции, чем в песне "Наш тост" (что и запомнилось автору письма): "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, Выпьем и снова нальем!"

Говорят, из песни слова не выкинешь. Но вставить - можно.

Дальше

http://slova.ndo.ru/?search=%E2%FB%EF%F ... B%E8%ED%E0

Выпьем за Родину, / Выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем!
В песне на слова Косенко "Наш тост" 1942; перевод с белорусского П. Глебко, музыка И. Любана было: "Выпьем за Родину / Нашу привольную, / Выпьем и снова нальём", и далее: "Тост наш за Сталина! / Тост наш за партию! / Тост наш за знамя побед!" Печатный текст затем видоизменялся, но строки "Выпьем за Сталина" в нем не было.
Вариант: "Выпьем за Родину, / Выпьем за Сталина, / Выпьем и снова нальем!" появился в "Застольной Волховского фронта" на ту же музыку, слова Шубина см.: "Живая старина", 1999, № 1, с.16. В 1974 г. в сборнике песен И. Любана была опубликована еще одна переделка "Нашего тоста" "Ленинградская застольная" на слова Шубина, со строками: "Выпьем за мужество / Павших героями, / Выпьем за встречу живых!"
Автор или источник
КОСЕНКО, Матвей Евгеньевич (ум. 1964);
ШУБИН, Павел Николаевич (1914-1951)

http://old.lgz.ru/archives/html_arch/lg ... art7_4.htm

КТО ПИСАЛ ЗДРАВИЦУ СТАЛИНУ
В числе телепередач к 70-летию Андрея Тарковского была программа М. Козакова на канале “Культура”. Автор и ведущий не мог не уделить внимания и отцу режиссера – поэту Арсению Тарковскому. Была им, в частности, затронута деликатная тема: И. Сталин в творчестве поэта. Имея в виду, что, дескать, самым авторитетным и уважаемым поэтам пришлось сочинять стихи о вожде – время, мол, было такое, – Михаил Михайлович с покаянной интонацией сообщил зрителям (цитирую по памяти): “Да, А. Тарковским написаны строки “Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!”, и от этого никуда не деться”.

Осведомленные люди в неточной цитате узнали песню И. Любана “Наш тост”. Недавно звукозаписывающая фирма “АВТ+Т” выпустила компакт-диск “Я другой такой страны не знаю”, воспроизводящий песню в исполнении П. Киричека. Авторами стихов указаны М. Косенко и А. Тарковский. Так что же, Арсений Александрович в годы войны написал стихотворение со здравицей Сталину? Попробуем разобраться.

Из монографии о творчестве композитора Исаака Любана известно, что в первый год войны он служил комиссаром стрелкового батальона. Весной 1942 года попал в госпиталь, где у него появилась возможность поупражняться в композиции. Так как текстов не было, композитор сочинил мелодию песни с надеждой, что появятся и стихи. Тут же было собрано несколько вариантов самодеятельного поэтического творчества. Лучшим был признан текст бывшего шахтера, рядового Матвея Косенко.

В мае 1942 года в Москве состоялся концерт мастеров искусств Белоруссии. Здесь впервые песня “Наш тост” была исполнена солисткой белорусской оперы Ларисой Александровской. В этом же году песня была впервые опубликована в сборнике И. Любана “Пять песен”, изданном Домом Красной Армии Западного фронта. Отдельными изданиями она далее выходила ежегодно в 1943, 1944, 1945 годах. Изданная листовкой 100-тысячным тиражом в 1948 году, песня уже имела кое-какие изменения в тексте: первая строка “Если на фронте” была заменена на “Если на празднике”, число куплетов с семи сокращено до четырех.

Во всех этих публикациях автором слов числится Косенко, без инициала. Правда, в первых изданиях написано: “Слова батальонного комиссара Косенко”. Может быть, ему приписали должность автора музыки?

Лишь в авторском сборнике “Песни” (Минск, 1957) у М. Косенко появляется инициал и соавтор: А. Парковский. Откуда же взялся соавтор? И это еще не все. Песня издавалась в переводах на национальные языки и в 1950 году вышла в Киеве на украинском. Перевод Е. Дробязко, авторами значатся Косенко и... Тарновский. Еще один соавтор. Что будет, если вывести среднее арифметическое между “Парковский” и “Тарновский”? Правильно: “Тарковский”. Может быть, это имя таким образом появилось рядом с текстом песни “Наш тост”?

Интересна судьба песни в грамзаписи. Есть свидетельства, что народная артистка СССР

Л. Александровская записала песню на грампластинку. Многолетний мой поиск пока не увенчался успехом. Нет ее и у многих моих коллег, маститых филофонистов. Упомянутое исполнение солистом Большого театра Петром Киричеком было записано на пластинку в 1946 году. На этикетке, между прочим, написано: слова Косенко и Тарковского (без инициалов). Итак, в двух публикациях и на одной пластинке мы встречаем три (!) варианта написания имени автора. Загадка!

В том же 1946 году песню записала Изабелла Юрьева. Вот это уже сенсация! Кто еще может дальше находиться от любого музыкального официоза, чем популярная исполнительница романсов. Но в тираж запись не пошла, пластинка осталась пробной и считается чрезвычайно редкой.

Если вчитаться в строки “Нашего тоста”, то не надо быть знатоком, чтобы сделать вывод: творчество А. Тарковского выше подобных сочинений. Но посмотрим на текст с другой стороны. Представим: 1942 год, раненый красноармеец (или комиссар) Матвей Косенко, отнюдь не поэт, на услышанную мелодию сочиняет стихи... И эти слова покажутся нам по-своему талантливыми, проникновенными, точными. О таких говорят: написаны сердцем.

В дни, когда песне исполняется 60 лет, кажется, имеет смысл воспроизвести ее первоначальный, полный, изрядно забытый текст.

Владимир СОЛОНЕНКО




НАШ ТОСТ
Слова Матвея Евгеньевича Косенко (1904 – 1964)
Музыка Исаака Исааковича Любана (1906 – 1975)

Если на фронте с нами встречается
Несколько старых друзей,
Все, что нам дорого, припоминается,
Песня звучит веселей.
Ну-ка, товарищи, грянем застольную!
Выше стаканы с вином!
Выпьем за Родину нашу привольную,
Выпьем и снова нальем!
Выпьем за русскую удаль кипучую,
За богатырский народ,
Выпьем за Армию нашу могучую,
Выпьем за доблестный Флот!
Встанем, товарищи! Выпьем за гвардию!
Равной ей в мужестве нет!
Тост наш за Сталина!
Тост наш за Партию!
Тост наш за знамя побед!
Ценят и любят нежную ласку,
Ласку отцов, матерей.
Чашу поднимем, полную чашу,
Выпьем за наших детей!
Мыслью и сердцем всюду с тобою,
В жизни моей боевой.
Выпьем за счастье, лучшую долю!
Выпьем за встречу с тобой!
Пусть пожеланием тост наш кончается:
Кончить с врагом поскорей!
Пой, друг, и пей до дна – лучше сражается
Тот, кто поет веселей!


1942

© "Литературная газета", 2002


Ну вот читаю и не понимаю - кто тут был автор песни на - ский. Тарковский на ский , но он не еврей. Любан еврей, но он не -Ский. Таинственный "Парковский"? Но это вообще больше похоже не на фамилию, а на псевдоним.
Ой, щось тут не те, как говорила моя бабушка...

[Drankel]

С www.ozon.ru

Александр Окороков
Секретные войны Советского Союза. Первая полная энциклопедия
Серия: Войны XX века


258 рублей

Издательства: Эксмо, Яуза, 2008 г.
Твердый переплет, 736 стр.
ISBN 978-5-699-27278-5
Тираж: 4000 экз.
Формат: 60x90/16



Цена
258 руб


От издателя
Сразу после Второй мировой войны Советский Союз был втянут в череду непрекращающихся конфликтов по всему свету - на азиатском, африканском и южноамериканском континентах, в пустынях, джунглях и непроходимых лесах. Упоминания об этих "незнаменитых" войнах редко появлялись в открытых источниках, их ветераны давали подписку о неразглашении, победы и подвиги замалчивались, а бесценный опыт так и не был востребован. Даже после распада СССР подобная информация публиковалась крайне скупо, обрывочно, разрозненно.
Данная книга стала настоящим прорывом.
Это - первая полная энциклопедия всех локальных войн с участием бывшего СССР.
Впервые в отечественной литературе на основе недавно рассекреченных документов государственных и ведомственных архивов, а также воспоминаний ветеранов рассказано обо всех военных конфликтах второй половины XX века, в которых принимали участие советские и российские солдаты и офицеры.

[Drankel]

http://www.algoritm-kniga.ru/strigin-e. ... kreml.html
Стригин Е.М. "Внедрение в Кремль"
04.08.2008 г.
Алгоритм
Серия: "Щит и меч"

Выдающимся достижением любых спецслужб является внедрение своего человека в высшие эшелоны власти страны. А если этот человек займет пост руководителя государства?.. С чьей помощью продвигаются к вершине власти до поры мало кому известные фигуры? Какие тайные пружины действуют здесь? Известный аналитик, в прошлом кадровый сотрудник органов государственной безопасности Евгений Стригин рассказывает об этом в своей книге.

Год выпуска: 2008
Количество страниц: 384
Формат: 84*108/32
ISBN: 978-5-9265-0462-7


Да издавали уже этого Стригина, известного аналитика (известного в рамках издательской группы "Эксмо"). На Альдебаране есть его книги
http://lib.aldebaran.ru/author/strigin_evgenii/

КГБ был, есть и будет есть...

[Drankel]

Шаваев А.Г.
Галерея шпионажа
Аннотация
О роли и месте спецслужб в политических и экономических властных системах различных государств, противоречиях и не простом хитросплетении их взаимоотношений с различными общественными институтами; о неизвестных фактах и оригинальных версиях некоторых исторических событий, так или иначе связанных с тайными операциями; о давно забытых именах истинных асов разведки, контрразведки и полиции — все это читатель найдет в книге доктора юридических наук А.Г. Шаваева.
Дополнительная информация
издательство: Инфра-М
год издания: 2009 (? - так до Нового года еще почти полгода осталось, чего они торопятся)
место издания: Москва
380 рублей

тип обложки: Твердый переплет
формат: 60х90 1/16
вес: 505 гр.
страниц: 428
тираж: 2000 экз.

isbn: 978-5-16-003436-2
в продаже с: 7 августа 2008 г.


Когда-то была книжка Шаваева и Лекарева "Разведка и контрразведка. Фрагменты мировой истории и теории".
Но эта, что-то дороговата для такой толщины - почти 400 рублей за 400 страниц, хотя и немного увеличенного формата. Не думаю, что в ней будет что-то особо умное и новое. Или нет?

[Drankel]

И это может быть интересно.
Игорь Симбирцев (он же Игорь Савич) издал две книги о совестких спецслужбах 1917-1939 гг.

С www.moscowbooks.ru

ВЧК в ленинской России. 1917 — 1922. В зареве революции
Дополнительная информация
isbn: 978-5-9524-38
в продаже с: 11 августа 2008 г.
150 рублей

Спецслужбы первых лет СССР. 1923-1939. На пути к большому террору
Дополнительная информация
isbn: 978-5-9524-38
в продаже с: 11 августа 2008 г.
150 рублей

Издательство не указано, наверное, "Центрполиграф", они прежнюю трилогию И.С. делали.

[Drankel]

Да, москаубукс уже вывесил подробности и картинки. Действительно, Центрполиграф, в книгах по 382 страницы, тираж по 5 тысяч экземпляров.

[Drankel]

С журнала Ворчуна
http://vorchunn.livejournal.com/578751.html#cutid1

Серия "Библиотека Коммерсантъ":

Тенет Джордж при участии Билла Харлоу "В центре шторма. Откровения экс-главы ЦРУ"
25 авг
"Шокирующе откровенный рассказ экз-главы ЦРУ о закулисье работы американской разведки. Новая книга в совместной серии с ИД Коммерсантъ. Предисловие известного российского политолога".

(ну, отрывок на сайте уже есть. Понятно, ничего откровенного Жора не расскажет, все в рамках корректности, но все равно - интересно.)


Серия "Щит и меч. К 90-летию ВЧК":

Константин Григорьев "Охота на шпионов: спецоперации за границей"
25 авг
"Уникальный автор (генерал госбезопасности)! Эксклюзивные материалы. Разоблачение "оборотней в погонах", спецоперации за границей. Популярная тема!"

Ясен хрен, популярная. Вы же, издатели, ее популярность и накручиваете, один у другого одни и те же материалы перепечатывая.
А кто такой генерал Григорьев - бывший начальник Управления по Приморскому краю? А он имел отношение к спецоперациям за границей? Вот Бориса Григорьева я бы с удовольствием почитал. Но он - полковник. Т.е. речь явно не о нем.

Серия "Загадка 1937 года":

Сигизмунд Миронин "Дело генетиков"
4 авг
"Предыдущие книги автора ("Сталинский порядок", "голодомор на Руси") стали лидерами продаж в серии. "Загадка 1937" - одной из самых продаваемых серий издательства по общественно-политической тематике".

Знаем, знаем - "продажная девка империализЬма". Короче, снова о пошляках и космополитах?

Александр Север "Великая миссия НКВД"
18 авг
"Новая серия о подлинной ситуации репрессий 37 года. Сенсационная книга о борьбе Сталина с коррупцией под видом политических репрессий".


Раньше была "Великая освободительная миссия Советской Армии". А теперь - великая миссия НКВД - растем, однако!

Серия "Сталинский ренессанс":

Сергей Кремлёв "Берия. Лучший менеджер XX века. 2-е изд., доп. и испр."
20 авг
"Сенсационное исследование жизни и деятельности Лаврентия Павловича Берии! Полная историческая и моральная реабилитация легендарного наркома, которого даже враги признавали лучшим менеджером XX века. Издание второе, перераб., расшир. и испр".

Да, а лучшего менеджера 21-го века мы тоже уже знаем.

Серия "Заговор против России":

Виктор Устинов "Гибель Романовых: прусский след"
4 авг
"Сенсационная версия событий, приведших к Февральской революции".

"Дойче зольдатен унд оффицире...." Все фрицы виноваты, доннерветтер! Знаем мы эту историю - еще от Бунича. Капитан Райхсвера Фокс пытался спасти Царя...

Борис Кутузов "Ошибка русского царя: византийский соблазн"
25 авг
"Книга-версия о крупнейшей идеологической диверсии против царской России, сломавшей естественный ход развития страны - от автора бестселлера "Тайная миссия патриарха Никона".

Во-во, захватили бы Босфор и Дарданеллы - сейчас спор бы с Украиной шел вокруг СРЕДИЗЕМНОМОРСКОГО флота!


Серия "Исторический триллер":

Юрий Мухин, Мишель Брюн "Третья мировая над Сахалином, или кто сбил корейский лайнер?"
11 авг
Успешный автор. Популярная серия. Книга о самой волнующей тайне ХХ века, стоящей в одном ряду с убийством Кеннеди и смертью Гилера".

Так, от Рудакова мы узнали, что Гитлер умер в 1981 году. От Яна фан Хельзинга мы узнали что Кеннеди убил его водитель Уильям Грир, но Жеребчиков_Белый утверждал, что это не так, что убили его Шамир, Войтыля и Даллес, а негр-уголовник Освальд был подставным лицом. А от Мухина мы, наверное, узнаем. что сбили корейский Боинг американцы. Чтобы убрать своего сенатора Лэрри Макдональда, занимавшегося разоблачением незаконных связей американского бизнеса с Советами в обход санкций КОКОМ?
Да здравствует Альтернативная новейшая история!

Серия "Китайский марафон":

Марсель Гране "Китайская цивилизация"
11 авг
"Самая известная в Европе книга о китайцах - впервые на русском языке. Специально к Олимпиаде-2008 в Пекине. Мощная информационная поддержка".

Кому поддержка, чья поддержка?

Евгений Стригин "Эра дракона"
28 авг
"Специально к Летней олимпиаде в Пекине (август 2008 г.). Модная тема (Китай стремится к мировому господству)! Мощная программа продвижения".


Все этот Стригин никак не уймется, аналитик.

Серия "Военная энциклопедия. Русская военная сила":

"Русская военная сила. Тысячелетие войн"
26 авг
"Новая серия! Самая главная книга о русской армии! Уникальная энциклопедия военной истории России за 1000 лет!"

Наверное, интересно. Если, конечно, хорошо сделают. От автора зависит, а он не назван.
Вот "Секретные войны СССР" Окорокова оказались вполне стоящей книгой.